Воспоминания русского солдата: «Умирать страшно, но в народе была решимость победить»
УДК 929
Recollections of a Russian Soldier: “It’s Frightfully to Die, but the People Had a Desire to Win the Victory”
Аннотация ◊ Интервью с участником Великой Отечественной войны Николаем Федоровичем Захаровым, взятое Лашой Отхмезури (Lasha Otkhmezuri) 30 мая 2010 г.
Ключевые слова: Великая Отечественная война, воспоминания, интервью, история СССР, персоналии, Н. Ф. Захаров.
Abstract ◊ This is an interview with a participant of the Great Patriotic War, Nikolay Fedorovich Zakharov, obtained by Lasha Otkhmezuri on May 30, 2010.
Keywords: the Great Patriotic War, memoirs, interviews, the history of the USSR, personalia, N. F. Zakharov.
Захаров Николай Федорович родился 20 октября 1923 года в д. Чеклё Лужского района Ленинградской области, призван в действующую армию в Ленинграде 5 ноября 1941 г.
— Когда для Вас началась война?
— Война пришла сразу, в первые дни. После окончания ФЗУ в 1940 году я жил в Невской Дубровке и работал там на бумажной фабрике. В нескольких километрах от Невской Дубровки был дачный поселок Пески, где находился аэродром и размещались наши истребители. Его разбомбили, как на учениях. Без всяких помех немецкие самолеты образовали карусель, и по очереди друг за другом заходили на бомбометание. Странно было видеть, как прилетели и безнаказанно бомбят наш аэродром чужие самолеты. Сразу дошло: началась война, пришел сильный и беспощадный враг.
Николай Захаров. 1940 год, за год до войны
В начале сентября 41 года мы получили задание отправить в эвакуацию оборудование бумажной фабрики в Невской Дубровке. Погрузили, закрепили оборудование на платформах и отправили состав на восток. После окончания работ я с другом Сашкой Калистратовым вышел на берег Невы. Вдруг вижу, что на том берегу немцы раскатывают на мотоциклах. Говорю: «Сашка, смотри-ка немцы, давай удирать». Только вышли на дорогу к общежитию, новое приключение. Над нами медленно летал немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик, прозванный из-за этой конструкции «рамой». Увидел нас, снизился, чтоб получше разглядеть. Мы даже встретились глазами. Я подумал, что он улетает, а он решил нас убить. Вижу, самолет заходит на нас. Быстро побежали вперед, кричу: «Сашка, ложись в канаву», а сам отбежал и лег дальше. Летчик сбросил бомбу. Перелет. Потом был новый заход: снова сбросил бомбу, снова перелет. Отбомбился и улетел. Мы быстро добежали до общежития, собрали вещи и ушли в Ленинград. После войны я узнал, что Сашка погиб на фронте.
— Когда Вы были призваны в армию?
— 5 ноября 1941 года Володарским райвоенкоматом в Ленинграде во время блокады. Я жил тогда у дяди Коли и тети Паши, вместе с двоюродным братом Димой, а брата Степика, как только он окончил Герценовский педагогический институт, уже призвали в армию, присвоили звание младшего лейтенанта, дали взвод. Погиб он в Восточной Пруссии под Кёнигсбергом в феврале 1945 года. К тому времени он командовал штурмовым батальоном, был капитаном. Сейчас это поселок Рощино в Калининградской области. Дядя Коля устроил меня на железную дорогу: ремонтировал пути, менял рельсы, измерял расстояние между ними, чтобы не было аварии, обслуживал «горку», на которой поезда таскали вагоны, вагоны ударялись друг о друга, сцеплялись, мы составляли поезда, ехали дальше. Через две недели после того, как мне исполнилось 18 лет, получил повестку. Явился, осмотрели, сказали, прийти в военкомат на следующий день, взять с собой мешок, кружку, ложку. Уговаривал призваться и брата Диму. Говорю, давай, Дима, пойдем вместе, а ему дали бронь (он был электриком на железной дороге, считался квалифицированным рабочим), он отказался. Ну а через месяц, когда совсем туго стало в Ленинграде, призвали и его, отправили в лыжный батальон на финский участок блокады. Там он и пропал без вести в январе 1942 года. Зимой 41–42 гг. много погибших осталось непогребенными на поле боя, а родственникам писали, что пропал без вести.
