Гопко В. В. Паутина анализа и артнаучный метод

УДК 167; 129

Gopko V. V. Web of Analysis and Art Scientific Method

Аннотация ◊ В статье предпринята спорная попытка поставить вопрос о возможности сочетания в научных текстах языка науки и языка искусства; подчеркивается недостаточность анализа для понимания социально-гуманитарных явлений.

Ключевые слова: артнаучный метод, анализ, целостность, художественное описание, язык искусства.

Abstract ◊ In the article the author makes a disputable attempt to raise the question about possibility of combination of the language of science and art language in scientific texts. He underlines the insufficiency of analysis for understanding of the social and humanitarian phenomena.

Keywords: art scientific method, analysis, integrity, art description, art language.

«Две вещи наполняют душу постоянно новым и возрастающим удивлением и благоговением, и тем больше, чем чаще и внимательнее занимается ими размышление: звездное небо надо мной и нравственный закон во мне. И то и другое мне нет надобности искать и только предполагать как нечто окутанное мраком или лежащее за пределами моего кругозора; я вижу их перед собой и непосредственно связываю их с сознанием своего существования»[1].

Эти знаменитые слова из «Критики практического разума», — прежде всего, о звездном небе и внутреннем нравственном законе — говорят нам о Канте и его философии весьма много, едва ли не менее чем тома его произведений. Они оказывают влияние на разум, чувства и входят в память на всю жизнь. Они дают читателю больше, чем длинные и тяжеловесные характеристики творчества немецкого философа, составленные многими авторами. Они являются штрихом к философскому автопортрету Канта, но этот штрих настолько выразителен, что без него, кажется, труды мыслителя понимать было бы намного сложнее. Мы, таким образом, получаем, благодаря лишь нескольким фразам, краткое описание сути творчества философа. Весьма вероятно, что какой-нибудь современный редактор какого-нибудь научного журнала вполне мог бы упрекнуть автора приведенной выше цитаты в публицистичности, отсутствии научного стиля и излишней эмоциональности (если бы редактор, естественно, ничего не слышал о Канте, что, впрочем, невероятно). Речь пойдет, таким образом, не о философии Канта, но о значении художественного слова, которое можно использовать в социальных науках и философии при описании и объяснении явлений.

В течение последнего времени в подходах к изучению проблем в ряде гуманитарных наук (и, конечно, далеко не во всех вузах) сложилась, если можно так выразиться, традиция уклона в сторону сухого анализа (понимаемого не в духе Канта), что нередко отождествляется с научным подходом как таковым. Это отождествление затрудняет, как представляется, понимание сути объекта научного внимания, но, вместе с тем, создает иллюзию строгого и обстоятельного исследования.

«Социально-научное предприятие всегда стоит перед опасностью: из любви к ясности и точности утратить именно то, что хотело бы познать», — утверждал Т. Адорно[2].

Не вызывает сомнений эффективность анализа как метода познания реальности, но не вызывает сомнений и опасность его абсолютизации. Очевидно, что исследовать какое-либо явление, не прибегая к аналитической работе, не возможно, но чтобы более обстоятельно подготовить его к анализу необходимо прежде (а иногда — и после), если и не описать его как целое полностью, то, по крайней мере, представить его в целом. Описание, пусть приблизительное, целого, так или иначе, будет восприниматься самим исследователем и другими людьми, которые в процессе восприятия размышляют, чувствуют, оценивают, стремясь к его пониманию. Именно это целое и представляет для познания ценность. Стержнем (основанием) вилка капусты является кочерыжка, но нас интересует не она или отдельные листья, а вилок.

Кроме того, «традиционный» стиль языка науки (или стиль языка классической философии) не всегда способен, как представляется, максимально приблизиться к наиболее возможной полноте описания явления, особенно явления социального, исторического, педагогического и т. п. В гуманитарных науках присутствует большое количество умозрительных конструкций, не поддающихся ни верификации, ни фальсификации. Это усложняет дело и, думается, предполагает отказ от методологического монизма. Даже в естественных науках монизм может оказаться контрпродуктивным. А. Н. Уайтхед утверждал: «В естествознании таким строгим методом является бэконовский метод индукции, который, если его последовательно применять, оставил бы науку там же, где ее и нашел. Бэкон упустил именно игру воображения, контролируемую требованиями связности и логичности»[3].

