Луков Вал. А. Историческая психология: возможности тезаурусного подхода

Применяя понятие тезауруса в исследованиях человека и общества, мы выходим за рамки субъективной культурологии и расширяем его смысл. Тезаурус в этом расширенном контексте трактуется как полный систематизированный состав информации (знаний) и установок в той или иной области жизнедеятельности, позволяющий в ней ориентироваться.

Тезаурусный подход показал свою продуктивность в ряде областей гуманитарного знания, прежде всего в социологии. Но данную главу мы начинаем с неочевидного применения этого подхода в становящеся научной дисциплине, каковой является историческая психология. Такой порядок исходит из того, что методологические возможности тезаурусного анализа имеют тесную связь с подходами, сформировавшимися давно, еще в конце XIX – начале ХХ века, и значительно позже, в середине ХХ века. Близкий круг идей в разных обличиях то выходит на первый план, то затухает. Некоторые из них оказались почти забытыми, во всяком случае сохранившимися в очень узких научных контекстах. Мы пытаемся показать преемственность тезаурусного подхода с некоторыми концепциями, которые сегодня могли бы расширить возможности гуманитарных наук, в частности и исторической психологии, в отношении которой мы их изучали.

Концепция В. Б. Поршнева. Идея междисциплинарных связей между историей и психологией не нова, и ее оригинальные ракурсы не раз становились предметом научной полемики и влияли на развитие как исторической, так и психологической науки. Таким высоким потенциалом оригинальности обладала концепция Б. Ф. Поршнева, обосновывавшего трактовку исторических событий и в целом исторического процесса как последовательной смены фаз «суггестия–контрсуггестия–контрконтрсуггестия». Эти идеи в середине 1960-х годов стали развиваться Поршневым[1] в то время, когда принятые схемы исторического анализа были принципиально иными. Основанные на психологическом механизме внушения объяснения истории вызвали интерес в научной среде, но и большое удивление. Такие объяснения сложно было понять историкам, а психологи опасались внедрять столь четко выраженную психологическую идею в область, где, на самом деле, в это время еще нельзя было трактовать исторические закономерности иначе как в концептуальных рамках марксистско-ленинской теории общества. Своего рода пробой соединения двух линий анализа — исторической и психологической стала книга «История и психология», вышедшая в начале 1970-х годов под редакцией Б. Ф. Поршнева и Л. И. Анцыферовой. Без всяких сомнений, то была попытка закрепить позиции научной школы, основанной на союзе двух наук.

Напомним вкратце суть позиции Б. Ф. Поршнева (на основе его статьи в названном сборнике[2] — лучшем авторском изложении сути суггестивного подхода к историческому анализу). Суггестия, эта клеточка социальной психологии, в обыденной жизни не наблюдаема в ее чистом, изолированном виде, потому, во-первых, к ней трудно подобраться исследователю и, во-вторых, убедиться в ее значении для исторической деятельности человека. Но важным свидетельством в пользу разрабатываемого им подхода Поршнев считает то, что «суггестия более властна над группой людей, чем над одиночкой, а также, если она исходит от человека, как-то олицетворяющего группу, общество и т. п., или от непосредственных словесных воздействий группы людей (возгласы толпы, хор и т. п.)»[3]. С учетом этого обстоятельства Поршнев устанавливает значение суггестии для становления человека как общественного существа и утверждает, что «суггестия как таковая, в своем чистом виде, должна была некогда иметь автоматический, непреодолимый или, как говорят психологи и психиатры, роковой характер»[4]. Из этого следует, что психическая общность («мы») в идеале есть поле абсолютной веры, причем «полная суггестия, полное доверие, полное мы тождественны внелогичности (принципиальной неверифицируемости)»[5]. Но (по аналогии с законом обратной индукции возбуждения и торможения) суггестия не получает абсолютной власти над человеком: суггестивное воздействие наталкивается на охранительные психические антидействия, и первый из таких феноменов — недоверие. Антитезой суггестии становится контрсуггестия. «Контрсуггестия и становится непосредственно психологическим механизмом осуществления всех и всяческих изменений в истории, порождаемых и не зовом биологической самообороны, а объективной жизнью общества, противоречиями и антагонизмом экономических и других отношений»[6], — утверждает Поршнев и замечает, что рассматривает здесь не причины, приводившие людей в разных исторических условиях к срыву принуждающей силы слова, а сам психологический механизм негативной реакции на суггестию, который усиливался в ходе истории и посредством которого история менялась.

