Тищенко П. Д. Геномика: новый тип науки в новой культурной ситуации

Геномика является прототипом формирующейся "неовезалийской" биомедицины и здравоохранения ближайшего будущего. Как пишет Виктор МакКьюсик, специалисты "во всех сферах медицины будут подходить к исследованию своих наиболее интригующих проблем прежде всего с попытки картировать гены, ответственные за их возникновение. Точно так же, как анатомический текст Везалия 1543 года сформировал основание для физиологии Гарвея (1628) и патологической анатомии Морганьи (1761), картирование генов окажет широкое всепроникающее влияние на медицину"[1]. С этой точки зрения геномика представляет собой новый тип имажинативной и практической "локализации" человеческих проблем.

Локализация является почвой любого человеческого действия. В книге "Нормальное и патологическое", опубликованной в оккупированной Франции в 1943 году, Жорж Кангильем писал: "Действие нуждается в локализации. К примеру, как можно подействовать на ураган или землетрясение? Поэтому первичная потребность в онтологической теории болезни несомненно определена потребностями терапии. Когда в существовании каждого заболевшего человека мы обнаруживаем избыток или недостаток чего-то, то возникает уверенность, что потерянное можно будет как-то компенсировать, а избыточное удалить. Это вселяет надежду на победу над болезнью, даже если она является результатом сглаза, магии или одержимости. Мы только не должны забывать, что болезни случаются с людьми для того, чтобы те не потеряли последнюю надежду. Магия дает лекарствам и ритуалам заклинания ресурсы для генерирования глубокого и интенсивного желания лечения"[2].

Проект Геном Человека (ПГЧ), ставящий задачу картировать полный набор человеческих генов, представляет собой попытку релокализации и онтологической реструктуризации сферы современной медицины и, как последствие, создание новых точек приложения медицинского действия. Большое число патологий человека уже нашло себе место в различных регионах ДНК. Этот онтологический сдвиг генерирует мощные ресурсы для стимулирования глубокого и интенсивного желания лечения, нацеленного на вторжение в человеческий геном. Он создает новые шансы для человека – не потерять последнюю надежду, столкнувшись с угрозой рака, СПИДа, старения, криминального поведения и даже непослушания собственных детей, превратив эту педагогическую проблему в медицинскую (генетическую), например, связанную с генетически детерминированным дефицитом внимания. Успешное окончание первой части ПГЧ – завершение описания нуклеотидных последовательностей, образующих геном, – было объявлено в июне 2000 года. На следующей стадии ученые должны открыть, локализовать и дать функциональное описание всех генов человека.

В целом ошеломляющие достижения ПГЧ сулят современным профессионалам в области биомедицины громадную власть, заключающуюся в контроле над производством людей с желаемыми качествами.

Причем новая локализация не означает деконструкции традиционных биомедицинских способов локализации и действия – анатомического, гистологического, цитологического и биохимического. В результате геномная релокализация оборачивается новым шагом на пути фрагментации монодисциплинарной медицинской "точки зрения", которая уже не в силах ухватить сколько-нибудь целостную картину человеческого страдания.

Если "знание – сила", то как можно действовать, когда части знания не складываются в общую картину, если предмет воздействия распадается на осколки событий, наблюдаемых с "частных точек зрения"? В XX веке редукционизм и холизм, каждый по-своему, пытались предложить универсальную картину человеческого тела в норме и патологии и тем самым решить поставленный вопрос. Коллапс этих программ в 70-х годах привел к распаду общей картины телесных событий и, соответственно, к фрагментации внутринаучной перцепции, воображения и теоретического осмысления. В биологии и медицине практически прекратились дискуссии вокруг проблемы построения единой научной теории. В этой ситуации любая интервенция (терапевтическая или исследовательская) представляет собой результат кооперации приноравливаемых друг к другу (для особенных целей данного научного или клинического случая) действий различной локализации без общей теоретически обозримой рамки, т. е. в ситуации фундаментальной неопределенности и риска.