Науку продвигают вперед не только строгие методы, но и вольные отклонения от них. Не случайно многие авторы философских и научных работ ссылаются на примеры из художественной литературы или сами используют художественные образы. Если попытаться вспомнить авторов, чьи работы надолго сохраняются в памяти и оказывают влияние на понимание действительности, то в ряду таких авторов будут ученые, наделенные не только талантом научным, но и литературным, и талантом видеть действительность нестандартно, и умением нестандартно ее описывать. В ряду этом стоят В. С. Соловьев, В. О. Ключевский, Н. А. Бердяев, А. Тойнби, Э. Тоффлер, П. Бергер, К. Поппер, А. Камю, Х. Ортега-и-Гассет и др.

Можно говорить не только о стыке наук на этапе постнеклассического развития науки, но и о стыке наук и искусства, поскольку особенностью социальных наук, создающей немало проблем, является то, что все случаи в них — частные. К частным случаям технологии применимы (и особенно «успешно», если технологию применить очень хочется, поскольку это соответствует научной моде), но технологическая матрица нередко превращается для исследуемой реальности в прокрустово ложе, что и превращает ее, реальность, в иллюзию. Язык же искусства способен проникать в суть разнообразных социальных явлений. Кроме того, если объектом исследования является человек, то такой объект имеет начальное состояние, которое условно совпадает с началом исследования, но этот же объект не имеет конечного состояния, по той причине, что он, собственно говоря, человек, и завершение исследования, таким образом, вовсе не означает завершения изменений объекта. И применительно к такой специфике объекта язык искусства, как представляется, не менее эффективен, чем «традиционный» язык науки.

«Субъектную структуру деятельности наука тоже изучает, но как особый объект. А там, где наука не может сконструировать предмет и представить его “естественную жизнь”, определяемую его сущностными связями, там и кончаются ее притязания. Таким образом, наука может изучать все в человеческом мире, но в особом ракурсе и с особой точки зрения. Этот особый ракурс предметности выражает одновременно и безграничность и ограниченность науки, поскольку человек как самодеятельное, сознательное существо обладает свободой воли, и он не только объект, он еще и субъект деятельности», — пишет В. С. Степин[4].

Но почему бы для лучшего понимания явления не объединить «притязания науки» и возможности искусства?

Уместно вспомнить принцип дополнительности Бора, который (принцип) в гуманитарных дисциплинах не только допустим, но в ряде случаев и желателен. Художественное описание здесь способствует лучшему пониманию явления. Возможно, что скоро мы сможем, а может быть, будем вынуждены говорить об артнауке — новой стыковой науке, включающей в себя искусство и науку. Пока же представляется возможным обозначить лишь артнаучный подход, включающий в себя артнаучный метод, содержанием которого является сочетание художественного и научного описаний и объяснений ряда социальных явлений, что должно способствовать лучшему их пониманию.

«И еще заметим, — пишет И. Р. Пригожин, — новое отношение к миру предполагает сближение деятельности ученого и литератора. Литературное произведение, как правило, начинается с описания исходной ситуации с помощью конечного числа слов, причем в этой своей части повествование еще открыто для многочисленных различных линий сюжета»[5].

Эта открытость художественного произведения, как представляется, более соответствует реальности, а, следовательно, приближению к истине, чем претензии научного описания (например, в педагогике) социального явления на закрытость, то есть на технологическую завершенность, стремящуюся гарантировать позитивный результат научного влияния на человеческую индивидуальность.

Безусловно, художественное описание может быть приблизительным и содержать ошибки, которые способен выявить и исправить анализ. Но без описания, стремящегося к характеристике сути явления, анализу нечего будет исправлять. Без восприятия целого, без предпонимания и синтеза, он превращается в паутину, в которой запутывается мысль. Артнаучный подход способен помочь преодолеть ограниченность феноменологического подхода, поскольку процесс художественного — или близкого к нему — описания может способствовать пониманию сущности предмета исследования, его внутреннего состояния, если таковым предстанут человек или отношения между людьми. Социальное явление всегда настолько многообразно, что описать и объяснить его, не прибегая к различным языкам, просто не возможно. Не следует забывать и о том, что наши представления о человеке нельзя отождествлять с самим человеком.