— В какой род войск призвали?
— Из нас готовили радистов, электромехаников и телефонистов.
— Сколько месяцев составляла подготовка?
— Недолго. Месяц-два, иногда кажется, что несколько недель. Во время блокады не хватало солдат. Прошли ускоренные курсы, и на фронт. Центр подготовки был в Ленинграде, на улице Советской, в здании бывшего военного училища связи. Его эвакуировали в начале войны в тыл, но подготовка солдат на их базе продолжалась. Кроме специальных предметов, была строевая и боевая подготовка. Готовили очень напряженно. Занимались по десять часов. Преобладала боевая и техническая подготовка.
— Как выдерживали такую подготовку, ведь время было голодное?
— Выдерживали. Другого выбора не было. Больше всего страдали от голодного поноса. Не держалась еда. Не успевали добежать до туалета. Старшина ругался: на вас кальсонов не напасешься. А что было делать? Ничего не поделаешь. Некоторые из-за голода ловили кошек и ели. Умирали. Ляжет боец после отбоя, а утром не встает. Так умер солдат, который спал надо мной в двухъярусной кровати. Утром не проснулся.
Училище связи, наверное, было отмечено на немецких картах как военный объект: бомбили нас каждую ночь. Как ночь, так начинается. Как-то пришли из убежища, легли спать, вдруг откуда ни возьмись прорвался одиночный самолет и сбросил пятисоткилограммовую бомбу во двор казармы. Всё затряслось, погас свет, посыпалась штукатурка, мы попадали с кроватей, распластались по полу. Конечно, если бы бомба взорвалась, мало кто остался бы жив.
После завершения подготовки нас направили в части, которые формировались для прорыва блокады на Невской Дубровке. Сначала нас привезли в лес, распределили по частям и отправили на форсирование Невы. Радиостанцию за плечи, автомат в руки — и на тот берег. Я как радист в лодке, кто на плоту, кто зацепился за бревно — на бревне, использовали все подручные средства. Трудно было вскарабкаться на берег. Немцы поливали его водой, превратив склоны в каток. Забирались по лестницам.
Наш фронт свою задачу выполнил, а Волховский фронт не дошел до нас несколько километров. Немцы усилили оборону, попытались оттеснить нас, мы навалились и снова вышли на оставленные рубежи. Потери были огромны, но прорвать блокаду не удалось. Там мы находились около месяца, окопались, держали оборону. Потом нас перебросили неподалеку под Красный Бор. Там нас разбили, потери были больше, чем на Невском пятачке. Из-за этого мы прозвали Красный Бор «Кровавым Бором». Когда нас вывели на переформирование, попал в госпиталь. Не мог раскрыть глаза из-за гноя. Халязное воспаление нижних век. Дважды делали операцию. После выздоровления был направлен на Ораниенбаумский плацдарм. Сначала переправили в Кронштадт, оттуда на лодках в Лисий Нос, далее в Ораниенбаум. На Ораниенбаумском пятачке я провоевал до января 44-го, когда под командованием генерала Федюнинского мы пошли в решающее наступление по полному снятию блокады Ленинграда. Там мне дали ефрейтора, уже после войны присвоили звание сержанта, сержантом пошел в военное училище. Никакой дополнительной военной подготовки перед присвоением нового звания не было. Давали звание за боевые заслуги, за успешные боевые действия.
— Получали ли вы подкрепления во время боевых операций?
— На Невской Дубровке всё было подготовлено, стянуты резервы, были укомплектованы войска, артиллерия, но в условиях блокады пополнения не было: в строй могли возвращаться лишь раненые и больные после лечения. Первое пополнение появилось после прорыва блокады. Пришли сибиряки, уральцы. Здоровые, сильные ребята, друг за друга горой. Вместе с ними дошли до Нарвы, пошли на Таллинн, победу встретили в Пярну.
— Какие отношения были между солдатами, с командирами?
— Самые хорошие, сейчас бы такие отношения между людьми, такие бы отношения в армии: товарищеские, дружеские, человечные, друг друга не обижали, помогали друг другу во всем. Командиром нашего отделения был сибиряк Александр Бубенчиков, обращались к нему не только как к командиру (товарищ сержант), но как к другу (Саша). В мирной жизни уже не было таких доверительных и надежных отношений.
