Луков Вал. А. Гуманитарные науки и процветание общества

Постановка проблемы. Увидеть связь гуманитарных наук и процветания общества в наше время, на переломе ХХ и  XXI веков, не менее сложно, чем столетие назад, когда выдающиеся открытия  в естественных науках породили мировоззренческий кризис, когда «материя исчезла» и с нею вместе упала уверенность в силе рационального мышления, когда общество интеллектуалов начало переосмысливать философские основания науки и искать новые пути в ней. Эти поиски, как мы помним, дали к 1920–1930-м годам плодотворные результаты, и в частности в формировании структуры гуманитарных наук и их основного содержания. К этому времени происходит размежевание гуманитарных наук между собой по объекту, предмету и методу, закрепляются их ведущие парадигмы, устанавливаются связи с практической сферой — бизнесом, политикой, образованием и т. д. Именно в те годы, например, были поставлены пограничные столбы между психологией и социологией, от них отделились социальная психология, социальная антропология, демография и другие науки. Более чем на полвека вперед тогда же установились их базовые парадигмы. Теоретические идеи воссоединились с практикой: психоанализ Фрейда, Хотторнские эксперименты с участием Э. Мэйо, НОТ А. К. Гастева — лишь отдельные примеры соединения гуманитарных наук со сферой повседневных жизненных задач и забот человека, социальных общностей и организаций.

Сегодня мы вновь на перепутье. Признанные достижения гуманитарных наук подверглись тотальной критике и деконструкции в постмодернизме, ожидания от них в обществе слишком неопределенны — то безмерно завышены, то занижены до признания их лишь способом самопрезентации некоторой части интеллектуалов. Перспективы развития гуманитарного знания туманны. Здесь есть, конечно, внутринаучные причины, проблемы научных сообществ, есть отголоски общесистемного кризиса в российском обществе, но сейчас хотелось бы остановиться на факторах перемен более масштабных, более фундаментальных. Факторы эти — (1) общемировые тенденции развития и (2) грядущие изменения в человеке.

В самом деле, если закрытие в рамках РАН Института человека надо относить к разряду российских несуразностей, то из последних не вытекает общенаучного кризиса, ознаменованного появлением постмодернизма, а затем кризиса и постмодернизма. Очевидно, что кризис в гуманитарном знании отражает в первую очередь изменение мира человека и положение человека в мире.

Три обстоятельства следует признать здесь наиболее существенными. Первое — глобализация. Второе — изменение повседневной коммуникации. Третье — новые возможности изменения природных свойств человека.

Глобализация. Фактор глобализации сегодня обсуждается повсеместно, хотя в России это обсуждение началось с заметным опозданием[1]. Интеграция в мировой экономике — давний процесс, но свободное перемещение капитала из страны в страну, способное в одночасье создать экономическое чудо или поставить процветающее государство на колени, — к этому новому обстоятельству еще предстоит приспособиться на практике и должным образом осмыслить его в теории. В «обществе риска» (Э. Гидденс, У. Бек, Н. Луман) власть транснациональных компаний оттесняет на периферию  национальные экономики, а вслед за этим меняются культурные рамки повседневности и социальная структура.

Глобализация воздействует на принятые в обществе стандарты качества жизни, характеристики потребительского поведения людей, она активно воздействует на социальные установки и мир социальных ценностей. Вот почему ее экономическая характеристика хоть и важна, но недостаточна. Среди прочего, заслуживает внимания феномен противодействия глобализации и в форме общественных движений (антиглобализм), и в более широком процессе социокультурной локализации, а точнее — глокализации.

Глокализация как термин современной глобалистики сегодня широко признан. Произведенный путем соединения терминов, обозначающих полюса общественных трансформаций нашего времени (глобализация и локализация), он вошел в современные гуманитарные науки как маркер особого взаимодействия двух противоположных тенденций унификации культурного мира, с одной стороны, и бегства от этой унификации, противостояния ей и наступления на нее с позиций своеобычных культурных миров, с другой. Вводя это понятие, Роланд Робертсон, известный исследователь проблем глобализации[2], подчеркивал, что оно соответствует тому, что может быть осмыслено социологией культуры на эмпирическом уровне: в действительности глобализация не некая грандиозная разрушительная сила, а процесс, неразрывно связанный с тем, что происходит на локальном уровне в сфере политики (культурная политика), ресурсов (различные виды культурного капитала) и т. д.[3] Надо сказать, Робертсон заметил важную сторону глобализации как социокультурного процесса, поставив его в контекст ценностной проблематики[4]. Это позволило ему в самое последнее время выдвинуть ряд интересных интерпретаций новейших феноменов в социокультурных практиках, где глобализация обостряет локализацию и наоборот (в частности этот подход применен Р. Робертсоном и Р. Джилианотти при анализе феномена футбольных фанатов, мигрирующих по миру для поддержки выступлений своих команд[5]).

