Луков Вал. А. Миссия интеллигенции в современном российском обществе

Источник: Луков В. А. Миссия интеллигенции в современном российском обществе // Гуманитарное знание: тенденции развития в XXI веке : В честь 70-летия Игоря Михайловича Ильинского / под общ. ред. Вал. А. Лукова. М. : Изд-во Нац. ин-та бизнеса, 2006. 680 с. С. 37–47.

Свойства интеллигенции. Социальная субъектность как источник и рамка креативности на индивидуальном уровне выступает через посредство сообществ, к которым относится или тяготеет тот или иной человек. Применительно к гуманитарным наукам в узко профессиональном аспекте мы можем это наблюдать в научных школах, формирующихся вокруг крупных ученых, и в формальных научных организациях. В широком смысле в России в роли сообщества выступает интеллигенция — особый социальный слой людей интеллектуального труда, характеризующийся не столько даже единым образом жизни (сегодня социальная дифференциация в этом слое велика), сколько определенным уровнем и характером убеждений, связанных с представлением о своей миссии в обществе.

О месте и роли интеллигенции в современной России идет сегодня широкая дискуссия[1]. В Российском государственном гуманитарном университете уже несколько лет под руководством известного социолога Ж. Т. Тощенко проводятся ежегодные международные конференции, посвященные проблеме интеллигенции[2].

На VII конференции в РГГУ, посвященной ценностному аспекту проблемы интеллигенции (2006), вновь полемика развернулась вокруг общей характеристики свойств интеллигенции и ее назначения в обществе. В определении, данном Н. И. Лапиным, интеллигенция характеризуется как страта квалифицированных специалистов, которая выполняет совокупность ценностных функций по отношению к обществу как целому, т. е. социетально-ценостных функций. Эта страта, согласно концепции Н. И. Лапина, включает многие профессии, каждая из которых по-своему интерпретирует ценности — их состав и содержание. Основные из них Н. И. Лапин располагает в такой последовательности (основываясь на хронологическом принципе — порядке появления на общественной арене): теологи, священники, философы; затем законодатели, судьи, правоведы, политики, художники (деятели литературы и искусства); далее журналисты, социологи, социальные психологи, преподаватели школ всех ступеней и т. д. Иными словами, видный российский социолог сближает понятие интеллигенции с профессиональной деятельностью определенного рода, а именно такой, которая связана с  функционированием общества как целого в его ценностном аспекте. И. В. Рывкина, размышляющая над проблемой интеллигенции в аспекте социально-структурном, показывает, что идеологическая функция советской интеллигенции с падением советского строя исчерпала себя, изменился спрос в обществе на духовные ценности, в результате чего произошла утрата «властителей дум». Интеллигенция трансформировалась в (1) политическую элиту, (2) бизнес-элиту, (3) в слои малоимущих и бедных. Если в советское время интеллигенция и государственный аппарат представляли собой разные социальные реальности, что позволяло интеллигенции выполнять определенные функции в социально-классовой структуре, то сейчас часть интеллигенции «вошла во власть», слилась с государственным управлением. В целом интеллигенция ушла из социально-классовой структуры вместе с партийной номенклатурой, колхозным крестьянством, рабочим классом (в его классовых, а не профессиональных характеристиках). С этим солидарен Н. Е. Покровский, который считает нормальным уход тех или иных классов и социальных групп с исторической арены. Если сегодня нет сомнений, что дворянство как класс российского общества не существует (несмотря на какие-то фрагменты идентичностей и форм ритуализации вроде дворянского собрания), то без надрыва и трагедий надо признать уход интеллигенции из общественной жизни, хотя фрагменты ее есть и будут долго обнаруживать себя в социальных практиках.

Этим взглядам активно противостоят позиции В. М. Соколова, Ф. И. Минюшева и ряда других исследователей феномена интеллигенции. В частности в полемике с Н. И. Лапиным и И. В. Рывкиной В. М. Соколов провел границу между понятиями «элита», «интеллектуал» и «российская интеллигенция», подчеркивая, что интеллигенция (и именно российская — уникальная, такого феномена больше нет нигде в мире), несет в народ идеи правды и справедливости, высокой морали, что является ее неотъемлемой характеристикой (а вовсе не профессиональная принадлежность). Интеллигенция — своего рода «братство скитальцев» (Л. Анненский).

