Шерганова И. Роль «городского мифа» в создании семиотики города (на примере Москвы и Петербурга)

УДК 130.2

Аннотация: В статье на примере Москвы и Петербурга анализируется роль «городского мифа» в создании семиотики города.

Ключевые слова: семиотика города, городской миф, Москва, Санкт-Петербург.

Природа общественно-исторического мифа двойственна. С одной стороны, он выступает как сила, гармонизирующая социокультурные противоречия в данное время и в данном социуме, воссоздающая, актуализующая норму солидарности его членов, напоминающую о примате общих интересов над эгоистическими и частными. Но, помимо этой синхронной роли, есть у мифа и другая роль – диахронная. Она помогает времени и социуму как бы возвыситься над самими собой, над своими локальными повседневными целями и интересами, обнаруживая для себя в них и как бы через них цели более возвышенные и интересы духовные. Санкцией и воплощением их возвышенности и духовности выступает исторический прецедент, образ прошлого, созвучный интересам данного времени.

Важную роль в сознании людей играет городской миф, собственно самими же людьми и создаваемый, ведь именно через него мы переживаем время, мир, историю города на основе чувства содружества, то есть миф формирует некую реальность, раскрывая ее через особые образы, которые понятны людям, живущим в одном городе.

Интересно сопоставить мифы двух городов, совершенно различных по своему типу, но находящихся в пределах одной большой страны – это Москва и Санкт-Петербург. Эти города сыграли выдающуюся роль в становлении российской государственности. Связанные с ними мифы отражают сложные метания страны между Востоком и Западом, мучительный процесс национального самоосознания. В середине прошлого века речь шла о противоречии между западничеством и самобытностью. После революции контекст несколько видоизменился, речь пошла о Востоке и Западе в российской истории. В предвоенные и послевоенные годы — это уже было различие между “интеллигентностью” Питера и “простонародностью” Москвы. За последнее столетие произошла своего рода инверсия: миф о подлинной национальной самобытности Москвы превратился в миф о “настоящем центре русской культуры” — Петербурге. Теперь спор идет о том, кто является полноправным наследником и действительным носителем знаменитой российской “духовности” и культуры.

Проанализируем городские мифы, связанные с Москвой и Петербургом, их трансформацию и связь с внутренним состоянием общества.

Существующие мифы можно подразделить на три группы:

— мифы государственные, или сакральные. Основание, рост и упадок столиц всегда находятся в тесной связи с идеями государственного строительства. Столицам отводится цементирующая роль в государстве, для их украшения и развития расходуются огромные средства, они служат ареной и проводником главных нововведений. Будничный образ реальных городов мифологизируется в соответствии с проводимой политикой, ее стержневыми идеями.

— мифы литературные, аккумулирующие в восприятии гения переживания многих и затем закрепленные в массовом сознании.

— мифы бытовые, или расхожие мнения, передающиеся устной речью и через повседневное общение. Они играют роль наиболее достоверного неофициального знания или источника информации.

В возникновении мифов можно проследить некоторую последовательность, но нельзя установить сменяемость или наследственность, так как ни один из них окончательно не исчезает. Можно скорее говорить о наибольшей популярности того или иного мифа в конкретный период времени.

Как известно, между Москвой и Петербургом ведется старая тяжба за первенство, этапы этого развития я постараюсь показать через мифы. Начать необходимо с государственного типа мифов, чтобы показать, каким образом миф, связанный с основанием города, может влиять на текст культуры в целом, ведь именно он старается объяснить, как из хаоса был образован космос.

Начать можно с Санкт-Петербурга. Петр намеревался построить идеальный искусственный город, который должен возникнуть «вдруг», на новом месте (не на месте разрушенного старого). У такого города нет истории, а если нет истории, ее заменяют тут же возникающие мифы. Прежде всего, мифы эсхатологические – о возникновении города и о его конце, так как то, что имеет начало, должно обязательно иметь конец. В. Ф.Одоевский в «Русских ночах» приводит рассказ старого финна: «Стали строить город, но что положат камень, то всосет болото, много уже камней навалили, скала на скалу, бревно на бревно, но болото все в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь состроил корабль, оглянулся: смотрит, нет еще его города. “Ничего вы не умеете делать”, – сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил его на землю».