По Поршневу, суггестия не исчезает в ходе истории, по мере роста и усложнения контрсуггестии она приобретает другие формы. Но и сама контрсуггестия меняется: из простого отказа от послушания людским словам она превращается в ограничение послушания разными условиями. По ходу истории человеку все более важно не только то, от кого исходят указания, требующие повиновения. «Он хочет, чтобы слова ему были понятны не только в своей внушающей что-либо части, но и в мотивационной, т. е. он спрашивает, почему и зачем, и только при выполнении этого условия включает обратно отключенный на время рубильник суггестии»[7].

Теория Поршнева все же не отвечает на вопрос о том, почему одно и то же суггестивное воздействие вызывает разную реакцию, даже когда речь идет о внушениях, идущих в толпу или от толпы. Контрсуггестивный механизм недоверия также не вполне прояснен: проблема включения логики должна быть осмыслена с учетом достижений этнометодологии (Г. Гарфинкель и его последователи показали, что бытовая логика, здравый смысл имеют иную природу, нежели формальная логика). Понимание как необходимая часть контрсуггестивного ответа также различается и по своему механизму, и по результатам.

Тем не менее концепция Поршнева обозначает перспективный путь соединения социально-психологического исследования с исследованием историческим, который может усилить свою эвристичность при его дополнении другими подходами к решению аналогичных исследовательских задач.

Из этих дополняющих подходов обратим внимание на два. Один связан разработанной Максом Шелером концепцией ресентимента, объясняющей перевороты в ценностях, другой — с понятием идентичности в трактовке Эрика Эриксона.

Концепция М. Шеллера. М. Шелер, собственно, не строит своей версии исторической психологии, его позиция имеет своим истоком философскую концепцию «феноменологии эмоциональной жизни». Для Шелера нет противоположности между разумом и чувством: вместе с волей они составляют единство, но именно чувство в этом союзе — главный компонент. Потому именно чувство в концепции Шелера — строительные леса истории. Человек обретает мир через любовь, полнота, ступенчатость, дифференциация, сила которой «устанавливают пределы полноты, функциональной спецификации, силы его возможного духа и возможной для него широты контакта с универсумом»[8].

В этот процесс вторгается ресентимент, представляющий собой сложный психический феномен. Исследователь творчества Шелера Чер-унг Пак характеризует смысл ресентимента в следующих шести пунктах[9]:

1. Прежде всего речь идет о воспроизведении в переживании конкретной ответной реакции. Это означает, что как таковой ресентимент находится в определенной структуре причин и следствий. В отличие от активных и агрессивных импульсов ресентимент строится только на воспринятых ранее чужих душевных состояниях. Каждому ресентименту должны предшествовать нападение или оскорбление. Поэтому ресентимент следует отличать от всякого рода злости, недоброжелательности, злорадства и т. п. уже из-за специфики его возникновения.

2. Ресентимент — это долговременная психическая установка. Долговременность установки является не столько результатом повторяющихся внешних воздействий, сколько следствием систематического вытеснения самой возможности выхода (разрядки) известных душевных движений и аффектов. Это предполагает, что реакция личности, подвергшейся нападению, никогда не совпадает с импульсом к контрудару или самозащите, даже если эта реакция сопровождается гневом, яростью или возмущением. Для феномена вытеснения существенны два момента: мгновенное или длящееся какое-то время торможение непосредственного ответного импульса и связанный с ним перенос ответной реакции на другое время до более подходящей ситуации.

3. Ресентимент — переживание, которое строится на чувстве собственного бессилия. По Шелеру, указанные выше торможение и перенос ответной реакции вызваны опережающей мыслью о том, что немедленная ответная реакция приведет к поражению, и связанным с этой мыслью явно выраженным чувством «немощи», «бессилия». Поэтому ресентимент так или иначе всегда сопряжен со слабостью.

4. Слово «ресентимент» выражает качественно негативную, т. е. имеющую враждебную направленность, эмоцию. Наиболее подходящим в немецком языке словом, которое покрывает основную часть значения понятия «ресентимент», Шелер считает «Groll».

