Соколов Ю. Е. Лабиринт как архетип

УДК 009

Sokolov Yu. E. Labyrinth as an Archetype

Аннотация: В статье анализируется лабиринт как архетип культуры. Автор рассматривает широкий диапазон трактовок лабиринта в традициях как восточной, так и западной культуры и делает вывод о символичном и сакральном характере этого образа.

Ключевые слова: лабиринт, архетип, коллективное бессознательное, современная культура.

Abstract: The article analyses labyrinth as an archetype of culture. The author considers a wide range of treatments of labyrinth in traditions both of the Eastern and Western cultures and makes a conclusion about symbolical and sacral character of this symbol.

Keywords: labyrinth, archetype, collective unconscious, modern culture.

Есть много общего между лабиринтом и архетипом, что и позволяет нам научно соотнести данные понятия и рассмотреть их некую взаимосвязь. Как известно, впервые понятие «архетип» встречается у Филона Иудея. Л. Леви-Брюль писал о наличии символических фигур в первобытном мировоззрении. Правда, отмечая, что родоплеменные символы не всегда являются содержанием бессознательного, иногда они приобретают различные осознаваемые формы. Подчеркнем, что это и многое из того, что будет сказано ниже, может быть отнесено, как к архетипу, так и к лабиринту.

Так, К. Юнг подчеркивал, размышляя об архетипах: «Я выбрал термин «коллективное», поскольку речь идет о бессознательном, имеющем не индивидуальную, но коллективную природу. Это означает, что оно включает в себя, в противоположность личностной душе, содержания и образы поведения, которые всюду являются у всех индивидов одними и теми же. Другими словами, коллективное бессознательное идентично у всех людей и образует всеобщее основание душевной жизни каждого, будучи по природе сверхличным»[1].

По Юнгу, архетипы — суть врожденные психические структуры, которые порождают общезначимую символику снов, мифов, сказаний и индивидуальной фантазии. В ранних работах, в том числе, «Об архетипах коллективного бессознательного» Юнг писал о том, что эти состояния сознания передаются по наследству и воспроизводят следующие основные, глубинные мифологические символы: Тень; Анима; Анимус; Мать; Ребенок; Старик.

Юнг был убежден, что архетипы определяют психическое развитие человека точно так же, как гены обуславливают индивидуальные особенности его физиологии. Ученый определял архетип как форму без особого содержания, определяющую и катализирующую психический материал. Он сравнивал архетип с пересохшим руслом реки, которая определяет направление психического потока, однако сам характер течения целиком и полностью зависит от самого данного потока.

Утверждая, что архетипы — продукт некоего коллективного бессознательного, Юнг признавал их вариативность в индивидуальном сознании в виде персонифицированных образов. Степень и вид персонификации всегда зависимы от следующих факторов: эпохи; культуры, к которой принадлежит индивид; его семьи и отношений в ней; индивидуальных психологических и психических особенностей каждого человека, в том числе, его личных переживаний. С помощью архетипических образов можно не только анализировать психические особенности индивида, но и влиять на них.

Таким образом, если мы говорим о лабиринте, то использующее архетипы мышление должно стать ведущим. На наш взгляд, основная проблема современной культуры как раз и заключается в ее неправильной ориентации: во-первых, на прибыль, во-вторых, на создание образов и образцов исключительно логическим, рациональным путем. Утрата архетипов в культуре с одновременным вторжением в подсознание манипуляций грозит нарушением психического равновесия. Психика человека — саморегулирующаяся система, равновесие сознания и бессознательного происходит гармонично, но только в том случае, если нет вторжения извне. Если же сознание или бессознательное постоянно подвергается «нашествию» тех или иных психических технологий, то восстановить утраченное психическое равновесие поможет опыт архетипов, в том числе, обращение к лабиринту как к категории культуры и реальности.

Безусловно, в каком соотношении находятся между собой генетические образцы поведения, восприятия, внимания и воображения, а также «коды» культурной памяти — вопрос дальнейших исследований для философов, психологов, лингвистов, этнографов. Главное — не навредить человечеству и культуре эк­с­периментами «вторжения» на «святая святых» — человеческое бессознательное.