Как представляется, дискуссия на VII конференции в РГГУ закрепляет существенные различия в представлениях российских исследователей о ценностной характеристике интеллигенции. Если одна группа гуманитариев основывается на ценностной функции интеллигенции в обществе, то другие — на ценности интеллигенции как таковой, что лежит в основе самоидентификации. Иначе говоря, одна точка зрения позволяет вести разговор о ценностной функции как тесно связанной в обществе с определенными профессиональными компетенциями. В этом случае, между прочим, не уходит в тень вопрос, какого рода ценности несут соответствующие профессиональные сообщества. Согласно второй точке зрения интеллигенция — некое священное братство, жречество, секта, это — ценностная общность, отнесение к которой предполагает личностную готовность на верность высокой идее, альтруизм, антипрагматизм.

Многие высказывания на конференциях и в публикациях свидетельствуют о разочарованиях определенной части интеллигенции в курсе либерализации России, утрате чувства сопричастности с судьбами страны, иногда — глубокой обиды на власть. В то же время велико стремление представителей старших поколений гуманитарной интеллигенции несмотря ни на что продолжать выполнять высокую культурную миссию, которая и отделяет человека с высшим образованием от интеллигента.

Участвуя в этой дискуссии, мы считаем целесообразным сопоставить поколения интеллигенции в масштабе социокультурных дистанций, которые отделяют вторую половину XIX века (когда и появляется интеллигенция в современном смысле слова, да и само слово для обозначения этой социальной группы) и второй половиной XX века.

Интеллигенция XIX века выступала в роли интерпретатора и ретранслятора культурных ценностей на базе тесной связи между образом культурного человека и грамотностью (в самом прямом значении — как умение читать и писать). Коммуникационные связи, основанные на передаче письменного текста, имели стратификационное значение, и этим поддерживалась, во-первых, идентичность интеллигенции как высококультурного слоя, во-вторых, ее миссионерские установки (стремление облагородить народ, внести в него подлинную культуру). Эти характеристики гуманитарной интеллигенции воспроизводятся из поколения в поколение даже при смене социального строя.

Однако в конце XX века среда действий интеллигенции существенно изменилась и ее роль носителя культурных ценностей уже не может быть прежней. Изменился смысл грамотности, которая связана все меньше с работой над письменным текстом и все больше — с образной информацией. Этим сократилось социально дифференцирующее расстояние между высококультурными и малокультурными слоями в смысле доступа к информации, необходимой для жизненной ориентации. Но еще более значимо то, что преобразование информации через СМИ привело к фрагментарности картины мира как важной характеристике современной культурной жизни (по Ю. Хабермасу). А в этом случае ведущее свойство мировоззрения интеллигенции — целостность оказывается неадаптивным.

Роль интеллигенции в современной России. Анализ исследований по ценностным ориентациям молодежи показывает, что труд гуманитарной интеллигенции — учителей школ, преподавателей вузов — не рассматривается не только как престижный (известное исключение в смысле престижности составляет профессор вуза), но и как свидетельство жизненного успеха. В частности, наши исследования 1995–2000 гг. показывают, что среди студентов (в том числе педагогических и других гуманитарных вузов) самоидентификации с интеллигенцией практически не обнаруживается.

Миссионерская функция интеллигенции уже не основывается на тесной связи с профессией и этим существенно подорвана. Интеллигенты в этом случае определяются скорее по самоидентификации, и их характерные черты могут рассматриваться по аналогии (но не более чем аналогии) с религиозными меньшинствами. Подобие видится в особенностях узнавания «своих» (неконтактная общность[3]), аскетизме и стремлении к нормативному поведению, феноменах отступничества и осуждения отступников (и то и другое как  поиск новой устойчивости), активном сопротивлении в отношении чуждых культурных образцов.