5. Ресентимент — это источник изменения ценностей и основанного на них мировоззрения. Воздействуя на ядро личности и стимулируя формирование более низких ценностей, он вызывает своеобразную ценностную иллюзию и автоматически следующее за ней изменение картины мира, которая в большей или меньшей степени отклоняется от картины мира, основанной на позитивно-нравственных ценностях.

6. Ресентимент накладывает свой отпечаток не только на мир идей, но и на сферу практического действия. О его наличии говорит само поведение человека. Сформировавшаяся под влиянием ресентимента установка по отношению к жизненному миру как сфере осмысленного действия мотивирует соответствующее преобразование повседневности. Там, где это внутреннее беспокойство пропускается как переживание через практические действия (в понимании Шюца), возникают все феномены негативного толка — по крайней мере, с традиционной или современной точки зрения: агрессивность, солипсизм, вероломство, мстительность, расизм и т. д.

Итак, ресентимент представляет собой «глубочайшее смущение в ordo amoris, при котором происходит радикальный, качественный сдвиг в «порядке любви и ненависти». Ненависть к самому себе, вызванная немощью, бессилием заполучить некое благо, ложно олицетворяющее высшую ценность, заходит так далеко, что эмоциональное напряжение между влечением к благу и бессилием или невозможностью его достичь становится просто невыносимым. Ресентимент оказывается тем иллюзорно-спасительным средством, которое снимает это напряжение: ненависть превращается в свою противоположность — в особого рода “любовь” к объектам, олицетворяющим низшую (часто зеркально-перевернутую) ценность, к объектам, вызывавшим вначале естественное отвращение и антипатию»[10].

Существенным для применимости идеи ресентимента в анализе исторических реалий является устанавливаемая связь этого психологического феномена с особенностями социальной жизни. Шелер в трактате «Ресентимент в структуре моралей» (1912) писал: «Каким способом и в какой мере формируется ресентимент в группах и индивидах — это... в первую очередь связано с природными способностями соответствующего человеческого материала и во вторую — с социальной структурой общества, в котором эти люди живут. Причем сама социальная структура уже определена наследственными природными способностями господствующего типа человека и структурой его ценностного переживания. Так как ресентимент никогда не может образоваться без специфического чувства бессилия — бессилия в каком-либо одном из бесконечного множества отношений — то в конечном счете он представляет собой одно из проявлений нисходящей жизни. Наряду с этими общими условиями формирования ресентимента существуют, однако, и определенные ресентиментные типы, которые не зависят от разновидностей индивидуальных характеров индивидов, так как имеют свое основание в известных, типично повторяющихся человеческих ситуациях. Я не говорю, что каждый индивид, который находится в этих ситуациях, обязательно должен впасть в ресентимент. Это было бы крайне глупо. Но я утверждаю, что эти ситуации за счет своего формирующего характера как бы заряжены некоторой дозой опасности впасть в ресентимент, несмотря на индивидуальные характеры вовлеченных в них людей»[11].