Кроме того, представляется уместным поставить вопрос: если в процессе исследования социальных явлений отделить предмет исследования от влияния наблюдателя никогда не удается, то, может быть, к этому и не стоит стремиться, а просто учитывать это влияние?

Вопрос далеко не нов[6]. Но, как это нередко бывает, «неновые» вопросы, несмотря на солидный возраст, удивительным образом не утрачивают актуальность. Это, повторимся, относится в первую очередь к вузовской науке, точнее к преподаванию гуманитарных дисциплин, которое в силу своей повседневности иногда приобретает характер, если можно так выразиться, наукообразной рутины или научной догматики. Перефразируя Г. Маркузе можно сказать, что есть особенный тип ученого — «одномерный ученый», который является продуктом «массовой науки». Для такого ученого наука является источником личного благополучия и ничем иным (руководящая должность в вузе, командировки за границу для «изучения опыта», более существенная, чем у «рядовых» коллег, зарплата и т. п.). Но массовизация науки в «век науки», как представляется, явление неизбежное, как и ее популяризация. Диссертации, как кандидатские, так и докторские, защищаются потоком, и это можно только приветствовать. Попытки сузить или очистить этот поток от работ не очень высокого качества, но формально соответствующих всем предъявляемым к диссертациям требованиям, крайне опасны и кроме вреда ничего не принесут. В науке, как и в художественной культуре, запреты и цензура совершенно не допустимы, поскольку никогда не удастся установить исчерпывающие критерии подлинной научности, как и никогда не удастся установить критерии объективного цензора (классический вопрос: «А судьи кто?»). Если бы не существовало огромного количества моллюсков, мирно живущих в своих раковинах, не было бы и жемчуга. Но массовизация имеет неизбежные издержки, которые должны становиться объектом критики. Одна из таких издержек, как было отмечено выше, увлеченность — нередко не осознаваемая — аналитической составляющей исследования социально-гуманитарных явлений.

Если «целое больше, чем сумма его частей» (Смэтс), то каждая отдельная часть, исследуемая в рамках анализа, всегда предстает чем-то меньшим, чем она является, находясь в составе целого. Это, очевидно, приводит к обеднению (в гносеологическом смысле) формы и содержания изучаемых проблем, что не только препятствует их пониманию, но и закладывает в сознание исследователя искаженную неполнотой информацию, логическая работа с которой неизбежно будет приводить к новым заблуждениям. Анализируя, рассекая целое на части, ученый нередко занимается, если можно так выразиться, алгоритмизированным «творчеством», работая с частью и, таким образом, искажая эту часть алгоритмизацией, расширяя тем самым поле непонимания, но полагая обратное. Игра анализируемыми составляющими целого нередко является простой подгонкой под теории или положения, предложенные авторитетами от той или иной гуманитарной науки, а это, в свою очередь, неизбежно ведет к схоластике.

Преодолеть эту хронически повторяющуюся ошибку можно, как думается, во-первых, опираясь на принципы некоторых наук, которые (принципы) предполагают использовать некое максимально целостное понимание объекта, чтобы сформировать достаточное представление о нем, не перегруженное несущественными деталями, но дающее понимание его сути, и, во-вторых, используя язык искусства, который и призван способствовать максимально целостному описанию объекта. Говоря о достаточности информации, мы имеем в виду не абсолютное знание о предмете, но максимально возможное на данный момент с учетом всех важных (какие возможно усмотреть) обстоятельств.

