Луков Вал. А. Тезаурусная концепция социализации

Парадоксы социализации. Тезаурусный подход дает новые средства для описания и понимания процессов социализации.

В исследованиях социализации на современном российском материале зафиксирована основательная смена социализационных практик и их результативности. А. И. Ковалева по этому поводу пишет: «Реформирование общества обусловило трансформацию социализационных практик и социализационных траекторий, изменение эталонов социализированности человека и его идентификационных ориентиров. Советская и современная российская модели социализации ориентированы на разные типы личности, развитие разнонаправленных социальных качеств (приоритет общественного или частного интереса, коллективизм или индивидуализм, патернализм или расчет на собственные силы, контроль над личностью или расширение ее свободы и т. д.)»[1].

Из этого следует несколько проблем, прояснение парадоксального характера которых необходимо и для частного случая, каковыми (в масштабах мировой истории) являются изменения социальности и социализационных практик в России в 1990-е годы, и для общей теории социализации. Выделим две из них.

Первая состоит в том, что надежная система передачи социальных практик от поколения к поколению путем социализации время от времени дает крупные сбои. Таковым сбоем в социализации было сначала установление советской модели социализации, а затем ее разрушение. И на первое, и на второе потребовалось всего 10–15 лет, хотя очевидно, что социализационный процесс в своей основе крайне консервативен и только поэтому обеспечивает воспроизводство всей системы общественных отношений. (Широко известна ссылка на библейского Моисея, который растянул на 40 лет выход своего народа к земле обетованной, с тем чтобы новым поколениям уже не передавался негативный социальный опыт, сформировавшийся у людей в условиях египетского рабства.)

Если правилом является консерватизм социализационных процессов, то каким образом единовременно и в массовом масштабе сменяются социализационные практики? Очевидно, что более всего растеряно перед новой ситуацией старшее поколение (как целое), определяющая роль которого в передаче социального опыта — по крайней мере в некоторых, но очень существенных сегментах общественной жизни — утрачивается. Фактически теория социализации в этом аспекте воспроизводит основной недостаток теории подражания Габриэля Тарда, которая хотя и выявила важный механизм передачи социального опыта, но слабо проясняла вопрос об источнике инновации в обществе. Попытка преодолеть противоречие путем установления дополнительного к понятию социализации понятия ювентизации общества (для обозначения активного воздействия новых поколений на видоизменение социальных связей и феноменов), предпринятая в 1980-е годы болгарской школой социологии молодежи (П.-Э. Митев и его сотрудники по НИИ молодежи[2]), не представляется достаточной, чтобы объяснить отмеченные несоответствия.

Вторая проблема — проблема динамики ценностей. Ряд исследований показал, что в иерархии ценностей быстро произошли значительные изменения[3]. В то же время возникли парадоксы. Один из наиболее заметных состоит в том, что исследования фиксируют огромный рост доли верующих среди россиян, особенно молодых, однако в значительном числе случаев это не подтверждается включенностью в религиозные практики[4].

Подобного рода квази-идентичности выявляются и в отношении других ценностей. Так, в проведенном под нашим руководством исследовании прокоммунистических ориентаций в молодежной среде М. А. Михайлов показал, что эти ориентации имеют разную мотивационную природу, а молодые россияне, ориентирующиеся на наблюдаемые (маркированные) и латентные показатели коммунистической идеи, составляют разные, частично пересекающие круги. При этом латентные характеристики коммунистической идеи присущи значительно большему числу молодых россиян, чем число готовых отдать голос за КПРФ, ее лидера или прямо идентифицирующих себя с коммунистической идеей[5].

Обе выделенные проблемы с разных сторон дают импульс для критики представлений о социализации как процессе усвоения индивидом образцов поведения, психологических механизмов, социальных норм и ценностей, необходимых для успешного функционирования индивида в данном обществе[6]. Во-первых, не вполне ясно, как процесс усвоения образцов может утерять воспроизводимость. Во-вторых, в ситуациях социальной аномии возникают проблемы интерпретации образцов поведения, норм и разделяемых в обществе ценностей. В-третьих, дискуссионно и представление об успешности личности: разные социокультурные ареалы предполагают разную трактовку успешности человека — в зависимости от решения философского (и религиозного) вопроса о смысле жизни. Но и сам этот вопрос может быть плохо понимаемым на уровне повседневной жизни. И. М. Ильинский по этому поводу замечает в эссе «О смысле жизни»: «Силясь понять происходящее и будучи неспособными сделать это, многие в отчаянии отказываются от своей обязанности размышлять и понимать, не ценят жизнь, живут растительной жизнью, не ведают, что творят, уродуя себя и окружающих»[7].