Означает ли это, что для культурной миссии интеллигенции в современном российском обществе нет места и что эта группа находится в социальной изоляции? Такой вывод вряд ли отражал бы более сложную реальность современной России, для которой свойственны противоречивые процессы:

а) определенная часть интеллигенции обладает авторитетом в глазах общества и имеет (хотя и ограниченный) доступ к СМИ как трибуну для своего рода культурной проповеди (так назовем публичное представление своего оценочного отношения к культурным аспектам жизни). Именно в этом видится миссия Ю. М. Лотмана, Д. С. Лихачева, Н. Н. Моисеева и ряда других крупных деятелей российской культуры — носителей референтных черт интеллигенции и в этом плане воспринятых более или менее широкими слоями населения (его культурных слоев);

б) часть интеллигенции, прежде всего деятелей искусства, имеют достаточные материальные и финансовые возможности в реализации культурной проповеди (постановка кинофильмов, театральных спектаклей, написание художественных произведений, где есть простор для демонстрации авторских картины мира и понимания жизни);

в) определенная часть интеллигенции непосредственно участвует в реализации властных полномочий, работает в представительных, исполнительных, судебных органах, входит в состав правящих и неуправляющих элит, оказывающих непосредственное воздействие на принятие управленческих решений, в том числе и по вопросам государственной культурной политики (формируя проекты нормативных правовых актов, государственных концепций и т. д.);

в) многие работники умственного труда, идентифицирующие себя с интеллигенцией, находятся в тесных деловых связях с властью, производством, финансовыми, дипломатическими и другими кругами, обладающими богатством-престижем-властью (по формуле М. Вебера); профессиональный труд таких работников востребован миром бизнеса в различных его проявлениях, они успешны и по меркам «деловых людей», и по самоидентификации. Такие работники реализуют свою культурную миссию, участвуя в, можно сказать, межкультурной коммуникации, облагораживая деловую среду;

г)  лишь некоторая часть лиц, идентифицирующих себя с интеллигенцией, замыкается в узких сообществах или пребывает в фактическом одиночестве, не имеет достаточно разнообразных внешних контактов, которые могли бы стать каналами культурной проповеди.

В итоге даже если признать, что как элемент социально-классовой структуры интеллигенция потеряла свою функцию, то это может быть связано преимущественно с социально-классовой структурой советского общества. Но пала в ходе социальных перемен вся эта структура, а вовсе не один ее элемент. Из этого не следует, что носители функций интеллигенции советского времени исчерпали свою миссию (хотя бы и на уровне самооценки) и в ходе трансформации всей социально-классовой структуры не окажутся вновь элементом ее в новом контексте общественных отношений. Здесь самооценки, разделяемые достаточно большим числом людей, существенны. По теореме Томаса, «Если ситуации определяются как реальные, они реальны по своим последствиям»[4]. Это означает, что определение ситуации ее участниками выступает как важнейшая характеристика ее референции: придания ей смысла и границ.

Многообразие культурных ситуаций и особенности их определения — характерная черта переходного общества, и в российских условиях субъектная позиция интеллигента особенно существенна в смысле реализации им своей культурной миссии.

Воспроизводство гуманитарной интеллигенции. Проблемой остается воспроизводство гуманитарной интеллигенции в новых поколениях. Гуманитарное образование как процесс передачи от старших поколений младшим определенного объема социокультурных знаний и установок, предполагает не только институциональные средства такой передачи, т. е. не только наличие соответствующих норм, ролей и статусов, учреждений, но и наличие некоторой устойчивой общности, которая несла бы в себе импульс такой ретрансляции знаний. Очевидно, что в отношении гуманитарного образования такую миссию несет на себе гуманитарная интеллигенция.

Однако очевидность данного положения не означает, что от него можно переходить дальше к институциональным формам высшего образования и рассматривать способы передачи знаний как главные, поскольку наличие носителя этих знаний может быть принято за константу. В действительности такого положения нет, и проблему составляет не только социальный институт, обеспечивающий ретрансляцию гуманитарного образования, но и носитель гуманитарной образованности.

