Кожаринова А. Р. Агенты распространения специализированного знания
Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ (проект № 12-03-00330а, «Конструктивный социальный потенциал массовой культуры: специфика проявления в информационном обществе»).
УДК 008 ; 130.2
Kozharinova A. R. The Agents of the Spread of Application-specific Knowledge
Аннотация ◊ В статье описывается варианты возможных стратегий интеллектуалов, способствующих распространению специализированного знания в медиа.
Приспособление кодов элитарной культуры к потребностям массовой культуры на практике осуществляется агентами, в число которых могут входить отдельные люди или коллективы (журналисты, редакторы, режиссеры, комментаторы, ведущие и т. д.) и институты (телеканалы, издательства, радиостанции, интернет-компании, новостные агентства и др.). Именно агенты производства и распространения символической продукции, а не философы и ученые, создают сегодня смыслы, распространяют знания, формируют общественное мнение. Рассмотрим варианты возможных в современной ситуации стратегий агентов производства и распространения специализированного знания.
П. Бурдье полагал, что в условиях доминирования медиа современные интеллектуалы могут выбрать две стратегии: ограничить пространство своих профессиональных сфер от вмешательства массовых полей производств символических благ или «попытаться выйти из башни слоновой кости…, чтобы навязать вовне ценности, рожденные в этом затворничестве, и использовать все доступные как внутри специализированных полей, так и за их пределами, в том числе и в самом журналистском поле, средства с целью навязать внешнему миру достижения, ставшие возможными благодаря независимости» (Бурдье, 2002: Электр. ресурс). В выборе между этими линиями поведения П. Бурдье, являясь сторонником охранительной стратегии, подчеркивает, что обязан существовать «входной барьер, защищающий научное (или артистическое) сообщество от разрушительного вмешательства внешних, а значит не соответствующих и неуместных, принципов производства и оценки» (там же).
Однако сегодня нарушение барьера и взаимопроникновение агентов в антагонистичные им поля наблюдаются все чаще. Действительно, как со стороны некоторых интеллектуалов наблюдается желание заработать через медиа внешнее содействие и одобрение свои идеям или получить символический капитал известности, так и гуманитарные науки все больше втягивают в свое субполе журналистов, желающих сформировать себе имидж интеллектуалов. Не владеющие собственным символическим научным капиталом журналисты получают возможность влиять на репрезентацию науки в медиа или даже некоторым образом вторгаться в исследования путем обсуждения научных концепций в том или ином нужном для медиа формате (П. Бурдье охарактеризовал эту ситуацию как «снижение платы за вход»). Так на примере собственного опыта взаимодействия с телевидением П. Бурдье характеризует специфику этого формата: ограничения по времени, не позволяющее ученому полностью объяснить исследовательскую концепцию; терминологические рамки, накладываемые образовательным уровнем массовой аудитории; невозможность влиять на выбор противоборствующей стороны в политических дебатах; выхватывание обсуждаемой проблемы из контекста. Но это не единственные следствия проникновения агентов массового поля в науку. Важно еще и то, что журналисты наделены символической властью ранжирования членов научного сообщества. Действительно, мы не раз становились свидетелями того, как тем или иным ученым, путем развешивания разнообразных ярлыков, создавалась репутация: «корифей», «гений», «совершивший революционное открытие» или же «несостоявшийся», «дилетант», «горе-ученый» и т. п. В глазах масс хорошим ученым становится тот, кого средства массовой информации, реализуя свое право на «власть наименований и классификаций», представляют таковым. Эти процессы, по выражению П. Бурдье, приводят к незаконной «медиатизации» науки: логика ее развития начинает подчиняться законам существования медиа. В этой ситуации под удар попадают основополагающие качества науки, такие как объективность, достоверность, рациональность, системность. В конечном счете, автор рассматриваемой концепции ратует за передачу символической власти медиа из рук «медиократов» в руки ученых-интеллектуалов. Однако необходимо подчеркнуть, что П. Бурдье не возражает против адаптации «эзотерического знания» для массового поля, он лишь предлагает повысить уровень понимания, сделать условия трансляции знания такими, чтобы «все большее число людей отвечало условиям, необходимым для овладения универсальным».