— Были ли штрафбаты на ваших направлениях?
— Знаю, что были, но не встречал. Операции с их участием готовили скрытно: штрафбаты выводили на передовую, за ними вставали заградотряды. Любопытных туда не пускали. Слышал то, что говорили о них: что дрались отчаянно, что у всех был один шанс — смыть вину кровью. Они это знали. Ничего особого в них не было: в бой шли те же самые солдаты и командиры, как и мы, только выбор у них был меньше, чем у нас. Просто уцелеть и одолеть врага в бою было мало. Или смерть, или ранение. Не знаю, были ли штрафбаты во время блокады.
— Какие чувства Вы испытывали к немцам?
— Как? (Вопрос неожидан.)
— Какие чувства Вы испытывали к немцам?
— В войне нет ничего хорошего. На фронте видишь врага, который пришел тебя убить. Если ты не убил его, он убьет тебя. Если убил, убегай в другое место, иначе по этому месту начинают работать пулеметы, бить артиллерия, минометы. Их нужно было бить и гнать с родной земли. Ненависть к ним была величайшая. Когда пошли в наступление, с их злодеяниями сталкивались на каждом шагу. Их жестокость не укладывалась в сознании. Зачем? Почему? Сожженные деревни, разрушенные города, убитые мирные жители, дети. А сколько страшных историй рассказывали уцелевшие очевидцы!
Впрочем, редко приходилось видеть врага лицом к лицу, всё больше на расстоянии. Когда рассматривали их вблизи, они производили странное впечатление: вроде бы нормальные люди, ведут себя обычно, но встретишь его с оружием — не поздоровится. Как-то во время наступления командир послал посмотреть, чист ли путь, по которому мы шли в наступление. Скрытно вышел на опушку леса, а там большой сарай, смотрю из этого сарая вышел один немец, второй, третий … Близко-близко. Сколько их там еще? Вернулся, доложил. Что было дальше, не знаю: боя не было. Или ушли до нашего прихода, или сдались в плен.
Без оружия немцы производили жалкое впечатление. Помню первых пленных немцев, взятых на Невском пятачке. Человек десять привели в наш блиндаж: на голову натянуты капюшоны, на сапоги надеты плетеные чуни, ходят — как будто переступают в кошелях, укутались поверх шинелей от мороза кто во что горазд, на некоторых были повязаны даже женские платки. Здесь же рядом наши раненые солдаты, стоны, кровь, и негромкий опрос переводчиками пленных: кто, откуда, сколько солдат в траншеях, какое вооружение, как настроение. После того как они отогрелись, их увели на правый берег.
— Кто принимал решения во время военных действий: командир или политработник?
— Конечно, командир. У каждого была своя задача. Политрук поддерживал боевой дух, проводил политинформации, читал газеты, рассказывал о подвигах, вел доверительные беседы с солдатами и командирами, личным примером поднимал солдат в атаку. В бою возникали ситуации, когда командир ранен или убит, и политрук брал командование на себя, но это временно, субординация не менялась.
— Как ты оцениваешь немецких солдат?
— Немецкий солдат был хорошо подготовлен, умел, воинствен, дисциплинирован, идеен, не боялся идти в атаку. Их обучали лучше, чем нас. Но мы не дали ему одержать верх, остановили, сломили его волю, стали бить на всех фронтах, и он попятился назад. Не было в нем той стойкости, которая есть в русском солдате. Как только наши войска прорывали оборону, он бежал, пока не отступит на новые оборонительные рубежи. Его моральный дух был слабее, чем у советских солдат. Немецкий солдат был настроен на победу и не был готов к поражению. Ну, а наши изъяны — ложное бахвальство, напускной героизм, недостаток расчета в действиях. На фронте быстро ко всему привыкаешь, перестаешь обращать внимание на выстрелы, на разрывы снарядов. Хуже всего, когда солдат перестает чувствовать опасность. Сколько было нелепых смертей по неосторожности! Учишь солдата, как тянуть телефонный провод или перебегать под снайперским или минометным огнем, а ему всё нипочем: авось повезет, авось пробегу. Сколько погибло таких живых мишеней! Или танкисты нашли немецкий резервуар со спиртом, пробили его, въехав танком в резервуар, и утонули, захлебнулись спиртом. Не берегли ни себя, ни других, ни свое, ни чужое. Зачем, чтобы выпить, превращать резервуар в груду металлолома, уничтожать спирт, выливать его на землю?