Петр построил город на воздухе и опустил его на землю. Этот непрочный город не может быть долговечен, он должен исчезнуть. В стихотворении «Подводный город» М. Дмитриева старый рыбак говорит мальчику:

Видишь шпиль? – Как нас в погодку
Закачало, с год тому,
Помнишь ты, как нашу лодку
Привязали мы к нему? –

Тут был город, всем привольный
И над всеми господин;
Ныне шпиль от колокольни
Виден из моря один!

Все это говорит о фантомности и одномоментности Петербурга как города. «Заложенная в идее обреченного города вечная борьба стихии и культуры реализуется в петербургском мифе как антитеза воды и камня. Причем это камень – не “природный”, “дикий” (необработанный), не скалы, искони стоящие на своих местах, а принесенный, обточенный и “очеловеченный”, окультуренный, – писал Ю. М. Лотман в статье о Петербурге. – Петербургский камень – артефакт, а не феномен природы. Поэтому камень, скала, утес в петербургском мифе наделяется не привычными признаками неподвижности, устойчивости, способности противостоять напору ветров и волн, а противоестественным признаком перемещаемости:

Гора содвинулась, а место пременя
И видя своего стояния кончину,
Прешла Балтийскую пучину
И пала под ноги Петрова здесь коня.

Здесь указание еще на один петербургский миф – памятник Петру Великому. Это Медный всадник, основанием которого стал знаменитый «гром-камень». Памятник, на котором Петр поднял на дыбы коня, по словам Пушкина, «Россию поднял на дыбы». Конь Петра давит змею. В традиции барочной символики змея – аллегория зависти, вражды. Но в Петербурге знали и пророчество, в котором говорилось, что патриарх Иаков «видех, рече, змию, лежащу на пути и хапающу коня за пяту…». В таком контексте всадник и змей вместе составляют знамение конца света, и змей, который олицетворяет антихриста, бросает свой отблеск на Петра. Всадник оживает, всадник скачет по улицам города, преследует бедного Евгения в поэме Пушкина «Медный всадник». И опять мы видим миф, который говорит о самом главном, о судьбе города, о его грядущей гибели.

В Москве к эсхатологическому типу мифов обратились в семнадцатом веке, когда вошла «мода на генеалогические и баснословные упражнения на историческую тему». В «Повестях о начале Москвы» внимание читателей акцентируется именно на таком типе мифа, где перипетии основания столицы венчаются пришествием в город Петра Митрополита и его пророчеством, восходящим к «Степенной книге», где он называет Москву вторым Иерусалимом и говорит, что ее защищают святые. И в отличие от града Петрова Москва является вечным городом, что отражено в «предимперских» клише пространства и времени – «до теплого моря и от студеного окияна», «отныне и до скончания миру». Этой вечностью не мог похвастаться Петербург, так В. А. Соллогуб вспоминал: «Лермонтов <…> любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого поднималась оконечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом. В таком изображении отзывалась его безотрадная, жаждавшая горя фантазия»[1]. Это как бы отражение легенды о граде Китеже, впечатление от петербургских наводнений. Но было и другое ощущение: Петербургские туманы, зыбкая сумеречность белых ночей порождали почти галлюцинации. Достоевский остро почувствовал это и создал другой эсхатологический миф: «Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: «А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото?..»». Достоевскому вторит Б. Пильняк, писатель ХХ века: «В ту ночь – там, в туманных концах проспектов, автомобиль сорвался с торцов, с реальностей перспектив – в туманность, в туман – потому что Санкт-Питер-Бург – есть таинственно-определяемое, то есть фикция, то есть туман – и все же есть камень»[2].

Обращаясь к теме мифов в жизни Москвы и Петербурга, невозможно не упомянуть о Киеве. Во-первых, это был первый город Древней Руси, который не только воспринял идею “священного города” как действенную силу консолидации народа и государства, но и реализовал ее. Во-вторых, именно в Киеве было заложено начало культурного раскола, который стал основной темой споров между Москвой и Петербургом. Приняв христианство, тогдашняя элита поспешила, с одной стороны, избавиться от опеки иностранных учителей, прежде всего греков, а с другой — стремилась сделать христианство понятным народу. Поэтому все религиозно-философские труды, необходимые для практики того времени, были переведены на славянский язык. Это резко сократило потребность в изучении греческого и латинского языков, а, следовательно, сузило круг людей, осваивающих греко-латинское наследие во всех областях культуры. Русь пошла «своим путем», замкнувшись в пределах собственного языка, отодвинув культуру античности и оторвавшись от общеевропейских процессов.