Аналогичных взглядов на поведение интеллектуалов придерживался З. Бауман, выделяющий их «законодательную» и «переводческую» стратегии. Первая стратегия нацелена на процедуры установления истины, которая после ее воцарения в научном сообществе сама распространится за его пределами, искореняя невежество и заблуждения масс. Следующие законодательной стратегии интеллектуалы выступают против миссионерских действий по распространению знания. Необходимо отметить, что среди сторонников законодательной стратегии отсутствует единство. Одни — отчаявшиеся надеяться на торжество разума пессимисты, оплакивающие несбывшиеся надежды сторонников Просвещения и переставшие связывать свои идеалы с социальной практической деятельностью. В противоположность им — не желающие капитулировать энтузиасты, ставящие перед собой высокие цели сохранения уникальных ценностей западной культуры хотя бы для философского дискурса. Эти хранители традиций продолжают заниматься деятельностью по нахождению истины безотносительно к результатам по ее распространению. Если законодательные стратегии интеллектуалов были характерны для культуры модерна, то в современную эпоху внешние социокультурные обстоятельства вынуждают интеллектуалов-законодателей менять линию поведения. Вторая стратегия поведения интеллектуалов более революционна, поскольку предполагает глобальное переосмысление роли и социального положения интеллектуала в современную эпоху. З. Бауман характеризует ее как «переводческую».
На причинах возникновения этой стратегии хотелось бы остановиться подробнее. Речь идет о том, что в современном обществе коренным образом модифицируются операции по получению, хранению и приведению в доступную форму знаний. В работе «Состояние постмодерна» Ж.-Ф. Лиотар пытался проанализировать эту ситуацию: «…природа знания не может оставаться неизменной. Знание может проходить по другим каналам и становиться операциональным только при условии его перевода в некие количества информации. Следовательно, мы можем предвидеть, что все непереводимое в установленном знании, будет отброшено, а направления новых исследований будут подчиняться условию переводимости возможных результатов на язык машин. “Производители” знания, как и его пользователи должны и будут должны иметь средства перевода на эти языки того, что одни стремятся изобрести, а другие — усвоить» (Лиотар, 1998: 17–18). Философ подчеркивал и то, что в современную эпоху возникает состояние «экстериоризации знания относительно “знающего”», то есть отчуждение знания от разума и от самой личности, совершающееся благодаря изобретению современных информационных технологий. «Старый принцип, по которому получение знания неотделимо от формирования (Bildung) разума и даже от самой личности, устаревает и будет выходить из употребления» (Лиотар, 1998: 18).
Ж.-Ф. Лиотар также обращал внимание на процессы меркантилизации знания: «Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным. Оно перестает быть самоцелью и теряет свою “потребительскую стоимость”, становясь формой нематериального капитала» (там же). Властные структуры всех уровней все больше осознают важность знания как своего наиболее ценного актива, служащего основой для достижения конкурентных преимуществ. В развитых странах рынок знаний постепенно начинает играть главную роль, опережая в развитии рынок материальных товаров, что становится основой инновационных процессов. Процессы превращения знания в товар сопряжены с процессами его легитимизации, вернее наблюдаемой в современную эпоху его делегитимизации. Приводя доказательства этого тезиса, Ж.-Ф. Лиотар подчеркивает тесную связь современной науки с идеологией: «В эпоху информатики вопрос о знании более, чем когда-либо становится вопросом о управлении» (там же: 28). Французский философ выделяет ряд характеристик современного научного знания. Во-первых, в силу своего усложнения оно теряет статус объективного знания, во-вторых — принимает формы дискурса, «языковой игры», нарратива. «Под термином “знание” понимается не только совокупность денотативных высказываний (хотя, конечно, и она); сюда примешиваются и представления о самых разных умениях: делать, жить, слушать и т. п. Речь, следовательно, идет о компетенции, которая выходит за рамки определения и применения истины как единственного критерия, но помимо этого оценивается по критериям деловым (техническая квалификация), справедливости и/или добра (нравственная мудрость), красоты звучания, окраски (аудио и визуальная чувствительность) и т. д.» (там же: 52). В-третьих, философ отмечает близость научного знания к обычаю. Вывод Ж.-Ф. Лиотара таков: лучшая форма передачи такого знания — нарратив.
Сомнение в рациональной природе современного знания и в утрате им объективности выражает и М. Фуко в своей программной речи «Порядок дискурса». А в поздних работах (в частности, «Надзирать и наказывать») центральной становится тема «знания-власти»: власть в эпоху современности пронизывает все сегменты общества, в том числе и науку; власть существует лишь с учетом того, что монополизирует знание. М. Фуко утверждает, что поскольку никакое современное знание не может быть реализовано без системы коммуникаций, оно не может быть нейтрально и существовать без власти, которая эту коммуникацию создает и контролирует. По М. Фуко, научный дискурс подчинен дискурсу власти: «Знание сплетено с властью, оно лишь тонкая маска, наброшенная на структуры господства» (Фуко, 1996: 321). В истории существовали разные дискурсивные практики, утверждающие свои «режимы власти-знания». Институализация власти сопровождалась всегда утверждением определенного знания. Смена власти не могла обойтись без переутверждения предыдущего знания. Таким образом, власть (составляющими которой являются все социальные институции), устанавливает знание, которое, в свою очередь, конституирует власть. При этом власть осуществляет насилие не только над человеком, но и над знанием, стремясь делать его тождественным господствующей идеологии.