— А как Вы оцениваете немецкую военную технику?
— У них была современная военная техника, они очень хорошо подготовились к механизированной войне. Наша техника была попроще, но эффективна. Не хватало ее! Наши танки Т-34 были лучше немецких, штурмовики Ил-2 и катюши наводили ужас на немецких фронтовиков, артиллерия ни в чем не уступала. Мощь росла постепенно. В конце войны установилось господство нашей авиации в небе. Конечно, вопрос, чего это стоило: доучиваться летать и воевать нашим летчикам приходилось не в тылу, а на фронте, а это безвозвратные потери, потери и потери...
— Использовалось ли немецкое оружие и обмундирование?
— Воевали своим оружием. Конечно, иногда солдат приберегал понравившийся пистолет или кинжал, но до поры до времени. Обнаружат вальтер или кортик с нацистской символикой, нужно сдать. Немецкие автоматы считались хуже наших ППШ. Даже в тяжелые блокадные годы мы не пользовались трофейным обмундированием. Немецкие сапоги, короткие и холодные, не были рассчитаны наши морозы и грязь. Сами немцы, как могли, утепляли их: плели из лыка и прутьев чуни, делали какие-то подобия кошелей.
— Как складывались национальные отношения в наших войсках?
— Признаюсь, никогда не присматривался, кто какой национальности. На фронте это не имело значения, особенно в личных отношениях. Все были солдаты, доминировал советский патриотизм и интернационализм. Ни разу не сталкивался с национальными противоречиями и конфликтами. Впрочем, в наших частях почти не было других национальностей, кроме русских. И вепсы, и коми, и уральцы, и ленинградцы, и сибиряки — все мы были русскими. Русские — многонациональный народ. Не в обиду скажу о других: невоинственные народы. Солдаты шутили: на поле боя голову спрячет, а зад выставит. В наших частях их было мало, но к их чести скажу, что они тянулись за всеми, не подводили в бою. Сталин отдал должное, когда на вечере Победы предложил поднять первый тост за русский народ. Выстояли все вместе, но основная тяжесть войны легла на наши плечи. Победили все!
— Кто был, на Ваш взгляд, величайшим полководцем в войне?
— Не знаю. То, что слышу, пропаганда. На победу были мобилизованы огромные материальные и духовные ресурсы, таланты тысяч людей. На мой взгляд, великий полководец тот, кто побеждает не числом, а умением и бережет солдат. Суворов не смог бы воевать под командованием Сталина.
— Как на фронте относились к союзникам?
— Между нами, это мое мнение, хоть долго и не было второго фронта, они много помогли нам и оружием, и техникой, и продуктами.
— Как Вы питались на фронте во время блокады?
— Плохо, всё время не проходило чувство голода. А вот в 43 году нам на фронте прибавили хлеба, появились продукты, вкус которых забыли: и колбаса, и американская тушенка. Американцам нужно сказать большое спасибо за это, своими поставками они оказали нам большую помощь в борьбе с фашизмом.
— Водку выдавали?
— Во время блокады не давали. После прорыва выдавали по сто грамм, но не часто: в основном перед боем, но не перед атакой, давали и в праздничные дни.
— Была возможность доставать алкогольные напитки?
— И думы такой не было. Сейчас в фильмах, если солдат, то думает об одном: где выпить? На фронте хотелось есть. Я не курил, но каждому солдату выдавали табак. Я пачку получу, обменяю на хлеб. Это спасало меня, избавляло на время от чувства голода.
— Говорят, связисты крали друг у друга телефонный кабель.
— Где-то, может быть, и крали. В наших частях такого не было. Были порядок и дисциплина. Особенно на Ораниенбаумском пятачке.
— Были ли случаи каннибализма на фронте?