Мы обозначили выше этого носителя как общность. При этом из разнообразных значений понятия «общность» исходили из трактовки Я. Щепаньского, который выделил лишь один атрибутивный признак общностей — наличие социальной связи[5]. И в данном случае важно обратить внимание на то, что речь идет не только о разного рода научных и педагогических сообществах — группах ученых, педагогов, практиков, составляющих педагогический персонал высших учебных заведений, но и о всем слое гуманитарной интеллигенции, поскольку усвоение гуманитарной образованности возможно преимущественно в определенной среде, не обязательно и не во всем совпадающей с сообществом вуза, а в вузе — с сообществом учителей и учеников в рамках образовательных программ.

Вот почему воспроизводство моделей гуманитарного образования необходимо рассматривать в социальном контексте воспроизводства интеллигенции.

Посмотрим на этот процесс на примере России. В наше время он не имеет ясно очерченных границ и характеристик. Прежде всего, эту неясность порождает смена социальной структуры, которая в этой части существенно обновляется. Далее, немаловажно то, что функциональное назначение интеллигенции изменяется как в российском, так и в глобальном мировом контексте. Умственный труд, интеллектуальное и художественное творчество перестают быть уделом группы людей с определенной образовательной подготовкой, основанной на специальном знании и идентификации с определенными культурными образцами. Наконец, существенно, что в новых поколениях россиян, жизненные ориентиры которых формируются после 1991 г., ценности, присущие интеллигенции, и образ жизни интеллигентов не обладают столь большой привлекательностью, как раньше, а жизненный успех понимается в формах, нередко далеких от установок тех, кто сохраняет идентичность с интеллигенцией.

В этом плане могут быть осмыслены жизненные ориентации российских студентов, поскольку интеллигенция преимущественно рекрутируется (по крайней мере, последние сто лет) из студенческой среды.

Студенческие годы обычно совпадают с активной фазой конструирования личностью своего будущего. Но формирование жизненных планов студента не является произвольным и независимым. Как образовательный процесс, так и в не меньшей степени экономическое положение семьи, воздействие студенческого сообщества, университетской среды, общественного настроения в стране и других внешних обстоятельств могут существенно корректировать жизненный план. Эти общеизвестные положения совсем не банальны, когда изучаются жизненные ориентации студенчества в условиях социальной аномии, и в современной России это отчетливо видно. С началом экономических реформ в России (1991–1992 гг.) возникла катастрофическая ситуация в системе высшего образования. Кроме оттока финансов из образовательной сферы, огромное значение имело изменение мотиваций молодежи в сфере труда. Образование как источник жизненного успеха на время потеряло свою стимулирующую роль. Высокий образовательный статус стал мешать быстрому обогащению в смутный период смены общественного строя и распада СССР. Вследствие этого в системе ценностей молодежи ранг ценности образования снизился. Одновременно с этим значительно уменьшились возможности для получения высшего образования.

С середины 1990-х годов ситуация в высшем образовании стала меняться, и к концу десятилетия в России на 10 тыс. населения приходилось 246 студентов вузов[6]. Но это не означает расширения условий для воспроизводства интеллигенции с ее ориентацией на культурную миссию. Новым для российских условий стало утверждение в студенческой среде (не только в Москве, Санкт-Петербурге и других городах, где формируется движение к рыночной экономике) прагматического подхода к образованию. Тенденцию рассматривать в молодежной среде образование как средство получения максимальных материальных благ и удовольствий выявили многие исследования, в том числе и наши.

В целом такие перемены в мотивации свидетельствуют о структурных изменениях в социальных отношениях, которые затрагивают и функции высшей школы. Тем не менее, этот процесс обладает спецификой, которую покажем на материалах исследований, проведенных кафедрой социологии Московского гуманитарного университета в 2001 г. (исследование проведено в Москве и Подмосковье, Вогограде, Ростове, Рязани, Кадардино-Балкарии, Казани, Н. Уренгое, Красноярске; N=1835).

1. Сохраняется высокая доля студентов, которые не связывают высшее образование с гарантированным достижением жизненного успеха: положительные ответы составляют только 35%[7]. Эти данные следует оценить на фоне распространенного в студенческой среде представления о том, что в современной России сегодня достичь высокого положения в обществе невозможно благодаря честному, добросовестному труду: иначе считают лишь 28% опрошенных[8].