Тезаурусная гипотеза социализации. В целом остается немалый простор для развития теории социализации в направлении уточнения механизма действия этого процесса, что не может не затронуть интерпретаций и самого существа вопроса о социальном наследовании, в нашем аспекте — о накоплении социальности.

Наша гипотеза состоит в том, что (1) индивидуальные тезаурусы строятся в рамках социализационного процесса из элементов тезаурусных конструкций; (2) в обществе сосуществуют несколько тезаурусных конструкций с разной степенью актуальности (т. е. степенью распространенности, нормативности, формализации); соответственно, и на индивидуальном уровне возможно сосуществование нескольких тезаурусов и выстраивание тезауруса с подвижной иерархией элементов; (3) актуальность, актуализация и утеря актуальности тех или иных тезаурусных конструкций детерминированы объективными социальными процессами и субъективным определением ситуации (на различных уровнях социальной организации); (4) социализационные практики обеспечивают передачу и актуальных, и неактуальных тезаурусных конструкций, из которых строятся тезаурусы.

В свете сказанного важно подчеркнуть, что тезаурус нами понимается как такая организация информации у индивида, которая теснейшим образом связана с его местом в обществе и в макро-, и в микросоциальном пространствах. Возникающая в ходе социализационного процесса комбинация элементов (сведений, моделей поведения, установок, ценностей и т. д.) выстраивается из фрагментов тезаурусов значимых других. Эти фрагменты сами несут в себе следы более ранних тезаурусных образований, также воспринятых от значимых других иного поколения. Общая часть тезаурусных фрагментов, из которых, собственно и формируются индивидуальные тезаурусы, мы называем тезаурусными конструкциями, которые можно сравнить с корнями слов, принимающими точное значение в сочетании с другими строительными блоками (с префиксами, аффиксами и т. д.).

Еще более точное представление о тезаурусных конструкциях дает аналогия с идиомами — устойчивыми фразеологическими оборотами. Особенности идиом состоят в том, что их смысл не вытекает из значения каждого из слов, составляющих фразеологизм. Это характерно и для фразеологических сращений, где не ясна мотивировка данного набора элементов («бить баклуши», «милиционер родился» и т. д.), и для фразеологических единств, которым присуща прозрачность мотивировки («плыть по течению», «сидеть на игле»), и других типов фразеологизмов.

Сцепление тезаурусных конструкций в тезаурусы обусловлено задачами ориентации в социальном пространстве–времени. Мы уже отмечали, что ось иерархической организации тезауруса лежит в иной плоскости, нежели в систематическом своде человеческих знаний, который сохраняется, видоизменяется, дополняется в формах науки. Оси тезауруса — в системе координат «свой–чужой», которая обеспечивает ориентацию человека в окружающей среде. Но это положение может быть дополнено с учетом различий (1) социальных дистанций и (2) уровней социальности.

Социальные дистанции и тезаурусы. Что касается социальных дистанций (пространственных и временных), то здесь координаты «свой–чужой» позволяют в горизонтальной плоскости отделить ближайшее, отдаленное и дальнее социальное окружение. Ближайшее окружение важнее всего, оно прозрачно, предсказуемо, дает пищу для различного рода нормативно-ценностных характеристик и соответствующих действий (оценок поведения, сплетен, сочувствия, практик исключения и т. д.). Отдаленное окружение менее существенно, о нем меньше информации, оно уже не обладает прозрачностью и представлено в тезаурусе фрагментарно, оно не вызывает глубоких чувств и эмоций. Дальнее окружение находится в непрозрачной зоне «чужого», воспринимается как постороннее, нередко враждебное.