 
Новая культурная ситуация

 

Прогресс геномики синергетичен фундаментальным преобразованиям современной культуры. Он впитывает в себя энергию новых культурных импульсов и придает им существенное усиление. Он провоцирует у людей новое чувство могущества в творческом преобразовании собственной природы и новый опыт незащищенности перед лицом этой мощи. Например, если когда-либо геномика сможет выключить "ген смерти" в нашем теле, то смерть не исчезнет, будучи спрятана, сохранена и увеличена самой геномикой в силе разрушения, которая таится в "культурных генах" свободы. Свобода воли является и основополагающей ценностью культуры, и причиной многочисленных форм трансгрессии (включая криминальные, террористические и т. п.). Опыт неудачи напоминает библейскую истину – основная причина смерти (отметим про себя – как и культурного прогресса) в наших "грехах" (недостатках) – моральных и онтологических условиях человеческой свободы. Люди могут контролировать природу, но кто (если Бог действительно "мертв") может контролировать самих "контролеров"? Переосмысляя эту проблему, геномика создает новое чувство возвышенного, которое хранит в себе парадокс человеческого могущества и онтологической слабости.

Чувство возвышенного, выявляя границы человеческого существования, оформляет специфическую для каждой культуры игру большого числа экзистенциальных чувств, среди которых чувство страха и надежды наиболее значимы. Специфический дизайн этой игры в современной геномике был сформирован двумя великими экзистенциальными открытиями, которые привели к возникновению экологического движения и биоэтики.

Сначала рассмотрим рождение экологического движения. По Хайдеггеру, где-то в XVII–XVIII веках христианская идея спасения была подменена двумя первоначально дистанцированными друг от друга идеями здоровья и свободы. Эта подмена и разнесение обособившихся аспектов конституировали особые объекты действия для научно ориентированного медицинского лечения и политического действия.

В сфере биомедицины основная угроза существованию человека была опознана в мире Природы, а путь "спасения" – в научно оформленном технологическом контроле внешних природных сил. Природа предстала в образе врага, а технология – в лике спасителя. Не случайно, что милитаристская метафора столь популярна в медицине, особенно в идеологии лечения острых заболеваний, политической риторике (типа "Войны с раком" президента Джонсона) и даже рекламе (типа "Наше мыло убивает всех известных микробов").

Экологическое движение преобразовало линейную экзистенциальную ориентацию в парадоксально циркулярную.

В основании этого экзистенциального сдвига лежит фундаментальное открытие новой угрозы для существования людей. И, что имеет решающее значение, она была обнаружена как раз в том самом месте, где западная мысль искала пути спасения, – в научном и технологическом прогрессе, нацеленном на покорение Природы. Мы начали опасаться путей собственной надежды. Но мы не отказались от самой технологической надежды. Желание технологического контроля внешних природных сил до сих пор наиболее мощное. Но теперь оно уравновешивается прямо противоположным желанием сохранить Природу, спасти ее от самих людей. Парадоксальную игру этих экзистенциальных чувств наглядно иллюстрирует реклама минеральной воды, которую я как-то нашел в своем почтовом ящике: "Природная родниковая вода из русского леса, произведенная с применением новейших японских технологий".

Диагноз новой экзистенциальной угрозы был осуществлен самой наукой и, что особо замечательно, способы спасения от новой угрозы создаются самой же наукой в виде растущей индустрии средств контроля окружающей среды и ее защиты, производства "натуральных" продуктов. Наука превратилась в угрозу и спасителя в одном лице. Она стала, по выражению немецкого социолога Ульриха Бека, "саморефлексивной", "самоподозрительной" и "самоограничивающей". Общество, вырастающее на новом экзистенциальном базисе, Бек назвал "обществом риска".