Для нас важно, что глокализация терминологически схватывает не столько то, что первоначально стремился выразить автор термина, а именно представить локальное как аспект глобального и зафиксировать на понятийном уровне феномен столкновения локальностей (clash of localities), сколько перспективы перемен в обществе, представляемых в гуманитарном аспекте. Если глобализация — обобщение внешних для человека воздействий, то глокализация характеризует путь перехода внешних факторов в структуру личности и в социальное действие.

Изменение повседневной коммуникации. Повседневность меняется на глазах прежде всего в сфере коммуникации людей. На поверхности заметны технологические новшества, динамично меняющие возможности общения для миллионов и миллиардов людей. Телевидение, мобильный телефон и Интернет — самые яркие примеры и приметы нововведений в этой сфере. Информационного равенства еще нет, но оно нарастает в молодом поколении. Заметим: среди студентов Москвы около 90% имеют мобильники (данные исследования 2004 г.)[6]. Если для людей старшего возраста мобильник — это почти исключительно аналог стационарного телефона, то для молодых, особенно для подростков, актуальны и другие коммуникационные возможности этого аппарата: SMS-сообщения, игры, закачивание мелодий, цветных картинок и анимаций, общение в режиме многоканальной связи, интернет и т. д. Это иное качество коммуникации, которое можно охарактеризовать через слоган компании JetCity, работающей в этом сегменте бизнеса: «Твоя мобильная среда обитания».

Новые коммуникационные средства насытили общение новыми знаками и образами, вторглись в сферу языка, а главное — сделали малосущественными для общения пространственно-временные ограничения и ограничения, основанные на культурных различиях народов и стран. В передачу культурных кодов новым поколениям включились неподконтрольные обществу силы, обладающие колоссальным ресурсом принудительной социализации.

Поскольку речь зашла о кодах, уместно в качестве примера будет привести всемирный ажиотаж вокруг детектива Дэна Брауна «Код да Винчи». Автор проводит мысль, что Мария Магдалина была женой Иисуса Христа и имела от него дочь и что в тайное общество, охранявшее эту тайну, в разное время входили Ботичелли, Ньютон, Виктор Гюго и, разумеется, Леонардо да Винчи. «Комсомольская правда» пишет: «Произведение Дэна Брауна сейчас не критикует только ленивый — и церковь, и историки. А «Код да Винчи» — книга-то художественная, вроде бы на истину в последней инстанции не претендует»[7]. Но феномен «Кода…» как раз в том, для общественного сознания рассказки становятся истиной. Мы не будем обсуждать достоинства и недостатки книги Брауна, а лишь отметим признаки этого социокультурного феномена. Итак, 18 марта 2003 года, первый день продажи книги. Ее приобрели 6 тыс. покупателей. За два года продано примерно 25 млн. экземпляров романа Брауна, переведенного на 44 языка. «Эта книга стала наиболее продаваемым романом в истории»[8]. Совсем слабенький детектив вызвал интерес к личности и творчеству Леонардо да Винчи, для множества людей стал интерфейсом в понимании Моны Лизы и «Тайной вечери». В 2005 г. Лувр принял на 600 тыс. посетителей больше, чем в предыдущем, и это прямо связывается с тем, что люди хотят увидеть места, где происходит действие романа[9]. Из 16 экскурсий по Парижу, расценки на которые помещены в интернете для туристов, 3 маршрута специально посвящены «Коду…»[10]. Игры по мотивам бестселлера Дэна Брауна для мобильных устройств и для телеприставок появятся в продаже в 2006 г. одновременно с выходом фильма «Код да Винчи» в прокат. Сам фильм планируется как блокбастер: его снимает Рон Ховард, главные роли исполнят Том Хэнкс и Одри Тоту[11].