По крайней мере, три обстоятельства ломают эту стройную картину социальных дистанций. Первое — феномен референтных групп или личностей, в случаях, когда они находятся за пределами ближайшего окружения (в пространстве и времени), но в направлении к ним сформировался ориентационный комплекс индивида или группы. В таких ситуациях реальное ближайшее окружение может переходить на периферию тезауруса. Во временном аспекте смещение в сторону референтных групп или личностей может измеряться тысячелетиями.

Второе — исследовательский интерес, нередко связанный с профессией, но также и любительством. Исследование как процесс познания уменьшает непрозрачность «чужого», делает его «своим». Собственно, пример с Монтенем, приведенный в предыдущем параграфе, демонстрирует этот исследовательский интерес, устанавливающий иную дистанцию во времени и вводящий в актуальный тезаурус тезаурусные конструкции какой угодно давности.

Третье — ситуативные возмущения в социальном пространстве (исторические события, события частной жизни — переезд, смерть близких людей, женитьба и т. д.), в результате чего «ядро» и периферия тезауруса перемешиваются.

Уровни социальности и тезаурусы. Осложнения для стройности и устойчивости тезауруса создаются и в вертикальном срезе реальности, т. е. таком ее рассмотрении, где усчитываются разные уровни социальности. В этом плане важно подчеркнуть, что тезаурусы в той или иной мере включают информацию разных уровней социальности, хотя преимущественно они предстают в трансформированном и адаптированном виде: адаптером выступает индивидуальный уровень, а точнее то, что закрепляется на нем в виде жизненного опыта.

Однако это, опять-таки, общее правило. В периоды, когда на том или ином уровне социальности возникают чрезвычайные перемены, высокие риски, катастрофы, происходит смещение и в тезаурусах, и крупное событие с высокой степенью значимости для людей ломает тезаурусную иерархию, подчиняет личное общественному. Таков, в частности, механизм резких перемен в общественных настроениях, который наблюдался в период событий 19–21 августа 1991 г. в России или террористической атаки на Нью-Йорк и Вашингтон 11 сентября 2001 г. Сдвиг в тезаурусах в подобных ситуациях может принимать четко фиксируемую форму общности эмоциональных реакции, возникновения новых союзов (в том числе и с бывшими «чужими»), изменений информационных предпочтений и т. д.[8]

Специфика построения тезаурусной иерархии состоит в том, что ориентирующим инструментом выступают идентификационные модели (модель, ориентированная на стандарты жизни «как у людей»; модель с ориентацией на оригинальность; комбинация их частей в зависимости от ситуации). В этом случае полнота информации в тезаурусе означает лишь ту достаточность, которая определяется ориентационной задачей. Вся иная информация отходит на периферию, подчинена иерархии тезауруса, искажается в угоду главных идей и установок или вовсе не замечается.

В качестве примера такого массового игнорирования информации для поддержания идентичности приведем историю песни известного шестидесятника барда Ю. Кукина «А я еду за туманом». Около 40 лет песня поется в походах, у туристских костров, на турслетах и т. п., она стала классикой туристской песни, хотя таковой не являлась по своему происхождению. Автор в интервью для телевидения (март 2002 г.) сообщил, что ни разу не был в походах и обратил внимание на то, что в словах песни точно показано, что она не связана с туризмом:

 Пусть полным-полны набиты
Мне в дорогу чемоданы…

Но мешающие для туристской идентичности обстоятельства при массовом исполнении песни («в народе») не замечаются, игнорируются, признаются чем-то совершенно не существенным и не требующим уточнений. Совершенно такой же механизм действует в религиозных практиках: исторические и логические несоответствия в священных текстах не являются препятствием для идентичности, они воспринимаются как не требующие аналитического разбора.

Целостность социализации. Этим, между прочим, решается проблема целостности социализационного воздействия при многообразии и нередко противопоставленности социализационных практик. Почему одна и та же ситуация социализационного воздействия дает разные результаты? Значимость каждого фактора по отдельности не дает на это ответа. Так, в семьях с родителями-алкоголиками наблюдается как стремление детей к преодолению сложившегося образа жизни, так и включение в практики родителей. Или иной пример: исследования специфики ценностного отношения к насилию среди тех молодых людей, которые ориентированы (по самооценке) на образы таких киногероев, как Рембо, Терминатор, персонажи Клода Ван Дама и т. п., не выявили значимой разницы со средними показателями по молодежной среде, хотя, казалось бы, в этой подгруппе должна быть снижена граница допустимости насилия[9].