Экологический сдвиг расчленил научное мышление на конфликтующие друг с другом голоса "научных истин" "за" и "против" конкретных технологических инноваций. Усиленный коллапсом демаркационистских программ в философии науки (которые пытались установить границу между наукой и не-наукой), этот сдвиг легализовал множественность ориентированных на истину научных дискурсов. Он сделал разум науки более открытым не только к внутри- и междисциплинарным различиям, но и в отношении к ненаучному знанию (религиозному, астрологическому, шаманическому и т. п.). Все эти типы отношения к реальности находятся в постоянном "диалоге" (М. Бахтин), оценивая происходящее и разыскивая ответ на вопрос, что делать в конкретных критических ситуациях, вызванных технологическим прогрессом.

Трансплантация экологического мышления в сферу биомедицины, происшедшая после талидамидовой катастрофы (рождение детей без конечностей у матерей, принимавших во время беременности талидамид в качестве снотворного), изменила структуру взаимоотношения между наукой и практической медициной. Например, "время разработки" для новых лекарств от нескольких недель с момента синтеза терапевтически активной субстанции в начале 60-х годов подскочило до десяти лет к началу 80-х, а "цена разработки" увеличилась в 20 и более раз. Безопасность, т. е. предотвращение негативных эффектов действия “спасителя” (лекарства) превратилась в одно из быстро развивающихся направлений медицинской науки.

Второй поворот экзистенциального настроения может быть назван "биоэтическим" Он произошел как следствие интервенции многоцветной армии моральных дискурсов в сферу медицины, которая ранее находилась под монопольным контролем (по крайней мере, в собственном осознании) научного разума действующего в медицинской науке и практике. Успех этой интервенции был предрешен другим экзистенциальным "открытием", случившимся в форме серии публичных скандалов вокруг практики проведения научных исследовании – человеческое тело не только "объект" научного исследования или терапевтического действия, но также "плоть" конкретного человека – ее собственника. Поэтому любое действие в данной области имеет нередуцируемое моральное измерение, принципиально ненаблюдаемое с научной точки зрения. Это "слепое пятно" научного разума конституировало легитимную позицию морального разума внутри биомедицины. Вместе с моральным разумом, в каком-то отношении в качестве его социального приложения, политические практики вторглись в мир биомедицины. Аборт, права пациентов права инвалидов, клонирование, генетическая инженерия исследование стволовых клеток – эти и многие другие внутренние проблемы биомедицинской науки превратились в мощные стимулы политических движении.

Таким образом конфликт "истин' в экологическом повороте экзистенциального настроения усложнился за счет конфликта между научным и моральным разумом в биоэтическом повороте. Неудивительно, но и моральный разум появился на этом боксерском ринге не как целостный субъект, но как конфликтующая внутри себя толпа большого числа моральных точек зрения перспектив, ценностей и т. п. Эта констелляция моральных дискурсов в сфере биомедицины обычно называется биоэтикой – словом, которое исходно было создано Ван Ренселлером Поттером для обозначения экологической ответственности в отношении биосферы в целом.

Полагаю, что парадоксальная экзистенциальная игра желаний, парадокс страха и надежды конституируют базисные структуры современной культурной идентичности – специфический ритм экзистенциального повтора. Современный прогресс биотехнологий предлагает "защиту" от власти внешних природных сил. Экологическое движение и биоэтика снабжает комплиментарной "защитой" от "злоупотреблений" и "угроз" самих биотехнологий.

 