В конечном счете феномен «Кода…» это вариация так называемого эффекта CNN: средства массовой информации устанавливают для обывателя рамки значений, они определяют, что важно и что неважно, давая тому и другому свой информационный код. В конечном счете и эффект CNN лишь частный случай более обширных трансформаций в коммуникативных основаниях человеческой социальности.

Новые возможности изменения природных свойств человека. В практическую плоскость переводятся технологии «улучшения» человеческой природы — это, пожалуй, самый дерзкий вызов человеку, брошенный им самим. Сторонники этого обновления утверждают: «Следующие 50 лет искусственный интеллект, нанотехнологии, генетическая инженерия и когнитология позволят людям забыть об ограниченности человеческого тела. Средняя продолжительность жизни приблизится к столетию. Возможности наших органов чувств и познавательной деятельности будут увеличены. Мы будем обладать более развитыми способностями контроля над нашими чувствами и памятью. Наши тела и мозг будут окружены и поглощены компьютерной энергией. Мы будем использовать эти технологии для воспроизведения себя и себе подобных, что расширит границы возможностей человека»[12].

Эти идеи современного трансгуманизма своей подоплекой имеют ту же эйфорию от достижений науки, какая дала мощный толчок позитивистской ветви гуманитарных наук в конце XVIII — начале XIX века. Когда открытия мирового значения делаются чуть ли не каждый день, когда они как бы приглашают мыслящего ученого: найди меня, услышь меня, открой меня, — легко поддаться настроению, поначалу индивидуальному, потом и групповому, социальному. И далее идти, не ожидая милостей от природы и «выправляя» ее недостатки. Пути к обновлению генеральных идей в отношении будущего человека идут в большей части от научных сообществ, далеких от гуманистики. Примером этого является идея конструирования киборга, выдвинутая физиком Стивеном Хокингом, известным своими разработками относительно  теории черных дыр. Его идея состоит в том, что продолжение нашей эволюции возможно только в том случае, если на основе достижений кибернетики, микроэлектроники и генной инженерии сконструировать новое существо — искусственного бессмертного сверхчеловека, который вытеснит из новой субкультуры все устаревшие формы жизни. «Предложено не просто субъективное видение развития будущего — презентован безальтернативный, математически выверенный идеал, в центре которого симбиоз человека и компьютера как единого бессмертного организма — властелина Вселенной. Это обстоятельство придает происшедшему весомый социально-политический статус и позволяет рассматривать доклад Стива Хокинга в Белом доме как самый фундаментальный проект развития техногенной цивилизации в XXI столетии»[13]. Внимание к идеям Хокинга в какой-то мере усиливается не только в результате доверия гуманитариев «точной» науке, но и под влиянием образа автора: парализованный в юности Хокинг более 40 лет устанавливал свои связи с миром людей через компьютер и сам демонстрирует некий аналог киборга.

В целом надо признать, что в естественных науках представления о перспективах человека и общества смотрятся куда более радикально, чем в любых гуманитарных утопиях, антиутопиях и дистопиях. Из теории черных дыр, по Хокингу, следует идея голографической вселенной. По видимости, здесь нет связи с перспективами человека. Но голографический принцип, впервые введенный Хоофтом в 1993 г. и усовершенствованный Зюсскиндом в 1994 г., позволяет последнему утверждать, что «мы не читаем голограммы, мы сами голограммы». Голографический принцип, говорят физики, применим к любому пространству-времени. Но они не знают, почему он работает. Стромингер восхищается: «Это просто непостижимо. Если все обстоит действительно так — это глубочайшее и прекраснейшее свойство нашей вселенной»[14].

Все это действительно захватывает воображение. Физика позволяет сегодня обсуждать как вполне вероятную гипотезу о том, что сознание наблюдателя — такой же существенный элемент наблюдаемой Вселенной, как и сама физическая Вселенная. Нобелевский лауреат Ю. Вигнер, другие исследователи (среди них физики Д'Эспанья, Уилер, Эверетт) утверждают, что пока нет наблюдения (т. е. нет наблюдателя) всякий квантовый объект находится в суперпозиции возможных состояний. Сознание наблюдателя и заставляет Вселенную сделать выбор из возможных состояний. Иными словами, «принцип реальности содержится не в физическом мире, а в плоскости сознания. Линия демаркации между потенциальным и реальным проходит не по масштабной (микро-макро) оси, а между физическим (эфемерным!) и, так сказать, психическим, сознательным (реальным!)»[15].