Идея Э. Гофмана об «общественном безразличии», которая сформировалась в рамках социологии города и выражает особенности взаимодействий при высокой степени их обезличенности, может в свете этих рассуждений приобрести несколько иной ракурс рассмотрения: игнорирование той или иной информации выступает как защитный механизм идентичности и как аспект ориентации в социальном окружении. Он, кстати говоря, формируется в социализационных практиках. В то же время, нельзя не отметить, что игнорируемая информация может оставаться в резерве и в подходящий момент становится актуальной. Таковы наблюдаемые в повседневности ситуации рождения ребенка или смерти родственника, когда неактуальные традиционные практики ритуальных действий «вспоминаются» и на время осваиваются, уходя затем снова в запасники сознания.

Итак, целостность разнонаправленных социализационных практик придается тезаурусом. Но нет ли здесь противоречия с институциональным характером действий социализационных агентов? Весьма убедительно, в частности, звучит касающееся этого вопроса рассуждение Пьера Бурдьё о соотношении социализации и социального института: «… процесс социализации — чисто социальный, но почти магический, — освященный актом институирующего указания (маркировки), делающего из индивида старшего, наследника, последователя, христианина или попросту мужчину (в противоположность женщине) со всеми вытекающими привилегиями и обязательствами, [этот процесс] длится, усиливается и подтверждается социальными толкованиями, способными превратить различия институций в естественные различия, и может оказать совершенно реальные воздействия, поскольку он прочно входит в тело и в веру»[10]. Бурдьё очень точно отразил направленность социализации на освоение индивидом социальных ролей и приобретение социальных статусов в соответствии с общественными ожиданиями, а не произвольно. Но и мы можем подчеркнуть, что тезаурус не конструируется произвольно, его ориентирующий характер и есть свидетельство связи с общественными ожиданиями, с принятыми нормами и ценностями. Только нельзя не видеть, что выражения типа «общественные ожидания» слишком абстрактны, и их институциональная структура в действительности обладает глубокими внутренними противоречиями.

Это обстоятельство определяет и некоторую абстрактность понятия «габитус», вводимого Бурдьё как некое порождающее начало жизненных импровизаций. По Бурдьё, «габитус есть то, что позволяет обжить институции, практически их присвоить и тем самым поддерживать в активном, жизненном, деятельном режиме, постоянно вырывая их из состояния омертвелой буквы, омертвелого языка, заставить ожить чувство, растворенное в них. Однако при этом габитус подвергает эти институции пересмотру и преобразованию, что есть компенсация и условие их реактивации»[11]. Глубокая и продуктивная идея, но в ней не находит себе места противоречивость социальных структур, социальных институтов, действия которых в отношении личности нередко являются разнонаправленными. В более или менее стабильном обществе это не слишком заметно, но в переходных обществах возникает массовый отход от институциональных форм — и старых, и новых — в пользу индивидуальных или групповых рисков и исходящего из аномии определения ситуации. Здесь-то социализация в наибольшей мере выявляет организующую роль тезаурусных конструкций, которые могут образовывать неожиданные комбинации, где общественные перспективы осмысливаются в невероятном коллаже противоречивых ориентаций. В современной России, например, в тезаурусах демократически настроенных людей может присутствовать монархическая идея.

Основные положения тезаурусной концепции социализации. Тезаурусный подход к социализации позволяет, как представляется, преодолеть некоторые противоречия социализационных теорий. Концептуальная сторона этого подхода может быть представлена в следующих положениях:

1. Тезаурус — индивидуальная конфигурация ориентационной информации (знаний, установок), которая складывается под воздействием макро- и микросоциальных факторов и обеспечивает ориентацию человека в различных ситуациях и на различных уровнях социальности.

2. Освоение социальности в конечном счете идет по модели разделения «своего» и «чужого» (при сильном влиянии значимых других) и выработки позиции по отношению к определяемым фрагментам общественной жизни по конструкции апрейзеров[12].

3. Адаптация и интериоризация как этапы социализационного процесса в аспекте формирования тезауруса соответствуют последовательности: (1) отделение (референция) «чужого» и установление дистанции, приемлемой для отношения к нему; (2) переработка «своего» в тезаурусе вплоть до потери осмысленной референции «своего».