Примером такой науки может служить, хотя и приблизительно, гештальтпсихология. Но гештальт следует рассматривать не только как «единицу сознания», но и как «единицу бытия», как некую «единицу реальности». Речь, впрочем, не идет о подборе каких-либо терминологических стандартов, пригодных в качестве символов для тех или иных методов описания действительности, но, скорее всего, о принципе максимально возможной целостности или обстоятельности этого описания. Думается, что каждая конкретная наука может подобрать соответствующие ее задачам термины. В социальной педагогике и психологии, к примеру, в качестве одного из рабочих терминов, используется словосочетание «стереотип поведения». Причем следует учитывать, что в социальных науках (скажем, в той же педагогике) также используются идеальные конструкты, как и в естественных науках; можно, к примеру, сопоставить понятия «материальная точка» (физика) и «идеальный ученик» (педагогика), поскольку педагогические теории отражают, как и всякие научные теории, лишь некоторые существенные характеристики исследуемых объектов, а не сами объекты.

Когда речь идет о стереотипе поведения, имеется в виду, естественно, не только и не столько внешний, хотя и подвижный, образ человека, но, прежде всего, норма, образец, некая личная структура правил поведения, которая (структура) определяет его отношение к действительности, проявляющееся в конкретных действиях и поступках. Эта структура позволяет индивиду интегрироваться в социальную группу (и удерживаться в ней), которая в его глазах по каким-либо причинам является значимой, ценной.

Иллюстрацией абсолютизации аналитического подхода к пониманию социально-гуманитарных явлений может служить энергичное обсуждение проблемы женского курения среди молодежи, однажды состоявшееся на научно-практической конференции, посвященной социальной педагогике, социальной работе и связанным с ними проблемам психологии. В выступлении одного из докладчиков была затронута названная проблема. В развернувшемся обсуждении участники конференции стали перечислять причины женского молодежного курения, которых набралось немало. Но вопрос о том, как бороться со всеми перечисленными причинами, который должно было, как представляется, обозначить в качестве основного, как-то не возник. Возможно, это произошло постольку, поскольку, во-первых, главным для участников дискуссии было стремление лишний раз продемонстрировать свои эрудицию и остроту мысли (что нередко случается на конференциях), и, во-вторых, поскольку все понимали, что реальное устранение перечисленных причин навряд ли возможно, то и разговоры об этом сочли бессмысленными.

Думается, что выступающим можно было и не путаться в паутине анализа, если бы они попытались рассмотреть курение как стереотип поведения. Девочка, подрастая и становясь девушкой, стремится быть признанной одной из групп ровесников. И если курение в этой группе является нормой, то включиться в эту группу, будучи курящей, а значит в какой-то степени своей, значительно легче. Напрашивается банальный вывод: чтобы бороться с женским молодежным курением, следует ликвидировать соответствующие стереотипы поведения, вытеснив их стереотипами, связанными со здоровым образом жизни и подлинными ценностями, не программирующими так называемый гламур и прочие нелепости современности (конечно, легко сказать, да нелегко сделать!).

Все это, впрочем, очевидно, но приведенный пример показывает, насколько непродуктивным бывает увлечение другим стереотипом — стереотипом анализа.

Сложнее дело обстоит с использованием языка искусства. Художественность, публицистичность признаны не соответствующими научному стилю формирования текста. К тому же, специфический научный язык служит ученому не только инструментом построения научной теории, но и «инструментом» идентификации себя с весьма уважаемым научным сообществом. Кроме того, может возникнуть вопрос: нет ли здесь противоречия? Гештальт — это некий стандарт, клише поведения, а искусство описывает индивидуальное и неповторимое? Думается, что противоречия все же нет, так как индивидуальное вполне способно проявиться в рамках стандарта, да и сам стандарт («настоящие девушки курят и курят красиво!») может навязываться через произведения искусства.

К тому же, приходится признать, что существует ряд вопросов, возникающих в связи с использованием образности, художественности в исследовании социальных явлений.

1. При описании каких явлений допустима или даже желательна художественность?

2. В каких случаях художественность не допустима?

3. Каковы границы художественности, при выходе за которые описываемый объект будет представляться в искаженном виде?

Ответ, казалось бы, на все три вопроса достаточно прост и предельно банален (он дан еще У. Оккамом): следует описывать только значимые факты, ничего не прибавляя и ничего не убавляя.

Но вопросы начинают множиться: какие факты следует считать значимыми?

Естественно, оказывающие на динамику исследуемого явления наибольшее влияние.