Для полноты картины следует отметить взгляды на трансформацию природы специализированного научного знания в современную эпоху других представителей постмодернизма. Так Р. Рорти считал, что наука не может претендовать на истинное знание о реальности, поскольку является языковой игрой, наряду с другими человеческими практиками (Рорти, 1997). Дж. Ваттимо рассматривая соотношение науки с мифом, не противопоставляет их, а в определенной степени отождествляет (Ваттимо, 2002). Обсуждали специфику современного знания и такие авторы как Р. Барт (мифологизация знания), Ж. Бодрийяр (знание как симулякр), Ж. Делез и Ф. Гватари (знание как ризома), Г. Маркузе (некритическое знание), А. Моль (мозаичное знание, знание как войлок), Э. Фромм (знание как имущество), М. Хайдеггер (знание как жажда власти), У. Эко (принципиальная неверифицируемость любого знания), А. П. Огурцов (знание как результат «самоорганизации и межличностного общения между членами научного сообщества» [Огурцов, 1990: 23]) и т. д. При всем многообразии подходов, изложенных в работах этих философов, все они, так или иначе, приходят к выводу о надвигающемся в постмодернистскую эпоху кризисе легитимности специализированного знания.
Теперь вернемся к переводческой стратегии интеллектуала, возникновение которой обусловлено вышеописанными социокультурными трансформациями. Итак, в условиях относительности истины и лабильности смыслов «метафорическое выражение «законодатель» становится по отношению к нему (транслятору знания — прим. автора) неадекватным и возникает необходимость в другой метафоре — в образе «переводчика»» (Бауман, 2003: 10). В культуре постмодерна, где поиски истины являются языковыми играми, ее постижение возможно только в коммуникативных процессах, в которых более важным статусом наделяется интерпретация систем знаний, а не их доказательность. Для реализации переводческой стратегии необходимо наличие института «экспертов», вооруженных методологией и специальными познаниями, способными подниматься над гносеологическими системами, налаживая коммуникацию между ними. Еще раз подчеркнем, что переводческая стратегия воцаряется в эпоху постмодерна, в силу того что в ситуации отсутствия универсальных критериев истины интеллектуалы, по сравнению со своими предшественниками из эпохи модерна, пытаются приобрести дополнительные социальные функции.
Итак, приходится констатировать, что позиции агентов производства и распространения специализированного знания в информационном обществе коренным образом трансформировались. Если в культуре модерна среди интеллектуалов господствовали оптимистические воззрения на возможность просвещения масс, а сами интеллектуалы ощущали легитимность своего права указывать остальным, что думать и как поступать, то постмодернистская гносеология поставила интеллектуалов в противоположное положение. Другим фактором, меняющим взаимоотношения интеллектуала и общества, становится процесс медиатизации культуры, что, с одной стороны расширяет возможности агентов производства и распространения специализированного знания, с другой стороны, меняет личностные характеристики этих агентов, обновляя их социальные практики. В статье «Зачем (до сих пор) нужны интеллектуалы?» французский социолог М. Винок описывает три модели современных интеллектуалов (Winock, 2000: 39–44):
«Медиатические» (они же «анонимные») интеллектуалы, являющиеся трансляторами или комментаторами чужих мыслей. Так как их умственные способности ничем не отличаются от интеллекта среднестатистического индивида, медиатические интеллектуалы сосредотачиваются исключительно на комментировании актуальных событий и формировании повестки дня. Главная забота медиатических интеллектуалов — частота их появления в СМИ. Итогом их деятельности становится примитивизация научного публичного дискурса, вплоть до создания интеллектуального фаст-фуда. Подобных интеллектуалов высмеивал П. Бурдье, называя их fast thinkers (быстрые мыслители).
Интеллектуалы-интервенционалисты, занимающиеся бесконечной саморепрезентацией в медиа (участие в публичных дебатах и ток-шоу, выступление в качестве экспертов в аналитических программах). Этот тип интеллектуала старается стать лидером общественного мнения, комментируя любую тему, независимо от своей компетенции.