4. Передача социального опыта от поколения к поколению, формирование нового социального опыта идут в рамках тезаурусных конфигураций. Эти рамки включают и макросоциальные влияния (структурно-функциональные и ситуативные), и микросоциальные влияния (статусно-ролевые, групповой динамики, ситуативные). Жизненные концепции могут оказывать регулирующую роль в преимуществах тех или иных влияний.

5. Тезаурусы агентов социализационного процесса способны видоизменять как ход (направленность, фазы, скорость) этого процесса, так и его результативность. Результативность социализации оценивается в соответствии с тезаурусной структурой, характерной для данного общества (сообщества).

Тезаурусная концепция имеет тесную связь с идеями символического интеракционизма, Чикагской социологической школы, феноменологической социологии. Но она в большей мере учитывает объективные условия формирования ментальных структур типа тезаурусов, причем не в обобщенной, а в достаточно конкретной форме (в их противоречивом воздействии на личность, особенно в условиях фрагментации социального мира, если пользоваться характеристикой Ю. Хабермаса). Мы исходим из материалистического представления о социализации как процессе, имеющем своим основанием сложившиеся в обществе типы образа жизни (что в марксизме трактуется как фундамент классового деления общества).

В то же время социализация в каждый данный исторический момент не является зависимой только от наличных условий бытия, от присущих данной эпохе образцов поведения и мышления и т. д. Кроме синхронии, есть еще и диахрония тезаурусных конструкций, и те или иные структуры могут переноситься сквозь века не непосредственно через каналы преемственности и смены поколений, но через сохранение, ретрансляцию и возрождение (после, как нередко бывало, целых эпох забвения) социокультурных кодов в их материализованной форме (тексты).

Для современного российского общества особенно характерен процесс тезаурусных сращений, который на поверхности выглядит как «метание в истории». Одновременно активны модели, ориентированные на монархию, «царя-батюшку», православие, и – в противоположность этому – на советский строй, Сталина, марксистскую идеологию в ее ортодоксальных формах и т. д. Нередко эти модели пересекаются, и здесь тезаурусное конструирование находит себе место. Обратим внимание на некоторые труднообъяснимые факты. Согласно данным исследования по политической культуре молодежи, проведенного в 1984 г. под руководством Е. Е. Леванова и А. И. Шендрика, от 60 до 84% молодых людей (по различным категориям молодежи) считали, что марксизм-ленинизм является единственным учением, в котором верно отражаются закономерности развития природы, общества и человека. Наибольшая доля так считающих отмечалась в группах опрошенных студентов вузов, творческой интеллигенции и молодых инженеров. Спустя пять лет в исследовании, данные которого приводит А. И. Шендрик, лишь 29% опрошенных молодых людей считали так же, 36% были с этим отчасти согласны, а 26% были убеждены, что это ошибочное утверждение. Сравнивая эти данные, А. И. Шендрик отмечал, что «есть достаточно весомые основания сделать вывод о том, что диалектико-материалистическое мировоззрение сегодня присуще далеко не всем молодым людям»[13]. Но это означало бы, что за исторически ничтожный срок произошли тектонические перемены в умах людей. Так ли это? Если выйти за пределы приведенных данных, мы увидим, что исследователи оценивали не реальное мировоззрение молодежи, а степень лояльности к знакам (словам), которым в советском обществе придавался нормативный характер, а в переходный период это стало несущественным. Изменились ориентационные установки, а не мировоззрение. Впрочем, и молодежь, которая в рамках исследования (!) выражала уверенность в верности марксизма-ленинизма, не обязательно знала, понимала и умела (пользуемся формулой И. М. Ильинского) применять на практике положения диалектического материализма.

В целом можно утверждать, что более основательное изучение тезаурусов позволяет лучше понять суть и динамику переходных эпох как сгустков сложных социокультурных процессов, которые смешивают более или менее устойчивые пласты тезаурусов. Имеет место эффект мерцания смыслов, который означает, что смыслы, отражающие, выражающие и организующие человеческую жизнь, не уничтожимы, они лишь отдаляются от актуальной ситуации в своеобразные запасники исторической памяти и при подходящем случае вновь обретают активность, становятся легитимными, а нередко и «единственно верными».