Среди таких ресентиментных типовых Шелер выделял женщину («более слабая, поэтому более мстительная женщина, вынужденная вследствие своих личных, не поддающихся изменениям качеств постоянно вести конкурентную борьбу со своими подругами за расположение мужчин»[12]), «отступника», «романтическую душу». Здесь уже ясно проглядывает ключ к типологизации исторических ситуаций. В частности, ресентиментные типы устанавливаются Шелером в связи с проблемой возрастных различий: «Ситуацией, всегда заряженной опасностью ресентимента, являются также отношения между более старым и более молодым поколениями. Возрастные изменения лишь в том случае приносят внутреннее удовлетворительние и пользу вовне, если в важнейшие переходные моменты своевременно происходит свободное отречение от ценностей, специфических для предшествующих возрастных этапов, а независимые от возраста душевные и духовные ценности, вместе с ценностями, специфическими для наступающего возрастного этапа, становятся достаточной заменой тому, что уходит. Лишь в этом случае специфические ценности прошедшего возрастного этапа будут полно и радостно переживаться в воспоминаниях, безо всякой зависти к чужой молодости. В противном случае, стараются бежать от мучительных воспоминаний о собственной юности, что мешает находить общий язык с более молодыми людьми; одновременно крепнет тенденция отрицания специфических ценностей предшествующего возрастного этапа. Поэтому не удивительно, что более молодое поколение должно вести трудную борьбу с ресентиментом более старого поколения»[13]. Шелер продолжает это утверждение в непосредственной привязке к историческому процессу: «Однако и этот источник ресентимента подвержен далеко идущим историческим вариациям. В неразвитых культурах старость ценится и почитается за свой опыт и знание того, как сохранить жизнь, и уже одно это способно помешать возникновению ресентимента. Но чем более образованность — посредством книгопечатания, специализированной системы легко доступных средств образования и т. д. — заменяет собой преимущества жизненного опыта, чем легче за счет этого молодые вытесняют старших из разных мест, из профессий, с работы, тем скорее старшее поколение оттесняется молодым, из господствующего становясь нуждающимся в защите. Чем быстрее прогресс завладевает разными областями жизни, а мода стремится охватить все более высоко-ценностные сферы, вплоть до науки и искусства, тем реже старшие поспевают за молодыми, тем выше ценится “новое” как таковое. Все это вдвойне ускоряется, когда таким изменениям соответствует еще и повышенный жизненный тонус поколения — тогда вместо взаимодействия целых родовых цепочек, вместо деяний, наводящих мосты из одного поколения в другое, появляется стремление “переплюнуть” и конкуренция между поколениями»[14].

Идеи Шелера (сформированные под воздействием Ницше) могли бы быть сегодня вновь осмыслены в связи с поиском инструментальных средств анализа истории в тесной связи с человеческим поведением, с мотивациями социальных действий. Ресентимент — не только индивидуальная, но и социальная опора действий. Когда он охватывает массы, происходит то, что Ницше называл «фальсификацией ценностных таблиц», а Шелер — «переворотом в ценностях». «Как это происходит? Новый, извращенный ресентиментом этос формирует в первую очередь новые моральные оценки и целые их системы (морали). Обладая, как правило, повышенной энергетикой и агрессивностью, такой этос стремится проникнуть во все социальные слои общества и стать господствующим. Добившись цели, он поглощает остатки прежнего этоса (по выражению Ницше, “рабы заражают господ”), а свою групповую или классовую мораль выдает за “общественную”. Последняя получает теоретическое обоснование в надстраиваемой над ней этике, которая доказывает, что данная мораль существует от века и представляет собой вершину нравственной эволюции человечества. Так ресентимент участвует в построении моралей»[15].

Шелер, опираясь на найденную им формулу, анализирует целый ряд исторических событий и целых эпох. Он, в частности, ведет критику веберовской концепции протестантской этики как источника духа капитализма: «Итак, вовсе не дух предприимчивости, героический компонент в капитализме, не поставщик Его Величества королевского двора, не организатор, а отравленный ресентиментом мелкий буржуа, стремящийся к большей безопасности и просчитываемости своей полной страхов жизни и сформировавший новую столь удачно изображенную Зомбартом буржуазную систему добродетелей и ценностей оказывается первым в процессе образования духа капитализма»[16].

В теории ресентимента Шелера есть тот же недостаток, что и в рассмотренной выше концепции суггестии Поршнева. Как только один, хотя бы и значимый, элемент психической жизни человека начинает рассматриваться в качестве базового для интерпретации человеческой истории, из реальной истории уходит нечто, что не укладывается в такую объяснительную модель. Но такие мономодели, как представляется, могут друг друга дополнять, уменьшая недостатки каждой из них по отдельности.

Концепция Э. Эриксона. С учетом этого рассмотрим еще одну продуктивную идею в области исторической психологии, которая связана с линией, восходящей к работам Зигмунда Фрейда. Заметим, что книга З. Фрейда «Моисей и монотеизм» является примером прямого применения теории, сложившей в области психологии, к историческому материалу. Но в данном случае речь пойдет об идеях, которые скорее близки к позициям отошедших от Фрейда представителей психоанализа. Обращение к книге Эрика Эриксона «Молодой Лютер» даст нам возможность увидеть эти идеи в действии.

Уже то, что психолог пишет книгу о Лютере, — свидетельство намерения сделать некоторые важные для психологии обобщения путем обращения к истории. Не случайно книга имеет подзаголовок «Психоаналитическое историческое исследование». По собственному свидетельству Эриксона, первоначальный его замысел — глава о Лютере в книге, посвященной эмоциональным кризисам в поздней юности и раннем совершеннолетии. Но по ходу работы клиническая глава превратилась в историческую книгу.