Создатели современной культуры, использующие НЛП, обращаются также к архетипам сознания, универсальным мифологическим образам, которые похожи друг на друга и «перекликаются» у разных представителей различных культур. Юнг писал о том, что они находятся за порогом нашего сознания и становятся побудительной силой поведения, как отдельного человека, так и нации в целом. Ученый писал, что бессознательные формы всегда получали выражение в своеобразных защитных и целительных образах, с помощью чего бессознательное «выносилось» в лежащее за пределами души космическое пространство. Впоследствии предпринятый Реформацией штурм символических, архетипических образов практически полностью разрушил защитную стену священных символов.

Перефразируя Юнга, и перенося его открытия на язык современной культуры, можно сказать, что главным сегодня стал принцип разрушения священных образов, либо подмена их ложными понятиями и потребностями, в том числе, навязанных социальных представлений: «образной социальной престижности»; ложной ориентации на коллективность; формирование искусственных, ложных потребностей; иллюзии слияния с социумом своей индивидуальности, прямым результатом которой неизбежно станет разрушение психики потребителей.

Современная культура сродни магическому воздействию, «заколдованный» потребитель всецело оказывается в руках все тех же манипуляторов, воздействующих на сознание и подсознание человека, однако данное воздействие куда опаснее воздействия на психику лабиринта. Основой любого магического воздействия является вера человека в чудо. А.Ф.Лосев, исследуя русское коллективное бессознательное, писал о том, что в России мифы всегда были реальнее действительности, а русская душа по природе своей склонна с созданию иллюзорной, мифологической реальности, однако, почему русские лабиринты на сегодняшний день не исследованы — вопрос требует подробного ответа.

На наш взгляд, именно мифологическое мышление становится своего рода фундаментом для коллективного бессознательного. Юнг называл этим словом всеобщее основание душевной жизни каждого человека, которое по природе своей сверхлично, определенные внутренние, психологические программы, которые обуславливают внимание, интерес и восприятие человека. Использование в современной культуре мифотехнологий основывается на следующих архетипах:

• архетип ребенка, который символизирует пробуждение индивидуального сознания, становится началом всего нового, и является образом будущего;
• архетип тени или двойника, который символизирует подавляемые желания и мотивы, этот архетип несет на себе образ зла;
• архетип души или матери, который символизирует желание любить, защищать, жертвовать собой во имя любви, сохранить традиции, отношения, воплощается двояко: как эротический образ, воплощение тайных желаний, и как образ верности и преданности, «берегини», хранительницы семейного очага;
• архетип Анимус, который символизирует мужское начало со всеми его позитивными и негативными проявлениями, как мужественности, силы, так и агрессии и насилия.

Известно, что коллективное бессознательное — это хранилище общечеловеческих изначальных образов, каждый из которых обладает зачаровывающей силой, которая побуждает человека к тем или иным действиям. Большинство из нас активно использует только 20 % клеток головного мозга, которые участвуют в работе сознания, остальные 80 % скрыты в подсознании. Современные психологические эксперименты доказывают, что коммуникация на 18 % зависит от ее смысла, 82 % зависят от неосознаваемых и невербальных ее составляющих, из которых 68 % приходятся на подсознание, личное и коллективное бессознательное.

Сложность использования архетипов в культуре состоит в том, что для воссоздания в подсознании архетипического образа необходимо располагать информацией трансперсонального характера, то есть знать глубинные механизмы коллективных ассоциативных связей. Познание их и грамотное, эффективное использование — предмет дальнейшего изучения, которое предполагает наличие и сочетание необходимой философской и психологической научной базы. Юнг подчеркивал в своих работах этот мо­мент: «Хотя меня нередко называли философом, я, между тем, остаюсь эмпириком. Я подхожу к проблемам с психологической, а не с философской точки зрения. Поскольку мифология обладает существенным психологическим началом, я рассматриваю ее чисто эмпирически, т. е. ограничиваюсь наблюдением феноменов и воздерживаюсь от применения философских подходов»[2].