Но как определить степень влиятельности того или иного факта?

Один молодой человек сознался, что в детстве начал курить, поскольку ему нравилась мужественная походка героя кинофильма, который прикуривал, на ходу щелкая зажигалкой. «Все это меня очаровало», — признался молодой человек. Таким образом, воздействие всех бесед родителей и педагогов о вреде курения было отброшено этим щелчком.

В связи с предложенным выше примером можно поставить вопрос: какой текст нагляднее, обстоятельнее и точнее описывает приведенный факт: «на подростка оказал влияние курящий киногерой», «подросток подвергся внушающему влиянию со стороны любимого киноактера», «на подростка было оказано суггестивное воздействие…», «мальчик был очарован мужественным обаянием любимого актера»?

Думается, что совершенно ненаучное слово «очарование», не нанося ущерба интерсубъективности текста, наиболее точно и полно передает силу влияния образа киногероя на подростка и наиболее точно и полно соответствует его душевному (психическому) состоянию. Слово «очарование» — это элемент дескриптивного метода исследования явления, характеризующий не только «внешность» этого явления, но и его внутреннее содержание. Художественный образ, в отличие от теории или частно-научного закона, охватывает живую область бытия, сохраняя ее динамичность. Он (образ) способствует, как представляется, более успешному вхождению в герменевтический круг, поскольку формирует предпонимание. Возможно, такой подход способен успешно сочетаться с постнеклассическим типом рациональности. Художественная образность, являясь дескриптивной составляющей исследования, включает в себя элементы телеологического объяснения, поскольку характеризует цель, к которой стремится индивид[7].

Безусловно, особенностью артнаучного метода, вызывающего затруднения, является его, если можно так выразиться, двойная субъективность (как автора описания, так и читателя этого описания). Эффективность описания здесь напрямую зависят от способностей исследователя, а эффективность понимания — от способностей реципиента. Но почему к этим способностям следует относиться с подозрением? Ведь речь идет об ученых, сам факт учености которых говорит (должен говорить!) об их выдающихся способностях.

Возвращаясь к поставленным выше вопросам, можно утверждать, что артнаучный метод применим в психологии, педагогике и, возможно, в социологии, то есть там, где исследователь может общаться непосредственно с предметом своего исследования или работать с текстами, составленными людьми, являющимися объектом исследования. В исторической науке такой метод пригоден, видимо, лишь при описании событий. Художественное описание исторической личности имеет, думается, существенные ограничения, поскольку с большой долей вероятности может привести к искажениям. Примером такого искажения является восторженное описание многими историками, в том числе и выдающимися, деятельности Петра I, которое (описание) привело к вопиюще одностороннему пониманию этой деятельности людьми, среди которых немало и современных профессиональных историков. В исторической науке весьма часто образ Петра преподносится исключительно на фоне «прорубленного в Европу окна», но при этом опускаются или рассматриваются как совершенно необходимые и этой необходимостью оправданные тяжелейшие последствия его реформ, ценой которых была консервация крепостничества более чем на столетие.

Что касается границ художественности, при выходе за которые описываемый объект будет представлен в искаженном виде, то эти границы устанавливаются готовностью исследователя отказаться от «творчества», выходящего за рамки исследуемого явления, поскольку оно («творчество») предполагает создание нового, а создавать то, чего объект в себе не имеет совершенно недопустимо, тем более, если речь идет об исследовании личности историком, психологом, педагогом или социологом. Артнаучный подход является допустимым, но не обязательным.

«Но о чем тогда речь?» — вправе спросить читатель.

А речь, собственно говоря, о допустимости художественного слова в некоторых социально-гуманитарных науках, которая (допустимость) является таковой при условии, что она не искажает исследуемый объект, но помогает его понять. Причем допустимость исключает нарочитость. Элементы художественного описания должны быть проявлением видения объекта исследователем. Следует иметь в виду, что ничто не может так искажать образы действительности в сознании как искусство. Оно создает свою, искусственную (виртуальную) реальность. Поэтому необходимы четкие принципы применения артнаучного подхода.

Первый очевиден: художественное описание и объяснение действительности должно сочетаться с научным и быть подчинено ему.