Впрочем, общей замысел Эриксона лежал в другой плоскости. Еще в книге «Детство и общество»[17] исследователь выдвинул идею о связи стадий развития индивидуальной жизни и основных человеческих институтов. В «Молодом Лютере» он попытался охарактеризовать одну из этих стадий — кризис идентичности, выдвигая гипотезу о внутренней связи такого кризиса «с процессом идеологического обновления в тот период истории, когда организованная религия доминировала над идеологиями»[18]. Обращение к проблеме идентичности в связи с историческими исследованиями заслуживает серьезного внимания. Связывание этого психологического феномена с развитием истории может вестись по разным направлениям, и некоторые из них хорошо показал Эриксон, сопоставляя личности Лютера и Фрейда и одновременно — их воздействие на общество[19]. Но мы хотели бы придать значение другому аспекту его концепции.

Эриксон обратил внимание на то, что из исторических исследований «всегда трудно понять, какие из крупнейших политико-экономических изменений, которые ретроспективно столь ясны, были центральными для конкретного индивида в конкретном регионе, — центральными для его сознательных надежд и тревог и центральными для его бессознательных устремлений и приспособления»[20]. Небезынтересно замечание Эриксона на этот счет: «Коммуникация новостей посредством характерных методов их мифилогизирования и рекламирования ведет к тому, что всеобщие новости становились для индивида нереальными, — пока соответствующие всеобщие изменения не потрясут рынок, главную улицу и дом. Простой человек склонен верить тому, что он может охватить своим провинциальным умом и с чем может иметь дело в своих повседневных делах. В этом причина его тяготения к мелким и часто реакционным идеям и силам, которые должны сохранить целостность мира, поддержать здоровые ценности и обеспечить дела вознаграждением»[21].

Это наблюдение и одновременно обобщение представляется нам особенно важным для развития исторической психологии. В самом деле, как бы ни строилась политическая жизнь, какие бы события ни потрясали общество, на уровне повседневного мира простых людей жизнь течет по какому-то другому руслу, и даже «фрагментарность жизненного мира» — реалия нашего времени (по терминологии Ю. Хабермаса) не ведет к утере людьми целостности мира, о которой упоминает Эриксон. Эта целостность — и источник и результат того, что в разных концепциях именуется хабитусом (П. Бурдье), фреймом (И. Гофман), структурацией (Э. Гидденс), а в процессуальном ключе — социальным конструированием реальности (П. Бергер, Т. Лукман). К этим социологически ориентированным концепциям непосредственно примыкают концепции суггестии Поршнева, идентичности Эриксона и другие, устанавливающие связь исторических событий с особенностями психической жизни людей в сообществах.

Тезаурусная концепция. Мы считаем возможным продолжить этот ряд, прибавляя в него тезаурусный подход, позволяющий в общественно значимых человеческих действиях видеть определенные конструкции мира и человека и понять, как идет формирование границ социальности в общественном, групповом и индивидуальном сознании.

Понятие тезауруса обозначает структуры сознания, придающие смысл обыденным действиям людей и их сообществ. Но в этих структурах заключена и возможность отклонения от обыденности, от установленного социального порядка. Они оказывают воздействие, возможно — решающее, на весь комплекс социальных структур, социальных институтов и процессов и этим изменяют ход социализации — освоения человеком всего многообразия социальных связей.

С позиций тезаурусного подхода реакции на исторические изменения понимаются как смена ориентационной модели, т. е. тезауруса. Но при этом части тезауруса, элементы, из которых будет построена новая ориентационная конструкция, не создаются каждым человеком по своему усмотрению. Эти элементы — ценности и нормы, уже имеющиеся в обществе, в отдельных сообществах. Новые индивидуальные тезаурусы строятся из таких элементов, которые сосуществуют в обществе и имеют разную степень актуальности (т. е. степень распространенности, нормативности, формализации). Соответственно, и на индивидуальном уровне, иначе говоря — в сознании одного человека, возможно сосуществование заметно различающихся тезаурусных конструкций и выстраивание тезауруса с подвижной иерархией элементов. Какие из элементов актуализируются и войдут в новый тезаурус — это зависит от объективных обстоятельств и субъективного определения ситуации.