Заслугой Юнга является переосмысление концепции коллективного бессознательного, на основе психиатрической практики ему уда­лось обнаружить сходство между мифологическими, архетипическими образами и фантазиями здоровых и больных людей. Правда, для концепции Юнга характерна некоторая расплывчатость, так, например, давая определение архетипам, он то отождествляет их с коллективными представлениями Э. Дюркгейма, то априорными идеями И. Канта, то образцами поведения бихевиористов.

В целом, для исследования Юнга характерен так называемый «панмифологизм»: мифом считается любой плод фантазии. Мы полностью разделяем мнение Юнга о том, что обращение к мифологическим образам и сюжетам создает значительные произведения искусства, проникающие в глубины мироустройства, а использование архетипов становится своеобразными «кирпичиками» для фундамента, на котором создается культура. Собственно, к числу одного из таких «кирпичиков» можно отнести лабиринт.

Во многом, продолжил теорию Юнга М. Элиаде, который утверждал, что ценность человеческого существования определяется мифическим временем, противостоящим времени историческому. Таким образом, коллективная память человечества, используя архетипы коллективного бессознательного, имеет своей целью преодоление исторического времени. Особенностями мифического времени, по его мнению, можно считать следующие: цикличность; наделение любых событий, явлений и персонажей ценностными аспектами бытия; способность спасения человечества с помощью погружения его в «мифотворчество».

К. Леви-Строс сформулировал несколько «оппозиций» коллективного бессознательного: добро и зло, жизнь и смерть, земля и небо, мужское и женское, красивое и безобразное, сильное и слабое. Рассмотрим некоторые архетипические знаковые коды, использование которых вызывает в подсознании глубокие ассоциации с тем или иным архетипом:

• солнце, эффективными оказываются стилизованные, языческие начертания солнца и детские рисунки;
• небо символизирует совершенство, апеллирует к высшим силам и обещает прикосновение к чему-то совершенному и возвышенному;
• вода становится не только символом чистоты жизни, но и доверия;
• звезды, которые символизируют исключительность, яркость, на подсознательном уровне обещают восторг и роскошь;
• древо жизни, которое символизирует упорядоченность, гарантию стабильности, достижение совершенства;
• лестницы, колонны, арки, башни, дворцы, маяки, которые символизируют продвижение к успеху, надежность и престижность;
• колодец, тоннель символизируют концентрацию и переход в другое состояние;
• спираль или вихрь становятся символом измененного к лучшему внутреннего состояния, получение удовольствия и исцеления[3].

Интересно, что непосредственно спирали и вихри в разных лабиринтах разнятся, переход от Критского лабиринта, к Лабиринту египетскому — есть движение вглубь времени. Некоторый комментарий к особенностям строений и изображений мы еще находим в клинописных текстах Шумера. Скитания Гильгамеша в поисках бессмертия — есть скитания в лабиринте изменяющем чувство пространства, времени и даже агрегатные состояния объектов. Энкиду, чей уход в царство мертвых натолкнул его побратима на мысли странствиях, получеловек — полузверь, напоминает Минотавра, а семивратное царство, чьим отражением, с точки зрения шумеров, являлось гигантское зеркало небесного свода или иными словами, страна без возврата, похоже на рельефное выражение лабиринтной идеи.

Однако стоит отметить тот факт, что нехватка непосредственно технических исследований лабиринта существенным образом ограничивают и исследование его как архетипа, подтверждающего мифологическую сущность. Обречены молчанию современники великих лабиринтов Средиземноморья каменные строения Мальты, Стонхендж, петроглифы Сардинии и Испании — останки таинственной мегалитической цивилизации, некогда покрывавшей весь Европейский континент.

На наш взгляд, архетипическая расшифровка всего того, на чем рука безымянных мастеров потрудилась начертать орнаментальный рисунок — поверхность ритуальных предметов, интерьеры рукотворных зданий, изломы природных пространств, смогла бы пролить свет на многие из происходящих в современной культуре процессов. Интересно, что внутри этих узоров пред нашим взглядом предстают странные фигуры, исполняющие конвульсивный танец или застывшие в судороге транса[4].