Естественные науки смело выходят на осмысление реальности, формирование картины мира, решительно порывающей с классическими ее представлениями. Но здесь немало и той игры мысли, которая характерна для человека в силу безответственности такой игры, пока она происходит в голове мыслителя. Мы же не можем не задаться вопросом о том, как мало мы знаем о мире и понимаем его, если незыблемые законы рушатся в одночасье и новое знание не дополняет старое, а полностью его зачеркивает. Эксперименты с природой человека и игры человека с природой в силу этого наталкиваются на границы того, что принято называть здравым смыслом. Перейти их означает риск оказаться в виртуальном пространстве и игрокам, и в конечном итоге всему человечеству, а возможно, и всему живому на Земле.

Дилемма будущего. Итак, глобализация, изменение повседневной коммуникации и  новые возможности изменения природных свойств человека — вот обстоятельства, которые могут определять процветание общества в XXI веке. Или его гибель? В XVIII веке идея общественного прогресса казалась безусловной именно потому, что опиралась на позитивную науку. В веке XXI наука пугает мир своими открытиями и достижениями, которые чем нужнее человеку, тем скорее могут стать его гильотиной.

Что из всего этого следует для гуманитарных наук, с одной стороны, и для представлений о процветании общества, с другой?

Гуманитарные науки все более интегрируются перед лицом новых вызовов. Период установления и поддержания жестких границ между ними остался в прошлом, если не считать сохраняющиеся требования ВАК к диссертациям и установление в паспортах специальностей тематических перечней, противостоящих ведущей тенденции — междисциплинарности, а в перспективе интегративности  знания о человеке и обществе.

Возможно, важнейшее изменение в гуманитарных науках связано с возвращением к проблеме ценностей как центральной или по крайней мере одной из наиболее существенных в самом строе гуманитарного знания. Мы уже подчеркивали (в главе 1), что эта идея восходит к методологическим поискам Баденской школы неокантианства. Генрих Риккерт проводил различение наук о природе и культуре (в противовес обычному для его времени разделению природы и духа) не по предмету, а по методу: в науках о культуре критериальным в определении главного, характерного является не  общее для всех изучаемых явлений, как в естественных науках, а значимое для всех изучающих субъектов. Отталкиваясь от этой методологической идеи, Макс Вебер вывел требование свободы исследователя от оценки и отнесения к ценности. Иными словами, он придал значение тому факту, что человек вкладывает в свои действия определенный смысл, и понять этот смысл — задача ученого. Так складывалась парадигма понимающей социологии.

Все же для начала ХХ века это скорее философская позиция исследователя, некая предпосылка гуманитарного знания. Сегодня многое изменилось. Даже технологически ориентированные дисциплины сегодня немыслимы без опоры на ценностный анализ. Так, социальное проектирование еще в середине прошедшего столетия — это инженерная по сути деятельность, где эффективность рассчитывалась по соотношению затрат и доходов, но в современных теориях социального проектирования аксиологическая составляющая — исходная, базовая. Внимание к активной роли субъекта в мире, в котором мы живем, предопределило растущий интерес всего корпуса гуманитарных наук к проблемам субъектности, социального конструирования реальности, границам инновационной деятельности человека. С 1990-х годов в России начали разрабатываться и уже получили признание научного сообщества концепции, которые дают трактовку повседневности, социализации, предпринимательству и истоки которых обнаруживаются в теориях Дж. Г. Мида, А. Щюца, И. Гофмана, П. Бергера, Т. Лукмана. На нашей почве они значительно преобразились: западные уроки усвоены, но исследователи не остановились на этом. Таков, в частности, тезаурусный подход, примененный в социологии, филологии, теории социального проектирования (см. раздел 5).

С позиций ценностного содержания заслуживают внимания и явления другого рода, сформировавшиеся на стыке гуманитарных и естественных наук. Невиданные ранее темпы преобразования действительности на базе научных достижений порождают попытки переосмыслить гуманизм, и это вопрос не только об интеллектуальной игре. Их, видимо, следует продолжать, не останавливаясь перед возникающими проблемами интерпретации новейших данных гуманитарных и естественных наук. В свете этого поиска следует обратиться и к различным аспектам деятельности, направленной на развитие в человеке его человеческого содержания.