Для исторической психологии немаловажно, что через тезаурусы обнаруживается связь эпох. Один пример показывает, что мы в этом случае имеем в виду. Мы исследовали источники тезауруса выдающегося французского мыслителя конца Эпохи Возрождения Мишеля Монтеня (1533–1592). Его тезаурус сопоставлялся с тезаурусами двух авторов, на которых он неоднократно ссылается, — Сенеки (ок. 5 до н. э. — 65 н. э.) и Плиния Младшего (61 или 62 — ок. 113)[22]. Тезаурусы анализировались на материале “Опытов” Монтеня, “Нравственных писем к Луцилию” Сенеки и писем Плиния Младшего, индикаторами выступали упоминаемые в этих текстах имена реальных лиц. Заметим, что между этими двумя источниками Монтеня нет большого пространственно-временного разрыва, но между временем появления текстов Сенеки и Плиния Младшего, с одной стороны, и «Опытами» Монтеня, с другой, расстояние исчисляется полуторатысячелетием.

Что показало сравнение упоминаемых авторами имен? В своих письмах Сенека называет 199 имен и только 67 из них (33,7%) не встречаются в «Опытах» Монтеня. В письмах Плиния Младшего упоминаются 413 имен, из которых в Монтениевом тексте не фигурируют 364 имени (или 88,1%).

Анализ учитывает, что для Монтеня именно античность была «своим» временем. Характерно, что из 839 упоминаемых им в трех томах «Опытов» имен все 54 имени, упоминаемые с высокой долей частотности[23], относятся к античности. Следовательно, его ориентиры не предопределены ограниченностью информации, а свидетельствуют об особенностях предпочтений[24]. Через пятнадцать веков французский философ воспроизводит и развивает, таким образом, не античную традицию (как принято в общем характеризовать Эпоху Возрождения), а один из тезаурусов того времени, оставляя без особого внимания другие известные ему тезаурусы того же времени. Обобщая, можно утверждать, что тезаурусы способны возрождаться (актуализироваться) и воспроизводиться в новых исторических условиях, нередко отделенных от первоначальных огромными временными отрезками, целыми социально-историческими эпохами.

Изучение вопроса показывает, что как ориентационный инструмент тезаурус не может не быть высокоустойчивым, но не за счет внутренней структурной окостенелости, а за счет смыкания с однонаправленными тезаурусами. Групповая солидарность обеспечивается совмещением однородных тезаурусов или, по крайней мере, однородных их сегментов. Таковы же в своей основе ориентационные механизмы и в неконтактных социокультурных общностях.[25]

Возможности трактовки человеческого поведения через анализ тезаурусов дополняет рассмотренные выше концепции соединения исторического и психологического знания. Тезаурусы выступают как фильтры суггестивных воздействий и источник контрсуггестивных ответов на вызовы исторического времени. Этим могут объясняться различия в реакциях на суггестивное воздействие людей в сходных условиях. Эффекты ресентимента также могут получить более ясные очертания как инструмент исторических изменений, если они рассмотрены сквозь призму тезаурусов, основное разделение которых («свой — чужой») очень близко идее ресентимента. Очевидна и связь тезауруса с идентичностью и с кризисами идентичности, а также с той частью теории Эриксона, которая относится к особенностям коммуникационного процесса.

Сегодня историческая психология может развиваться с меньшей оглядкой на границы наук и без траты усилий на доказательство, что это самостоятельная наука с особым объектом, предметом и методом. Это все-таки позиция, которая больше характерна для конца XIX — начала ХХ века — периода размежевания гуманитарных наук и поиска своей узкой области исследований. Когда разрушаются границы между различными науками в пользу целостных объектов (а это главное, для чего происходит снятие границ), формируется интегральное знание о человеке и обществе. Психологи дают немало примеров инициирования таких интегральных процессов.

Представляется в этом отношении, что многое в исторической психологии будет дальше развиваться по тем моделям, которые связаны с именами авторов, признаваемых авторитетными в научном сообществе, независимо от старого спора между качественной и количественной стратегиями исследования. В интерпретации тех или иных событий истории много нового возникнет, когда мы лучше сможем соединить эти две стратегии.