Геномика и биоэтика
 

Проект Геном Человека является парадигмальным примером новой биомедицинской науки – сильно отличающейся от той науки, которая существовала до начала 80-х годов. ПГЧ стал первым в истории науки артикулированным институциональным ответом на экзистенциальный парадокс инвестированный экологическим движением и биоэтикой в сферу деятельности биомедицины. Ответом на парадокс страха и надежды стало включение необычных для классической эпохи форм деятельности в структуру науки. Впервые мы наблюдаем что реализация фундаментального научного исследования и разработка морально-правовой защиты от опасностей, связанных с этим исследованием, включены в организационную структуру одного и того же научного проекта. В 1988 году специальный комитет, назначенный Наци­ональным Исследовательским Советом США, утвердил концепцию ПГЧ, которая включала не только изучение генетической и физической карты человеческого генома (а также карты нуклеотидных последовательностей) но и исследование этических правовых и социальных проблем, которые возникают по ходу реализации самого геномного проекта (Ethical, Legal and Social Implications Program – ELSI). Другие страны в различных видах использовали тот же стратегический подход. Даже в России, где ПГЧ в высшей степени недофинансирован, этот проект включает специальную программу этических и правовых исследовании. Одним из результатов ELSI стала выработка листа правил и ограничений, которые касались того, как геномные технологии должны применяться в конкретных исследовательских и клинических ситуациях.

Специфика биоэтики в том, что она выполняет свои критические функции в геномике (как и других областях биомедицины), будучи с самого начала раздробленной на многообразие конфликтующих моральных позиции, философских и богословских воззрений, религиозных исповеданий и т. д. Никакой "центральной" моральной инстанции, автономно и авторитарно способной различить добро и зло, в ге­номике нет. На ее месте сеть конфликтующих в публичном пространстве моральных дискурсов, которые в геномике стянуты в узлы децентрированных социальных институтов, получивших название "этические комитеты". Этические комитеты существуют на уровне отдельных исследовательских организаций, профессиональных сообществ, на национальном уровне, а также на уровне международных организаций типа Совета Европы, ЮНЕСКО, ВОЗ, (HUGO – HumanGenome Organization) и т. д.

На основе междисциплинарных обсуждений (т. е. транзитом через многообразие точек зрения и моральных позиций) этические комитеты вырабатывают различного рода нормы и правила морально обоснованного научного исследования и практического применения полученных научных знаний. Причем обоснование создается не столько за счет теоретического философского или богословского усмотрения глубины морального порядка, сколько на поверхности публичной дискуссии, в которой каждый должен, прежде всего, апеллировать к здравому смыслу. Как результат договоренности, политической сделки. Включение в контекст научной деятельности биоэтических проблем – первая специфическая черта науки нового типа.

 

Храм и рынок
 

Коммерциализация является другой, очень специфичной чертой геномики как науки нового типа. Она развивается синхронно с событиями экологической и биоэтическои реструктуризации биомедицины. Так же, как и они, коммерциализация трансформирует базисные структуры науки и культуры в целом.

Одним из первых деяний Иисуса Христа после его явления народу и первым ученикам было изгнание торгующих из храма. Этим жестом указана отгороженность сферы храма, в которой присутствует истина, от рыночной площади, в которой истина "профанируется", "продается", "вышучивается" специфическими средствами "карнавальной культуры" (М Бахтин). Их неравное положение в иерархии ценностей, разделенность особыми границами уместности (например, смех неуместен в храме, но вполне уместен на рыночной площади) образуют условие диалогического развития культуры ее внутреннюю полярность Нарушение этих границ – тяжкий грех, примером которого является единодушно порицаемый сейчас исторический прецедент торговли индульгенциями. Поэтому коммерциализация в любой традиционно некоммерческой сфере деятельности воспринимается негативно. Особенно если она касается столь важных для современного культурного сознания сфер, как наука или мораль.

Это не случайно. По мнению большого числа современных теоретиков культуры, наука в эпоху Просвещения заместила в европейском менталитете то место, которое до нее занимала религия Если человек христианского мира мыслил себя созданным "по образу и подобию Бога", то просвещенный человек воспринимает себя прежде всего созданным (образованным) "по образу и подобию Ученого". В самом деле, образование современного человека (формирование его культурного образа из "глины" природных способностей) предстает ближайшим образом как приобщение к знаниям, накопленным современной наукой. Искусство и спорт занимают ничтожно малое место в образовательном процессе. Религия вынесена из него в качестве частного дела.