При внимательном рассмотрении последних можно обнаружить, что эти существа, из человеческих тел которых вытягиваются звериные головы, хвосты и конечности, одетые в оперение, а порой сопряженные с чем то, вообще напоминающем неорганику, подобно тому, что мы видим в медитациях Дали и Лотреамона. Ученые не исследуют вопрос: «Что перед нами, превращение ли человека в нечто иное, или наоборот зверей и предметов в человека?» Однако можно констатировать, что в лабиринтном пространстве орнамента нередко заключенного в пространство естественного лабиринта пещеры, происходит какая то таинственная, жутковатая своей нечеловеческой красотой метаморфоза, намекающая на некую тайну. Тайну, скрываемую в себе тем, что, быть может, еще не имело именования 10, 20, 25 тысяч лет до Р.Х., когда эти рисунки впервые появились на стенах и сводах подземных святилищ и на выступах скальной породы, тем, что мы вот уже несколько тысячелетий именуем «лабиринтом».

Если бегло рассмотреть архетипическую историю лабиринта, можно заметить, что вплоть до начала XX века носители «бремени белого человека», осчастливившие весь мир культурой эрзац продуктов и средств массовой информации, постоянно сталкивались с народами, по архаичности сознания сравнимыми не с критянами, египтянами и шумерами, но с обитателями палеолитических пещер. И всякий раз они убеждались, что интересующий нас феномен является непременной составляющей их культур, так, например, у американских индейцев это лабиринт мертвого мира, вытканном паучихой. Известна и лабиринтная «карту» этого мира у чукчей, подобны друг другу рисунок лабиринта в ритуальной игре зулусов, и стилизованные лабиринты в орнаментах австралийских аборигенов[5].

Важным истоком лабиринта в эту эпоху, нередко называют северное язычество, которое благодаря норманнам захлестывает в течении трех веков Европу и, смешиваясь с христианством, образует новые религиозные формы. Нельзя забывать и о кельтской (прежде всего ирландской) традиции, в которой этот симбиоз произошел значительно раньше: вся Северная Европа покрыта выложенными из камней лабиринтами именуемыми «Тройтаун» или «Троя»: «Вблизи середины земли был построен град, снискавший величайшую славу. Он назывался тогда Троя…». Интересно, что род асов из этой самой «Трои» и производится, во главе с Тором и Одином, что наводит на мысль о том, что следует более глубоко исследовать древнейшие истоки предания, которых около 300 в Швеции, 20 в Норвегии, 141 в Финляндии, есть они и в Англии, Исландии, в Прибалтике и т. д.

Особый интерес представляют на Беломорье Соловецкие лабиринты, в этом ареале встречаются и массивные строения, напоминающие лабиринты, типа Треллеборга в Дании, нередко трактуемого как база викингов. Нельзя не вспомнить и кельтские каменные круги Британии и Ирландии. Таким образом, как и в Античности, тут мы встречаем два вида лабиринтов — площадки и здания. Относительно вторых, можно сказать, что в основе предания о семи валах Ирландской Тары (напоминающих круги охватывающие столицу Атлантиды в платоновском «Тимее») и за упомянутыми останками Трелле- и иных боргов в Скандинавии, просматривается традиция Лабиринта.

Безусловно, отдельный вопрос — это лабиринтные площадки, относительно их магических функций не может быть сомнений. Рассматриваемые как «места силы» лабиринты, вероятно почитались не только как врата перехода между мирами (легенды о появлении на их камнях в лунные ночи сверхъестественных существ), но и идеальное пространство для совершения различных магических операций. В качестве ритуала разворачивавшегося в них обычно называют танцы, однако, по всей видимости, они представляли собой лишь одну из составляющих в магических ритуалах связанных с разными формами движения по кругу и спирали. В ряде последних работ по германской мифологии др. сев. völva (прорицательница, колдунья) этимологизируется от «ритуального хождения по кругу», особенно с подобными закрутками была связана, считавшаяся наиболее опасной и вредоносной, магия сейда пронизанная ритуальной пластикой (верчение, характер построения колдующих во время обряда[6]. В последней полноценной работе по ритуальной драме и празднествах Древней Скандинавии лабиринтная традиция Севера отразилась полно, кроме того, в ней были исследованы скандинавский и кельтский орнаменты и изображения (драгоценности, оружие, памятные камни и т. п.) [7].