— В блокадном Ленинграде были. Как только обнаружились эти факты, сразу пошли слухи, все знали, дошли эти слухи и до нас. Но что-то не слышал, чтобы такое было на фронте. Конечно, на войне, как и в жизни, могло быть всякое, но в боевых частях это невозможно. Солдат всегда на виду, на людях. Он стоит на довольствии, повара ему варят, доставляют еду. В расположении боевой части просто так костер не разведешь, мясо не сваришь. Сразу пойдут вопросы: что? откуда? почему демаскируешь позиции? Так и в трибунал недолго попасть, а за людоедство расстреляли бы на месте без суда и следствия. Впрочем, сейчас можно точно узнать, бывало такое или не было. Когда выявляли подобные случаи, о них сообщали в секретных донесениях в политуправления. Донесения в политуправления блокадного Ленинграда опубликованы. Случаи людоедства там подробно описаны. Подобные факты сразу докладывались руководству. Нужно посмотреть донесения политуправлений по Ленинградскому фронту. На мой взгляд, на фронте подобное было просто невозможно. Не тот был боевой и моральный дух, чтобы такое могло бы быть.
— Что говорили в блокадном Ленинграде о панике в Москве в октябре 1941 года?
— Ничего не говорили. Просто не знали. Не знаешь — и не замечаешь. Не было связи. Газеты об этом не писали, слухи не доходили.
— За что Вы воевали?
— Воевал, чтобы освободить Родину от врага, разгромить фашизм.
— Воевали за Советский Союз, а Россию вспоминали?
— Конечно, в личном сознании Россия была неотделима от СССР, она была исторически преемственна по отношению к новому государству, но что-то не припомню, чтобы это имя звучало в то время, чтобы кто-то выделял его особо. А слово Родина объединяло и Россию, и Советский Союз. Так же, как для кого-то, Советский Союз и Украину, Казахстан, Грузию, Дагестан.
— Что кричали, когда шли в атаку?
— Каждый, что хотел, то и кричал. Морячки кричали: «Полундра!» Политруки поднимали в атаку: «За Родину! За Сталина! Вперед!» Кто-то кричал: «За Зою», за других героев. Кто-то отводил страх от души, ругаясь или вопя матом. Но это несколько слов в начале атаки, когда человек поднимается и идет. А далее возникал протяжный крик, в котором каждый одолевал свой страх и который должен был навести ужас на врага. По тому, как звучал этот гул, можно было судить, как развивается и чем закончится наступление — победой или поражением.
— Как пострадала Ваша семья?
— Я осиротел до войны. Маму не помню, она умерла вскоре после моего рождения. Отец умер в Ленинграде еще до войны. На фронт ушли все родные и двоюродные братья. Из трех братьев вернулись все, но брат Иван был в плену. Погиб зять Борис Нахтман, муж сестры. Он был немцем, до революции его отец был управляющим имением помещика в наших краях. Никуда не убежали, так и жили под Лугой. Началась война, зятя призвали. Пропал без вести. Погибли двоюродные братья Степан и Дима Ивановы. Немцы сожгли деревню Чеклё Лужского района, откуда я родом. Она исчезла с лица земли. Никто не вернулся и не отстроил ее после войны. В январе или феврале 1942 года «пропал без вести» в болотах под Синявинскими высотами, а иначе говоря, погиб санитар Никита Мудрецов, отец моей будущей жены. Всю блокаду Ленинграда и после до самой Победы воевала в зенитных частях моя невеста Анастасия Мудрецова. Погибли сотни товарищей, с кем я за четыре года подружился на фронте. Тяжело вспоминать войну!
— Когда брат Иван был освобожден из плена?
— Иван был в финском плену. Выжил, потому что хорошо плел корзины. Финны заготовляли ему прут, он плел, корзины продавали. Тем и кормился. После капитуляции Финляндии в 1944 году его в числе оставшихся в живых пленных вернули в Советский Союз. После проверки его снова отправили на фронт.
Он был нам как отец. Ему было шестнадцать лет, когда в двадцать пятом году умерла мама. Мне было полтора года, а осталось нас пятеро. Отец не смог вести хозяйство без жены, уехал на заработки в Ленинград. Обещал присылать деньги, продукты. Так поначалу и было, а потом стал выпивать, посылки приходили все реже и реже. Мы остались одни. Ваня всех поставил на ноги, вел хозяйство: держал корову, овец, поросенка. Трудные были годы. Хлеба хватало до Нового года. Ходили на хутора, просили муку или зерно взаймы. Те, кто давал, уговаривались: весной придешь, отработаешь. В начале тридцатых годов сначала уехал Петя, потом Миша, призвали в армию. Когда Петя остался служить в армии, я год жил у него. Ваня взял лошадь в колхозе, отвез меня в Лугу, купил билет, посадил на поезд, на Варшавском вокзале меня встречал Петя. Переехали на Финляндский вокзал, а там — на Ольгино. В Ольгино я учился в шестом классе. Там и сфотографировались.