Начиная с эпохи Нового времени, наука была неразрывно связана с производством и рынком. Однако эта связь была опосредованной. Следуя христианской традиции, сфера получения истинного знания (сфера, где знание существовало в форме "открытия") и сфера его практического применения (знание здесь имело статус "изобретения") были институционально разделены. Наука как особый социальный институт (в форме системы университетов и академий) была в определенном отношении независима от промышленности и рыночных отношений, существуя, главным образом, на общественные средства или частные пожертвования. Буферные функции между наукой и рынком выполняла так называемая "прикладная наука".

Возникновение биотехнологической индустрии в США как нового института не только прикладной науки, но также и фундаментальных исследований в течение 70-х годов XX века было спровоцировано несколькими факторами, включая: а) значительно возросшие способности "рекомбинировать", "производить" и попросту "манипулировать" ДНК и другими молекулами; б) преобразование административной среды, которое поощряло быстрое переключение исследований на прикладные проблемы так же, как и изменения в патентном праве, не просто поддерживавшие, но принуждавшие к коммерциализации изобретений, как в индустриальном, так и академическом секторе; в) в пределе – слияние научных исследований, финансируемых правительством, с венчурным капиталом, заинтересованным в инвестициях с целью создания расширенной базы молекулярно-биологических исследований"[3]. Коммерциализация позволила консолидировать необходимые для прорыва в области ПГЧ ресурсы. Она также привела к разворачивающейся перед нашими глазами перестройке самоидентичности науки и ученых, изменив самопонимание науки и создав новую идентичность "ученого-бизнесмена".

Другим важным последствием коммерциализации стали изменения практик в области патентования. В 1980 году Верховный Суд США постановил, что создание новых форм жизни подпадает под юрисдикцию федерального патентного закона. Это позволило со временем перейти к патентованию не только искусственно созданных микроорганизмов или лабораторных животных, но и к патентованию генов человека, последовательностей ДНК, эмбриональных стволовых клеток и т. п. Прагматический интерес в защите инвестиций изменил восприятие мира. В форме патента он придал фундаментальному научному знанию вид рыночного товара. С точки зрения философии это означает радикальное слияние культурного и природного горизонта, идей открытия и изобретения. Ситуация практически невозможная в классической науке. Никому и в голову не могла прийти идея запатентовать, к примеру, кислород.

Коммерциализация геномики создала новый рынок но­вый тип товаров, новые права собственности, ускорив синхронно протекающие аналогичные процессы в других отраслях биомедицины. Не имея возможности обсудить этот вопрос подробнее, замечу, что объектами коммерческого использования могут стать не только элементы человеческого тела, как гены или клетки, но и геном целой нации. Например, в Исландии частная компания DeCodeGenetics "выкупила" эксклюзивное право на коммерческую эксплуатацию геномных данных исландской популяции сроком на 12 лет.

Коммерциализация фундаментальной науки и пролиферация в жизненном мире биомедицины технологий морального и экологического контроля, каждый по-своему, делает научное экспертное знание зависимым от мнения обычных людей. Это положение дел отражает "принцип публичности" в биоэтике каждый аргумент должен быть сформулирован в терминах, понятных публике (Генри С. Ричардсон). Простые люди играют при этом двойную роль – как покупатели на геномном рынке (например, генетических тестов) и как представители публики, голосуя "за" или "против" конкретных правовых инициатив в области биомедицины, участвуя в работе различного рода этических комитетов как институтов биомедицинской науки, влияя через свои организации на оценку экологических рисков биотехнологических инноваций и т. д.

В результате в соответствии с общими тенденциями современной культуры отношение между наукой и публикой оказываются в процессе трансформации от практик образования (просвещения) к практикам развлечения, от обращения к разуму к обращению к воображению людей. В ведущих геномных исследовательских центрах возникают активно работающие PR-отделы и специфические подразделения, соответствующие рыночной ориентации научной деятельности. Дискуссии о перспективах и моральной допустимости развития новых биомедицинских технологий мигрируют из тени экспертных советов в "храмах науки" на яркий свет "рыночных площадей", приобретая черты ярмарочного балагана, например, в виде бесчисленных "ток-шоу" или представлений недавно возникших "биоэтических" театров – профессиональных и любительских театров, черпающих сюжеты для своих постановок в жизненном мире современной биомедицины.