Второй: художественный язык следует использовать, если он приведет к более обстоятельному описанию и более точному объяснению, чем язык науки.

Третий: применение художественности в процессе описания или объяснения явления не должно содержать прямолинейного оценивания, поскольку последнее существенно усиливает оценку, а это чревато искажениями.

Четвертый: художественное описание применимо к объектам реального опыта, но не к теоретическим объектам.

Безусловно, все, сказанное выше, весьма спорно. Вместе с тем, нетрудно заметить, что артнаучный метод описания и объяснения действительности давно присутствует как в науке, так и в философии. Нередко авторы статей и монографий, посвященных философии науки, его демонстрируют.

И. Лакатос, характеризуя исследовательские программы Праута и Бора, пишет: «Исследовательская программа Праута объявила войну аналитической химии своего времени; ее положительная эвристика имела назначение разгромить своего противника и вытеснить его с занимаемых позиций» [8].

А. Н. Уайтхед: «В каком-то смысле наука и философия представляют собой лишь разные аспекты одного великого дела человеческого мышления. Здесь мы рассмотрим их сотрудничество в процессе возвышения человечества над общим уровнем животной жизни <…> Соловьи, бобры, муравьи, заботливое обучение подрастающих поколений — все свидетельствует о существовании этого уровня жизни в животном мире»[9].

К. Р. Поппер (размышляя о рациональности): «Мы не обладаем «разумом» или «страстями» в том смысле слова, в каком мы обладаем определенными физическими органами, например мозгом или сердцем, или в том смысле, в каком мы обладаем определенными «способностями», к примеру, способностью разговаривать или щелкать зубами»[10].

(Курсив везде мой — В. Г.)

Приведенные цитаты — лишь пример, они, безусловно, не являются доказательством необходимости применения художественной образности. Но они, также, безусловно, показывают эффективность этой образности для лучшего понимания мыслей их авторов и этим оправдывают применение артнаучного метода в процессе описания явлений.

Может быть, следует обратить на это внимание и предоставить ему, артнаучному методу, законное место в научном социально-гуманитарном знании, конечно, соблюдая определенные принципы и на определенных условиях?

В завершении, следует, не претендуя на новизну, напомнить о необходимости использовании этого метода в преподавании научных дисциплин в вузах. Речь идет о мастерстве устного объяснения. Язык искусства здесь не только имеет право на присутствие, но может в ряде случаев занимать передовые позиции. Лектор, не владеющий этим языком, едва ли способен привить студентам интеллектуальное гурманство и вдохновить их на постижение глубин бытия при помощи науки.

Gopko Vladimir Vasilievich — a Candidate of Science (philosophy), associate professor of the Social Pedagogy Department of the Psychology Faculty at Omsk State Pedagogical University.

E-mail: vir4855@mail.ru

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

[1] Кант И. Собрание сочинений в 6 томах. М. : 1963–1966. Т. 4. С. 445.

[2] Адорно Т. В. К логике социальных наук // Вопросы философии. 1992. № 10. С. 77.

[3] Уайтхед А. Н. Избранные работы по философии. М. : Прогресс, 1990. С. 274–275.

[4] Стёпин В. С. Теоретическое знание. М., 2000. С. 43.

[5] Пригожин И. Философия нестабильности // Вопросы философии. 1991. № 6. С. 51.

[6] О трансдисплинарности знания, о смешении и слиянии стилей и интерпретаций, о сближении научной и литературной деятельности, о методологии пересечения дисциплинарных границ писали представители постмодернизма еще на рубеже 80-90-х годов ХХ века. По этим проблемам см.: Чешков М. А. «Новая наука», постмодернизм и целостность современного мира // Вопросы философии. 1995. № 4. С. 24–34.

[7] См.: Вригт Г. Х. Логико-философские исследования. М., 1986.

[8] Лакатос И. Методология научных исследовательских программ // Вопросы философии. 1995. № 4. С. 140.

[9] Уайтхед А. Н. Избранные работы по философии. М. : Прогресс, 1990. С. 540.

[10] Поппер К. Р. Открытое общество и его враги. М., 1992. Т. 2. С. 259.