Фото. У старшего брата П. Ф. Захарова (Ленинград, 1936)
— Были ли в Ваших соединениях женщины?
— Конечно, были, не так много, но были везде. Многие девушки, как и юноши, рвались на фронт. Говорят, война — неженское дело. Стала и женским, и семейным. Большинство шли на фронт добровольно. Шли воевать, а не устраивать личную судьбу. Но война — та же жизнь: радовались, влюблялись, гибли, страдали от подлости и своих ошибок. На войне было всякое, но в целом нравы были намного строже, чем сейчас, чище, совсем не то, что показывают в современных фильмах. Я познакомился со своей будущей женой весной 42 года в госпитале, она лежала после ранения, которое получила во время бомбежки их зенитной батареи. Пять лет переписывались, встречались, я ухаживал за ней, прежде чем она приняла мое предложение выйти замуж, оставила Ленинград и отправилась за мной по дальним аэродромам Заполярья. Не все командиры заводили любовниц. И не хватило бы на всех. Немало было случаев, когда жены присоединялись к мужьям и воевали вместе. Конечно, такую возможность имел средний и старший комсостав. На Ораниенбаумском пятачке я встретился со старшим братом Петром, он тогда командовал артиллерийским дивизионом.
Фото. Встреча с братом Петей на Ораниенбаумском плацдарме летом 1943 года
Несколько часов был у брата в гостях, от этой встречи у меня осталась единственная фронтовая фотография.
Жена брата Тоня с двумя маленькими детьми была в оккупации в Калининской области. Ей было тяжело в оккупации: не было работы, приходилось скрываться не только из-за того, что она была женой офицера Красной Армии, она была похожа на еврейку. Немцы, как увидят ее, начинали кричать: «Юде, юде…» Несколько раз ее арестовывали немецкие жандармы и местные полицейские. Она предъявляла документы, что не еврейка. Несколько раз ее отпускали к детям. Сколько раз еще бы везло? После прорыва блокады на Ораниенбаумском пятачке он разыскал жену, взял ее в штаб, детей оставили у тех, кто их приютил в оккупации, и она воевала с ним до самой Победы: и бомбили их, и обстреливали в артиллерийских дуэлях, и как-то вместе заехали на машине в расположение немецких войск и удачно выбрались из-под их обстрела. Закончил он войну командиром артиллерийского полка в Германии, полк вошел в состав оккупационных войск, жена привезла детей.
Конечно, женщина на фронте была объектом повышенного внимания мужчин, но от нее зависело, как она поставит себя с мужчинами, какую женскую судьбу выберет для себя.
И в мужчинах война выворачивала нутро, показывала, кто он на самом деле. Не знаю лучше проверки человека, чем испытание фронтом, передовой.
— Где вы были 9 мая 45 года?
— В Пярну, в Эстонии. У меня всегда были хорошие и даже дружеские отношения с местным населением: и радовались, и праздновали вместе. Не верилось, что остались живы. Строили планы на будущее, куда поедем после демобилизации. Друзья звали в Одессу. 17 мая, через несколько дней после Победы, сфотографировались.
Фото. Пир победителей. Пярну, 17 мая 1945 г.
Смешная карточка. Мы сняли гимнастерки, остались в нижнем белье, не очень свежем, закатали рукава. Мишка Назаров кепку надел, я — шляпу. Как будто на гражданке. А какая она, гражданка? Забыли. Только и осталось в памяти: можно без опаски выпить и закурить. Папиросу в зубы (я не курил), на столе бутылка водки фотографа из местных. Этикеткой она повернута зрителю, чтоб видели, что не самогонку — водку пьем. Налили, подняли рюмки, показываем, что чокаемся. Ура, гуляем! Победа! Единственный, кто пьян среди нас, хозяйский сын, с которым мы подружились. На обороте этой фотографии я глубокомысленно написал: «Жизнь». Такой она казалась после трех с половиной лет окопов и блиндажей. Сфотографировались, бутылку оставили фотографу, а сами трезвые пошли в часть. Еще неделя не прошла после Победы, а в частях уже строго наказывали за распитие спиртных напитков. На этом закончился наш пир победителей. На фото он увековечен, на деле ничего не было.