По аналогии с "анатомическим театром" эпохи Возрождения назову имажинативную активность в сфере геномики "геномным театром". Смысл аналогии будет ясен из последующего изложения.

"Геномный театр" и его культурная миссия

 
Разыгрываемая на рыночной площади современной культуры имажинативная игра, названная мной "геномным театром", имеет особое культурное значение. Его не замечают "актеры", волей исторической судьбы вытолкнутые из храмов науки на сцену публичных представлений. Повсеместно слышатся протестующие голоса ученых, оскорбленных некомпетентным вмешательством профанов, требующих прекратить "болтовню". Аналогично и философы перед лицом разброда мнений и моральных позиций выражают тревогу по поводу самой возможности биоэтики как рациональной дисциплины. Эту точки зрения, характерную для классической философии, ясно выражает ведущий американский теоретик Т. Энгельхардт-младший: "... Перед нами кишит тьма альтернативных этик, в любой момент готовых поднять пену невнятно бормочущих, конфликтующих друг с другом биоэтик. Это обстоятельство вызывает моральную тревогу... Оно ставит под вопрос все дело биоэтики"[4].

Полагаю, что если учесть бахтинское понимание мышления как диалога, то конфликт "бормочущих биоэтик" является условием существования той биоэтики, которую мы имеем в качестве активного действующего персонажа в геномике и биомедицине в целом. Скажу больше, слово "бормотание" (bubble) может напомнить нам о специфическом эпизоде предыстории новоевропейской культуры, что позволит в новом свете представить биоэтику и ее роль в современной геномике.

Согласно оксфордскому словарю – бормотать (to bubble) означает говорить "несвязанно", "неотчетливо или глупо". Замечательно, что во времена Возрождения такой герой как "глупец" стал популярной фигурой в научных и философских трактатах. Достаточно вспомнить, как в трактате Эразма Ротердамского (1466–1536) "Похвала глупости" апелляция к простонародной речи, которая с точки зрения учености звучит как "невнятное бормотание", позволила подорвать основы схоластического учения и очистить культурное пространство для нового понимания человека и его места в мире. В диалоге Галилео Галилея (1564–1642) "Диалог о двух системах мира. Птоломеевой и коперниковой" одну из главных ролей играет "простец" (человек с улицы), чей здравый смысл помогает Галилею опровергнуть аристотелевскую онтологию.

В самом начале нового времени мы видим незашоренную открытую обществу науку, ведущую диалог с публикой – сообществом некомпетентных людей. Например, Роберт Гук, разработавший принципы научного исследования ("аутопсии") для Лондонского королевского общества, настаивал на том, что знание должно быть развито до такой степени, чтобы ученый смог продемонстрировать его истинность публике. Поэтому публичные демонстрации научных экспериментов были рутинной практикой Общества в на­чальном периоде его истории.

В то же самое время мы наблюдаем развитие аналогичного феномена в медицине – "анатомических театров". На знаменитом фронтисписе к книге А. Везалия "О строении человеческого тела" изображена сцена из анатомического представления. Среди "зрителей" мы видим ведущих мыслителей и политических деятелей того времени, включая Мартина Лютера. Какова была роль этих "глупцов" – невежественных в анатомии людей, сгрудившихся вокруг Везалия? Какова была его роль?

Везалий не был учителем для своих зрителей, а они не были его "учениками". Обе партии были соучастниками магии анатомического театра. Роль Везалия состояла в том, чтобы, рассекая разлагающуюся мертвую плоть, воскресить ее в воображении зрителей в форме молодого цветущего атлетического тела. В этом парадокс анатомического видения (аутопсии) трупа.