И, наконец, нечастые гости в СМИ, «интеллектуалы-специалисты», обладающие узкой профессиональной компетенцией (М. Винок приводит в качестве представителя этого интеллектуального типа самого П. Бурдье, мы бы добавили пример С. Жижека, а в области естественных наук — космолога С. Хокинга). Анализируя предложенную классификацию, можно сделать вывод, что в конце XX века, характеризующимся исчерпанностью «великих нарративов» и чрезвычайным усложнением специализированного научного знания, массовое общество перестает нуждаться в коммуникации с интеллектуалами-специалистами, предпочитая им коммуникации с первыми двумя интеллектуальными типами. Медиа идут навстречу пожеланиям масс. Медиатические интеллектуалы и интервенционалисты становятся медиаторами, в наибольшей степени влияющими на общественное сознание. Показательно, что, выполняя свою посредническую роль, они являются не производителями идей, а всего лишь социальными персонажами и одновременно инструментами медиа.
Интересную концепцию интеллектуализма разработал М. де Серто в своей книге «Практика повседневной жизни». В одной из глав этой работы французский социальный философ рассматривает двух одновременно схожих и противостоящих друг другу персонажей, осуществляющих трансляцию специализированного знания: эксперта и философа. Если эксперт «вводит свою специализацию в более широкую и сложную область социополитических решений», то философ «устанавливает значимость общих вопросов для каждой специальной области (математики, логики, психиатрии, истории и так далее)» (Серто, 2007: 47). Первый из интеллектуалов превращает собственную компетенцию в социальную власть, а второй — не имеет такой возможности, да и вряд ли нуждается в ней, «для него недоступна любая позиция господства». М. де Серто подчеркивает наличие между экспертами и философами амбивалентной связи (как притяжения, так и отталкивания). Философы изредка ориентируют свои проекты на реализацию с помощью экспертов «своей древней утопии» — сохранения и специфической научности, и общедоступности специализированного знания, а иногда, убежденные историей в тщетности своих усилий, сопротивляются деэлитаризации своих теорий. Распространившиеся в медиапространстве эксперты становятся в информационном обществе обобщенной фигурой, «разрывающейся между требованием растущей специализации и требованием коммуникации, которая становится все более необходимой». В какой-то момент развития культуры эксперт заменяет собой философа, что происходит, в том числе, и под действием принуждения — эксперты стоят перед необходимостью осуществления эффективной работы во имя воплощение в жизнь социального закона циркуляции знаний. Эффективность работы эксперта и их дискурс зависят от того, насколько успешно они выносят свои суждения о целях, продвижении научных идей и их финансировании. Таким образом, собственный опыт и компетенцию эксперты «конвертируют» во власть, они получают власть как бы в качестве платы за собственное специализированное знание. Под давлением социальной и политической ответственности эта конверсия в какой-то момент начинает осуществляться по замкнутому кругу: чем больше эксперт имеет власти, тем меньше он имеет компетенции, а в какой-то момент запас его компетенции и вовсе исчерпывается. Социальный закон, выведенный М. де Серто, можно сформулировать следующим образом: при содействии экспертов власть становится не только знанием (по М. Фуко), но и «злоупотреблением знанием».
Социальный потенциал эксперта стал в последние десятилетия предметом обсуждения внутри самого научного сообщества. В философский дискурс даже было введено понятие «экспертократии», под которым подразумевается расширяющаяся власть комментаторов знания над общественным мнением (Ашкеров, 2009: 132). Экспертократ отличается от эксперта тем, что его власть изначально основана не на владении специализированным знанием, а на умении формировать общественное мнение и оказывать влияние на принятие публичных решений разного рода. Мышление экспертократа тождественно мышлению менеджера, ведь он относится к знанию как к товару, продаваемому любому желающему. Деятельность экспертократов приобретает манипулятивный и агрессивный характер, поскольку эксперт «выносит некомпетентное или превышающее его полномочия заключение; претендует на анализ областей, в которых он не является профессионалом; предъявляет вместо целого знания лишь часть необходимой информации в ущерб чужим интересам» (Щербинина, 2001: 177).