2. Остается значительной группа тех, кто связывает реализацию своих жизненных планов с удачей: это по крайней мере треть опрошенных на протяжении всего пятилетия (в исследовании 2001 г. — 36%). Реализацию своих жизненных планов ставят в зависимость от достигнутого уровня профессиональной подготовки 63% опрошенных, от собственной инициативы и настойчивости — 55%, от личных связей с «нужными людьми» — 38%.

3. Социальные ожидания студентов в значительной степени строятся в условиях неопределенности своей судьбы. Анализ представлений студентов относительно их жизненных планов показывает, что немногим более половины из них исходят в своих самооценках из готовности к режиму профессиональной трудовой деятельности: планируют пойти работать 62,5% (в исследовании 1999 г. — 44%, исследовании 2005 г. — 56%). Остальные по тем или иным основаниям такой перспективы для себя не видят. В частности, 22% намерены продолжить учебу дальше (т. е. еще дальше откладывают включение в профессиональную деятельность), 5% имеют четкий план за пределами профессии (например, собираются выйти замуж), 1,5% намерены после окончания вуза «вволю поотдыхать».

Данные наших и других исследований показывают, что на протяжении 1990-х — начала 2000-х годов сохранялась высокая степень неопределенности в жизненных планах студенчества, хотя ее источником и не был инфантильный страх перед самостоятельным трудом. Что из этого следует для молодого россиянина в плане определения жизненных стратегий?

1. Выбор вуза в малой степени мотивирован будущей профессией. Имеет значение скорее сам факт поступление в вуз (особенно для юношей — как форма укрытия от призыва на службу в армию). Достаточно частым следует считать выбор вуза прерогативой родителей, а не абитуриентов (особенно если приходится выбирать между платными формами обучения).

2. Обучение в вузе также слабо мотивировано требованиями будущей профессии, чем в немалой степени затруднено профессиональное становление молодого специалиста в России.

3. Однако такая слабая мотивация к освоению профессии создает возможность активных замещающих действий: слабые мотивации легко вытесняются при наличии сильных стимулов, каковыми являются как стимулы корпоративной солидарности вуза, так и различные внешние обстоятельства. Среди последних надо признать очень эффективными международные обмены вузов в области развития образовательных услуг и демонстрации передового профессионального опыта.

Воспроизводство социальной структуры не предопределено только мотивацией тех или иных выборов молодого поколения, связанных с жизненными планами. Объективная сторона дела состоит в том, что многие социальные группы воспроизводятся как бы по инерции даже тогда, когда они теряют свои социальные функции. Очевидно, что интеллигенция сохраняет свои позиции в российском обществе, меняя отдельные характеристики. Однако нельзя не видеть, что в молодежной среде субъективное стремление к воспроизводству интеллигенции существенно уменьшилось в последнее десятилетие, что может иметь определенное значение для воспроизводственного процесса и в ближайшее время будет влиять на структурно-функциональную трансформацию интеллигенции, а в перспективе — и на ценностно-нормативные перемены в этой социальной группе.

Все изложенное вновь ставит проблему оценки потенциала гуманитарного образования. Гуманитарная интеллигенция, как и другие слои общества, не является неизменной, она отражает общие социокультурные процессы и воспроизводит культурные образцы, нередко существенно видоизменяя их при передаче новым поколениям. Следовательно, в образовательных стратегиях недостаточно обращаться только к корпусу идей, которые желательно предать новым поколениям, и к способам такой передаче (дидактике, методике). Важно внимательно наблюдать тенденции в самой общности, каковую составляет гуманитарная интеллигенция. Эти тенденции могут быть прояснены и на исследованиях, проводимым среди студентов как потенциальных членов этой общности.

Можно ли из всего сказанного делать вывод о вырождении интеллигенции в России? Ни один анализ объективных данных (по индикаторам благосостояния, социального статуса, престижа профессий и т. д.), впрочем, как и субъективных (социальное настроение, ожидания от будущего и т. п.), не дает повода для оптимизма. И тем не менее истинный интеллигент остается важнейшей фигурой российской действительности. Он, подобно Дон-Кихоту, не отказывается от своей миссии, ссылаясь на форс-мажорные обстоятельства, он ищет и находит учеников, таких же преданных науке и истине и не ждущих даров от рыночной экономики. Он — гражданин и поэт.