Дело в том, что изображения человеческого тела, которые были опубликованы Везалием (сделанные его помощником) в книге "О строении человеческого тела", были созданы на материале вскрытия всего нескольких трупов. Ни в каком смысле они не представляют собой статически "средние" анатомические черты. Руководящим для Везалия и его последователей "была вера, что человеческое тело выражает в миниатюре божественное творение и что его форма соответствует форме макрокосмоса"[5]. Причем последний имел организацию, соответствующую античному пифагорейскому представлению о математических пропорциях и симметрии. Поэтому Везалий представил в качестве нормы гармонически атлетически сложенное тело молодого мужчины и нежное гармоничное тело молодой женщины. Возрожденческий идеал человеческого тела был инкорпорирован в нормативный порядок изображения и представления в медицинской анатомии. Неудивительно, что пифагорейские идеи были со временем забыты, а идеал стал восприниматься как "естественный".

Предполагаю, что роль зрителей на этом спектакле больше походит на роль жюри присяжных на судебном слушании. Везалий в качестве эксперта свидетельствовал о новой истине человеческой природы. Его свидетельство оспаривало свидетельства конкурирующего "театра" Церкви. А необразованные глупцы должны были решить, чье свидетельство более убедительно, а чье менее в этом историческом судебном слушании "Везалий против Галена (Церкви)". В подобного рода слушаниях на суде Истории "бормочущие глупцы" выносят вердикт конфликтующим по вопросам об истине и добре экспертным свидетельствам.

С этой точки зрения "бормотание" (речь людей с улицы) формирует суть биоэтики как специфической интеллектуальной деятельности, столь ярко представленной в геномике. В определенной степени это признается уже упомянутым "принципом публичности". Нужда в "профанации" экспертного знания "истины" или "блага" та же, что и в эпоху Возрождения, – конфликт научных истин и идей блага может иметь цивилизованное решение только в "публичных слушаниях" суда Истории.

Если несколько перефразировать Поля Рикера, конфликт истин является подстрекателем, направляющим экспертов в апелляционный суд свидетельствовать перед жюри, составленным из людей с улицы. В этих свидетельствах конкурирующие эксперты (например, ученые или моральные философы) не могут апеллировать к знанию членов жюри относительно тех фундаментальных истин, которые они отстаивают. Они должны вывернуть рассуждения из "глубины" на "поверхность" публичных повествований. По Рикеру, повествование представляет собой "встречу на высшем уровне" (саммит) разноголосицы моральных и научных разумов. Они могут встретиться и конкурировать друг с другом только на поверхности жизненных историй. "Действия, структурированные повествованиями, комплексны, богаты предвосхищениями этической природы. Рассказывая историю, мы создаем воображаемое пространство для мысленных экспериментов, в которых моральные суждения работают в гипотетической форме"[6].

В этом смысле свидетельства конкурирующих моральных и научных экспертов перед публикой ("жюри") по сути предстают как рассказ историй – своеобразных мысленных экспериментов, в которых эксперты опробывают различные жизненные планы. Как история жизни может измениться к лучшему или худшему в случае принятия или от­вержения предложенных ими идей (к примеру, правовых норм или новых методов лечения)? Для того чтобы опровергнуть эти "драматические свидетельства", конкуренты должны предложить свои более убедительные версии жизненных историй. Поэтому биоэтика подчас выглядит как соревнование сказителей или трагических поэтов в античном театре. Публика (зрители) раздает дары (награды) признания тем, чьи истории больше соответствуют ее вкусу. Игра в Бога – создание генетически улучшенного "римейка" человеческой природы – наиболее популярный сюжет современного геномного театра.

Человечество слишком часто решало и продолжает решать исторический конфликт истин и идей блага с помощью войны или политического насилия. Культурная миссия геномного театра в том, что он предлагает цивилизованную альтернативу, опирающуюся на власть публики ("рес-публики").
 

Литература

---