Москва также не осталась равнодушной к идее «священного города», но восприняла ее значительно позже, в начале XIV в., через Владимир и Новгород. Потребовалось еще более ста лет, чтобы Москва, уже став столицей Руси, провозгласила себя «Третьим Римом» и хранительницей православия. Словами «Москва» или «Московия» стала обозначаться вся огромная территория Северо-Восточной Руси. Сакральный миф активно развивался государством. Во внешнем облике города начали проявляться имперские амбиции, демонстрироваться могущество и сила веры. План Кремля уподоблялся Иерусалиму.

Но уже в XVII в. созданное Москвой молодое обширное государство заметно одряхлело. Его поражают бесконечные бунты, чудовищное насилие, церковный раскол. С закрепощением народа гибнут скромные ростки самоуправления. «Интеллигенция» того времени бежит из государства. Миф Москвы меняется. Теперь о «Третьем Риме» отзываются весьма нелестно. «Народ на Москве глуп...», «В Москве жить не с кем...». Иностранные путешественники и собственные «инакомыслящие» тиражируют легенду о поголовном пьянстве, безделье и никчемности русских. Общий приговор: «дикость и варварство».

Такую Москву получает в наследство Петр Великий. Существует легенда, что Петр Москвы не любил. Трудно с уверенностью утверждать, что это действительно так, но совершить резкий поворот в государственном развитии и сохранить столицей Москву он психологически не мог. Мешал не только личный опыт, но и накопленный груз негативных мифов и оценок. В городе, полном изначальным недоверием ко всему иностранному, выстроенном на православной идее, невозможно было сделать прививку «немецкой» культуры, не нарушив при этом освященных временем традиций.

Начало истории Петербурга отодвинуло Москву на второй план, но не устранило ее с русской сцены. Духовенство встало в оппозицию к императору, эксплуатируя с новой силой миф «священного города». В результате старая столица получает титул «первопрестольной». Но кроме этого за ней закрепляется еще и слава «бездельницы» (в Москву отправляются на покой).

Объявляя столицей новый город, Петр I отнюдь не повел дело к окончательному лишению Москвы столичного статуса, как это может показаться на первый взгляд. Более того, он сам и задал «остроумную» ситуацию двух столиц, характерную для позднейшей русской культуры, ведь его супруга была коронована в Москве в Храме Митрополита Петра, который отныне стал локусом «коронационного» мифа.

Освободившись от груза государственных обязанностей, Москва сразу добреет. Очень быстро забыты ужасы XVI—XVII вв. Она уже «радушная», «хлебосольная», своя родная, православная. Разорения войны 1812 г. и вовсе превращают Москву в страдалицу, а значит, общую любимицу.

Россия любила и жалела Москву за то, что узнавала в ней себя. Москве долго удавалось сохранить провинциальный уклад, сочетая его с благами цивилизации и культурным назначением столицы. Взаимная любовь закрепила за Москвой образ «сердца России», настолько прочный, что в царствование Николая II государство признало Москву «духовной» (прежде всего, нравственно-религиозной) столицей страны. Символ — возведение храма Христа Спасителя.

В ХХ век Москва вошла огромным провинциальным городом, «большой деревней», «Москвой златоглавой», но вокруг нее уже формировались иные образы и мифы. Обывательская, обломовская Москва стала «первопрестольной» для бурно развивающегося российского капитализма и авангардного искусства. Старомосковские гульба и пьянство создали «Москву кабацкую».

Стремительная трансформация города, господство «нового» вкуса, соседство допотопного и ультрамодернового породили снобистское отношение к Москве: «Здесь много делают, но ничего не доделывают...», «Претенциозная безвкусица...».

Оставим на время Москву, чтобы вернуться к Петербургу. Город, изначально строившийся как идеальный, очень быстро оброс мифами. Первый из них и наиболее знаменитый — «окно в Европу». Новая столица должна была стать зримым выражением вступления России на новый, европейский путь развития. Символичным было само размещение города, вынесенного на самый край только что отвоеванной территории.