Многие из работ, посвященных данной тематике, отмечают, что причиной появления лабиринта в христианстве Западной Европы было скрещение двух древних языческих традиций. Однако, почему эта идея была воспринята им и, главное, что в ней было принято? Ответить на этот вопрос, для нас важнее, чем исследовать отличия «критского» типа лабиринта от варианта Отфрида Вейсенбюргского, а лабиринта Соломона от лабиринта Джерико, в средневековых манускриптах.

Отметим, что трактовка соборных лабиринтов обычно протекает в следующем диапазоне вариантов:

• космограмма мира;
• образ мира в грехе;
• путь освобождения (Тезей поражает Минотавра, а Христос — Сатану);
• рисунок Пасхальных танцев;
• «паломничество в Иерусалим» (прохождение лабиринта или проведение по нему пальцем, если он был небольшой, символически заменяло паломничество);
• знак тайных мистических гильдий строителей соборов, считавших своим патроном Дедала.

Почти все эти истолкования имеют право на существование, но вместе с тем, все они грешат абсолютной односторонностью, поскольку рассматривают лабиринт вне целого, частью которого он теперь является — собора. Не следует переоценивать, прямого влияния язычества на христианскую церковь, несмотря на то, что Нотр-Дам де Шартр, воздвигнут на месте кельтского святилища, только очень ограниченные неоязычники интерпретируют его лабиринт как победу религии друидов.

С этой точки зрения лабиринт — одна из самых универсальных конструкций собора, чье действие может меняться в зависимости от обстоятельств и в котором только одна постоянная величина — эффективность этого воздействия. Это значение лабиринта мы видим не только в соборах, «хроника графов Гинских» упоминает о лабиринтных жилищах аристократии (одно из которых было воздвигнуто на вершине донжона в десятках метров над землей). Известно также и о лабиринтных средневековых садах, которые вполне соответствовали эстетике куртуазии, предполагавшей что среди условий достижения максимально высокого любовного чувства, особую роль играет особая организация пространства, где оно развертывается. Все это результаты одного и того же подхода — воспитания пространством[8].

Отметим, что огромный пласт материала, по времени совпадающий с классической древностью и средневековьем в Европе, представляют восточная и американская лабиринтные традиции. На Востоке его дает, в первую очередь Индия, где лабиринт встречается издревле (1000 лет до Р. Х.) и во всех возможных значениях:

• как роковое магическое пространство;
• как охранный символ;
• дверь перехода;
• средство трансформации.

Подытоживая, отметим, что анализ лабиринта как архетипа в культуре позволяет сделать вывод о его символичном и сакральном характере: материализация мифологических представлений, архетипов становится своего рода созданием идеального пространства, в котором реализуются многовековые фантазии самых разных социальных и культурных слоев. Воображаемые время, пространство, герои и образы, создаваемые культурой, мифологизируют мир с целью наполнения его новыми, утерянными некогда смыслами, позволяющими человеку немного приподняться над обыденностью, почувствовать себя творческой личностью, узнающей, расшифровывающей и наполняющей личностным смыслом образы коллективного бессознательного.

Архетипические представления и образы, создаваемые современной культурой, превращаются в неотъемлемую часть повседневности, подобно то­му, как мифы первобытного человека становились частью его реальности. Интересно, что в этом поле каждый предмет получает свое имя, свой индивидуальный код или шифр, в котором содержится замысел его создателя, включающий в себя гамму значений и потенциальных смыслов, которые могут быть узнаны в возможных культурных контекстах этого предмета. Иными словами, каждый предмет воплощает в себе два типа значений: эмпирические, мифологические. Совокупность двух значений предполагает создание новых мифов и происхождении вещей, при котором их называние становится своего рода культурным кодом данных предметов. Несмотря на перегруженность структуры мифа многочисленными микросюжетами, а мифологического пространства — многочисленными предметами, в смысловом поле появляется очередная ячейка смысла, связывающая семантическое пространство предмета с его потенциальным мифологическим содержанием. Первобытные мифы происхождения способны превратиться в некие структуры, посредством которых человек соотносит себя с предметным миром.