— Когда вас демобилизовали?
— В 1946 году вместо демобилизации меня вызвал замполит роты Борисенко и сказал, что считает, что я должен стать офицером, что он направляет меня в военное училище. Предложение было неожиданным, я принял его как приказ. Да и какой был выбор. Уже пошел слух, что некому служить по призыву, что будем служить по семь-восемь лет за тех, кого убила война. Что служить, что учиться! Дослужился до капитана, отослали документы на майорское звание, но в 1960 году грянуло хрущевское сокращение армии. На этом закончилась моя военная карьера, так что свою демобилизацию я дождался пятнадцать лет спустя после Победы.
— В чем главная причина Победы?
— Сложный и одновременно простой вопрос. Какие бы поражения ни были в 1941–1942 гг., народ был настроен на победу. Интересы людей разные, кто-то надеялся на победу немцев, но в целом была решимость победить. Мы не знали будущего. Если бы знали, было бы легче. Но иной судьбы, чем победа, народ не мыслил для себя. Сталин проиграл начало войны. Это были его стратегический просчет и тактические ошибки. Его приказы накануне войны, его растерянность и безволие первых дней парализовали командование армиями, войсками, соединениями. В первые дни войны Гитлер разгромил Красную Армию, оставил ее без самолетов, танков, без складов и боеприпасов. Были огромные потери, миллионы пленных. С винтовкой против танков и самолетов не повоюешь, окружение деморализует. Там, где командование было готово к войне, возникала оборона: Брестская крепость, Одесса, Севастополь, Тула. Стоило Жукову возглавить оборону Смоленска или Ленинграда, вставала линия фронта, солдат стоял насмерть. Так же встали и отбросили немцев от Москвы.
Командир может выиграть или проиграть сражение, победить на поле боя может только солдат, победить в войне — народ. Эту волю к победе нужно организовать. Остановить врага, эвакуировать заводы, начать выпуск новой техники, оружия и самолетов, работать без отдыха и выходных на заводах. А когда под Сталинградом назрел перелом, погнали врага. Удивительно, как всего за два года разгромили самую мощную армию и мощную экономику тех лет. И тут неправдой было бы не отметить организаторский дар Сталина. Великая Отечественная война — его позор и его слава. В годы войны Сталин сосредоточил в своих руках всю полноту власти — и вся полнота ответственности на нем, в том числе за цену Победы в войне, огромную, ужасную.
За многие века непрерывных войн в России выработался особый характер воина: он готов стоять на смерть в бою; если его побили, не успокоится, пока не возьмет верх; милосерден к поверженному врагу. Для меня героическим воплощением этого типа был летчик Алексей Маресьев: его сбили в бою, две недели в мороз полз к своим, ампутировали обе ноги, а он снова выпросился в часть летать и воевать, инвалидом сбил еще семь немецких самолетов.
Умирать страшно, но в народе была решимость победить: с началом войны у многих — потом у всех.
Отхмезури Лаша — бывший дипломат, консультант редакции журнала «Война и история» (“Guerres et Histoire”, Франция), один из составителей книги “Grandeur et misère de l’Armée rouge” (Paris : Seuil, 2011).
Otkhmezuri Lasha, former diplomat, counselor of the “War and History” Magazine Editorial Board (“Guerres et Histoire”, France), one of the compilers of the book entitled “Grandeur et misère de l’Armée rouge” (Paris : Seuil, 2011).
Впервые интервью было опубликовано на французском языке: Zakharov N. F. Staline, notre gloire, notre infamie // Lopez J., Otkhmezuri L. Grandeur et misère de l'Armée rouge. Temoignages inedits 1941–1945. Paris : Seuil, 2011. P. 299–316.
Библиограф. описание: Воспоминания русского солдата: «Умирать страшно, но в народе была решимость победить» / Н. Ф. Захаров, Л. Отхмезури (корр.) [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2013. № 1 (январь — февраль). URL: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2013/1/Lasha_Zakharov_Recollections-of-a-Russian-Soldier/ [архивировано в
WebCite] (дата обращения: дд.мм.гггг).