Воплощение европейского идеала сделало Петербург исключением для России, городом-аристократом, избранным, отдельным, непонятным, ни на кого не похожим. В Москве было «барство», в Петербурге — «высший свет». Исключительность во всем, в архитектуре, разговоре на иностранных языках, науках, одеждах, манерах и т. д. Одним словом, «немецкое пятно» на русской карте.

Параллельно в Петербурге шло воспроизведение старой идеи «Третьего Рима», которая обнаружила удивительную способность к трансформации. В традиционной формуле «Москва — Третий Рим» каждое слово приобретает многозначность. Москва — это и государство в целом, и его столица (причем неважно, какая собственно, Москва или Петербург), то же самое происходит и со словом «Рим», олицетворяющим империю. Новым символическим смыслом наполняется невинное слово «третий», так как «второй» Рим — это Константинополь. Константинополь — это город Константина, а Петербург — это город Петра.

Сложные ассоциации выстраиваются вокруг названия города в честь апостола Петра, что усиливало сопоставление новой столицы с Римом, где Петр особенно почитается. Ссылка на апостола позволяла устанавливать и тонкую связь между Киевской Русью и Российской империей. По существующей легенде, брат св. Петра апостол Андрей поднимался по Днепру до Киева, где на вершине холма установил крест и предсказал великое будущее Руси. Проведение параллелей между Петром и Андреем позволяло воспринимать Петербург не только как новый Рим, но и как новую Москву, и как новый Киев.

С государственным мифотворчеством шло развитие мифов и на бытовом уровне.

Первый — это «город-мираж». Петербург строился настолько быстро, что его буквальное появление «из болот» в топком устье Невы казалось фантастическим. Эффект усиливается сырым климатом и белыми ночами. Иностранных путешественников не оставляет впечатление, что город однажды так же быстро исчезнет в болотах, как и возник из них, и что построенное летом разрушается зимой. Жить здесь невозможно. Все иллюзорно, все обман. Туманный воздух пропитан сыростью и миазмами болот. Гибель Петербурга, кажется, предрешена. Сама идея — замостить болота гранитом и воздвигнуть римские портики среди чахлых березок — безумна для рационального сознания. Римским богам нечего делать среди убогих чухонцев. Поэтому мираж Петербурга неизбежно должен рассеяться. Поразительно, но рядом с Петербургом, на Балтийском побережье, в аналогичных климатических условиях находятся и многие другие города, в том числе и столицы, но, по-моему, ни один из них не вызывал таких ассоциаций.

Второй миф — «Петербург — колыбель революции». Вместе с плодами просвещения, которые, наконец, позволили России не только освоить европейские достижения, но и заявить о своем месте в мировой культуре, Петербург породил мощную волну нигилизма. Сказались отрицание и насилие, заложенные в его основание. Он давал ясный и простой пример, как усилиями человеческой воли можно трансформировать мир, подчинив его развитие рациональным началам. Культурное раскрепощение России, казалось, доказывало: «Цель оправдывает средства, будущее величие — сегодняшние бесчисленные жертвы».

Спустя два столетия на смену Петру I пришел Ленин с той же жаждой переустройства мира, с тем же отрывом от устоявшегося быта и традиций. Теперь предстояло переделать не только Российскую Империю, но и весь мир. Революция — дитя Петербурга. В ней видно то же «западничество», то же упрямое следование идее, та же беспощадность в ее воплощении, тот же разрыв поколений, противопоставивший детей отцам, то же отрицание прошлого.

Этот замечательный «миф», конечно, с позитивной окраской оказался позднее закреплен в революционной историографии, став каноническим. «Колыбель» оказалась мумифицированной, а город превращен в своеобразное кладбище революции, наполненное бесчисленными памятниками и мраморными плитами. Консервация «мифа» отчасти способствовала сохранности архитектурного облика северной столицы, хотя сами «свидетели истории»многократно менялись и замещались. Известно, что от реальной «Авроры» не осталось ничего, кроме названия.

В 1918 г. большевистское правительство переносит столицу в Москву. Официальный мотив — близость Питера к охваченным войной границам, опасность немецкой интервенции. Думается, что другой мотив был более серьезным. Так же, как Петр I не мог строить Европейскую Россию из Москвы, большевики из Петербурга не могли удержать государство от распада. Для всей страны он был символом царизма и насилия. Москва была понятнее, проще и народней. Москва точнее, чем Петербург, воплощала национальную идею, пусть и первоначально чуждую коммунистам.