М. де Серто уделяет внимание еще одному важному аспекту деятельности экспертов. Его научную специализацию автор сравнивает с его инициацией, упорядочивающей практики экономической продуктивности. Благодаря инициации, власть эксперта в социуме становится «теперь уже не функцией знания, но функцией социально-экономического порядка». Инициированные эксперты должны заставить других поверить в собственную научную компетентность с целью завоевания особого социального статуса. При всем при том, после прохождения инициации, добившийся общественного признания эксперт может начат переставать владеть своим специализированным дискурсом. М. де Серто характеризует такого эксперта следующим образом: «Он больше не знает того, что говорит. Только некоторые, долгое время считавшие себя экспертами, говорящими на научном языке, пробуждаются от своих грез и внезапно осознают, что, подобно коту Феликсу из старого мультфильма, они уже несколько мгновений идут по воздуху, оторвавшись от почвы науки. Их дискурс, получивший свои полномочия благодаря науке, был только обычным языком тактических игр, разворачивающихся между экономической и символической властью» (Серто, 2007: 55). От себя добавим, что рассмотренное с позиции М. де Серто положение экспертов в информационном обществе трагично в той же степени, что и жертвоприношение, поскольку добровольно, либо под действием внешних обстоятельств они лишаются собственной индивидуальной компетенции во имя установления компетенции общественной.
Вместе с тем, хранителям специализированного знания необходимо оберегать свой авторитет и расширять социальные функции. Публичное выражение их идей может и должно осуществляться как в личном пространстве среди своих учеников, так и посредством массовой культуры. В истории науки среди выдающихся ученых можно найти множество тех, кто понимал важность «толкования» (популяризации), принимал в ней активное участие и делал это на высочайшем профессиональном уровне. К числу популяризаторов можно отнести М. В. Ломоносова, А. Г. Столетова, К. А. Тимирязева, К. Э. Циолковского, Я. И. Перельмана, А. И. Китайгородского, А. Б. Мигдала, А. Е. Ферсмана, В. А. Обручева, Я. К. Голованова, С. П. Капицу, Л. Н. Николаева; на Западе — Ж. Верна, А. Брема, А. Эйнштейна, С. Дж. Гулда, К. Сагана, А. Азимова, С. Хокинга, Р. Докинза и многих других. Популяризаторами гуманитарных наук на телевидении во времена Советского Союза были великие историки, философы и литературоведы Н. Я. Эйдельман, Ю. М. Лотман, Д. С. Лихачев, И. Л. Андронников. Эти представители научной элиты популяризировали специализированные знания для части общества, обладающей высокой культурой мышления или желающей ее повысить. Они занимались, а некоторые и продолжают заниматься просвещением в настоящем смысле этого слова. Властные структуры всех уровней не должны забывать, что прогресс информационного общества не возможен без максимальной мобилизации творческих сил хранителей и распространителей специализированного знания.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Ашкеров, А. (2009) Экспертократия. Управление знаниями. М. : Европа.
Бауман, З. (2003) Законодатели и толкователи: Культура как идеология интеллектуалов // Неприкосновенный запас. № 1 (27). С. 5–20.
Бурдье, П. (2002) Власть журналистики [Электронный ресурс] // Социологическое пространство Пьера Бурдье. URL: [архивировано в ] (дата обращения: 16.09.2013).
Ваттимо, Дж. (2002) Прозрачное общество. М. : Логос.
Де Серто, М. (2007) Общее место: обыденный язык // Неприкосновенный запас. № 4 (54). С. 43–58.
Лиотар, Ж.-Ф. (1998) Состояние постмодерна. М. : Институт экспериментальной социологии ; СПб. : Алетейя.
Огурцов, А. П. (1990) Наука: власть и коммуникация // Вопросы философии. № 11. С. 3–23.
Рорти, Р. (1997) Философия и зеркало природы. Новосибирск : Изд-во Новосиб. ун-та.
Фуко, М. (1996) Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М. : Касталь.
Щербинина, Ю. В. (2011) Экспертократия: ремесло и промысел // Нева. № 12. С. 175–181.
Winock, M. (2000) À quoi servent (encore) les intellectuels ? // Le Débat. No. 110. P. 39–44.
BIBLIOGRAPHY (TRANSLITERATION)
Ashkerov, A. (2009) Ekspertokratiia. Upravlenie znaniiami. M. : Evropa.
Bauman, Z. (2003) Zakonodateli i tolkovateli: Kul'tura kak ideologiia intellektualov // Neprikosnovennyi zapas. № 1 (27). S. 5–20.
Burd'e, P. (2002) Vlast' zhurnalistiki [Elektronnyi resurs] // Sotsiologicheskoe prostranstvo P'era Burd'e. URL: [arkhivirovano v ] (data obrashcheniia: 16.09.2013).
Vattimo, Dzh. (2002) Prozrachnoe obshchestvo. M. : Logos.
De Serto, M. (2007) Obshchee mesto: obydennyi iazyk // Neprikosnovennyi zapas. № 4 (54). S. 43–58.
Kozharinova Anna Rostislavovna, Candidate of Science (philosophy), associate professor of the Philosophy, Culturology and Politology Department at Moscow University for the Humanities.