Перенос столицы в Москву резко изменил ее образ. Теперь тяжесть государственного строительства снова ложилась на ее плечи. Кремль из национальной православной святыни превратился в форпост угнетенных народов. Россия, самая консервативная страна Европы, стала наиболее авангардной. Любые социальные идеи казались осуществимыми, а все существовавшее устаревшим и требовавшим замены. Утопические проекты первых послереволюционных годов рисовали Москву как город всеобщего равенства, технически совершенный и функционально оправданный.

Однако за аскетическим конструктивизмом трудно было увидеть изобильное коммунистическое завтра. Москва должна была стать его символом, осуществленным образом социальной утопии. Коммунизм мыслился как общество изобилия. Поэтому Москве подходило все только самое дорогое. С идеи «Третьего Рима» стряхнули пыль, город заполнили сталинский «ампир» и «ренессанс», метро украсилось мрамором и бронзой, старая застройка безжалостно сносилась. В столицу свозилось продовольствие со всей страны. Но еще больше, чем «страной изобилия», Москва хотела быть символом прогресса, «русской Америкой» со своими небоскребами, дворцами науки и т. д.

На смену мифу сталинской эпохи пришел новый миф, связанный с построением развитого социализма. Москве был определен статус «образцового коммунистического города», популярная песня активно внедряла в сознание миф, что Москва — «лучший город земли».

Но все это мифы официальные. В бытовом сознании же формируется глубоко негативный образ столицы. Население межуется на «коренных москвичей» и «лимитчиков». Все чаще говорят, что Москва — это еще не Россия, сравнивают ее с дурдомом. Активно формируется миф, что Москву, и в особенности москвичей, в России не любят. Москва — это тупое и равнодушное чиновничество. Словом, весь набор, который в начале века адресовался Петербургу.

А что же Питер? Освободившись от тяжести Российской Империи, город физически разрушался, а духовно возрождался. На протяжении всего советского времени им не переставали восхищаться, восторг перед совершенством Питера нес в себе сладость инакомыслия, все-таки это был «запад». Населению северной столицы приписывалась большая утонченность и рафинированность (хотя оно так же, как и в Москве, наполовину состоит из мигрантов и горожан в первом поколении).

Особую роль в формировании нового образа Питера сыграла война. Муки, выпавшие на долю северной столицы, и мужество, с которым она их перенесла, потрясли всю страну. Ореол мученичества сделал из города один из главных символов Победы. Война окончательно стерла с лица города все нерусские черты. Остатки дореволюционной жизни канули в прошлое. В блокадном городе оставались только дворцы и призраки. Но Петербург-Ленинград не только не умер, он воскрес, воскрес как самый святой город страны.

Новое облако мифов, окружившее Петербург, позволяло его жителям несколько свысока смотреть на Москву, ощущая за собой некое подсознательное право. Медленно разрушающийся, лишенный своего имени, но чрезвычайно гордый своей миссией и судьбой, город духовно жил отрицанием новой Москвы. Сначала Москвы бюрократической и чиновничьей, а сегодня Москвы «необуржуазной».

А Москва? Она, отдавая должное величию архитектурного облика Северной Пальмиры, находила Петербург провинциальным, или просто не замечала его. Из сегодняшних телевизионных новостей или газет мы гораздо больше знаем о Нижнем Новгороде или Владивостоке, чем о северной столице. Внимание привлекают лишь скандалы вокруг известных личностей и периодические политические встречи и конференции.

Сегодня мы явно вошли в новую фазу мифотворчества. Москва наращивает мускулы и всеми силами стремится вернуть себе утраченный образ «сердца России», активно культивируя миф о Храме и священном городе. Поразительно, что теперь этот миф эксплуатируется самим городом, а не государством, которое выдвигает идею децентрализации, стремясь дистанцироваться от негативного образа Москвы коммунистической.

Диаметрально переменились ориентации Москвы и Петербурга. Теперь Москва претендует на роль европейского города, при этом западничество трактуется как продвинутость приватизации, экономических реформ, развития сферы услуг и т. д., а Петербург выражает самобытность России с ее презрением к меркантильности и приоритетом духовных ценностей.