Овчинникова К. А. «Культура жизни» и «Культура смерти»: нравственный выбор человека в условиях глобализации

аспирантка кафедры социальной и политической философии
Московского гуманитарного университета

Для таких глобальных и опасных по своей сути тенденций мирового развития как антропологический кризис, экологический кризис и в целом, для всего того, что угрожает человеку и его жизни, в научной литературе появилось название – «культура смерти». Это понятие характеризует особый тип мышления (менталитет) с искаженным понятием свободы, как вседозволенности, рожденный западной цивилизацией.

Говоря о преодолении обострившихся кризисов, социальных противоречий, встает вопрос об изменении целей и ценностей человеческой жизни. Поэтому на основе исследования понятия «культура смерти», в научный оборот мы вводим понятие «культура жизни». Это понятие характеризует тип мышления человека, стремящегося к нравственному самосовершенствованию и постижению высших духовных смыслов бытия.

Таким образом, в этих двух культурах заложены разные смыслы. Если ценности «культуры смерти » можно объединить под лозунгом - «Жить одним днем», то ценности «культуры жизни» ставят перед собой иную задачу - «Проживать каждый день как последний». Когда мы следуем последнему утверждению, наша жизнь сама собой наполняется неподдельным смыслом, смыслом любви, которая является движущей силой «культуры жизни», ответом на проблему человеческого существования.

Однако не всякий человек способен испытывать чувство любви. Здесь нет места слепому случаю.  Для того чтобы постичь и вместить в себя это поистине великое чувство, человеку необходимо пройти «путь в себе», путь самосовершенствования, «научиться», приобрести духовное знание. Человек должен освободиться и открыться для любви. Несмотря на принципиальную разницу между братской, материнской, половой любовью, любовью к Богу, к природе, к миру, в основе лежат единые принципы, установки, в целом, созидающие ценности «культуры жизни». Любовь подобна искусству. Когда мы учимся тому или иному искусству, оно постепенно начинает занимать центральное место в нашей жизни, и почти вся энергия употребляется на достижение преследуемых целей. К сожалению, почти вся наша энергия в слепую тратится на достижение иных целей, таких как: престиж, деньги, успех, власть, удовольствие и др. Они устойчивый общественный стереотип и в иерархии ценностей занимают (почти всегда и для каждого) самое важное место. Стремление к престижу, к деньгам и т.д. как к абсолютной и высшей цели рождает в человеке животное, нездоровое соперничество, побуждает его к насилию. В этом стремлении ничто иное, как насилие сознательно, самопроизвольно или инстинктивно и непроизвольно становится привычным методом самоутверждения. В свою очередь прекращение насилия считается постыдным. А.А. Гусейнов пишет: «Существует устойчивый общественный стереотип, рассматривающий ненасилие как социальную пассивность и психологическую трусость, отсутствие мужества»[1].

Стереотипное самоутверждение насилием или по Ж. Бодрийяру «обеление насилия» рождает порок и вседозволенность, которая отрицает ответственность. Нередко человек воспринимает вседозволенность за личностную свободу, однако все происходит наоборот, человек вынужденно становится рабом своего внутреннего личностного комфорта и эгоизма. Он вынужден доказывать свою состоятельность, социальную активность, свое «я», свой эгоизм и поэтому не испытывает умиротворения, спокойствия и постоянства Он одинок, его посещают тревога и чувство вины. Так, вытесняется «пространство любви», уже привычным и весьма для многих комфортным «пространством смерти», «невечные» ценности которого, живут и умирают вместе с нашим невечным телом.

Соперничество и нездоровая конкуренция породили разобщенность, когда мы больше не видим и не чувствуем друг-друга, не можем и не желаем помочь друг-другу, все наши отношения напоминают случайные бесцельные столкновения. Мы потеряли целостность, мы легко уязвимы, нами легко управлять. Мы вне осознания своих самых основных человеческих желаний, стремления к трансценденции и единству.

Человек потерял в себе порядок, способность распознавать добро, способность «рассуждать», в нем царит хаос. Все смешалось эгоистической необходимостью и выгодой. Нет больше ни основного правила, - отмечает Ж. Бодрийар, - ни критерия суждения [2].

Нельзя не согласиться с мнением некоторых исследователей в том, что человек еще не является полностью человеческим существом, поскольку в нем все еще сохраняется много черт, присущих животным, таких как стадность, агрессивность, примитивная эмоциональность и т.д. Однако если присутствие этих черт можно объяснить тем (и как часто склонны объяснять), что человек есть часть природы и поэтому ему «полагаются» животные инстинкты то, к примеру, такие негативные особенности как эгоизм, жадность и др. не относятся к области инстинкта и их нельзя объяснить природным началом в человеке. И разве можно считать человека полностью человеком, если в нем мы не находим стадность или агрессивность, однако при этом он одержим эгоизмом?

Если человек стремится в стадо и воспринимает это стадо как единственную возможность обезопасить себя и делает это как животное инстинктивно, значит, есть те определенные условия, иначе система, которая гонит его в это стадо или, к примеру, заставляет быть агрессивным, в общем и целом вызывает инстинкты, пробуждает в нем животное начало.

Действующий в современном мире насильственный механизм, иначе, «культура смерти» воспроизводит в обществе нечеловечные типы строя психики, практически пытается вызвать к жизни чистое инстинктивное поведение, стремится поддерживать постоянное состояние аффекта, иными словами, избирает для себя самую главную мишень - человечность. По сути, существующая система общественных взаимоотношений делает из человека «современное животное». Она «облегчает» человеку жизнь тем, что не требует от него сознательных поступков, наоборот пытается исключить те моменты и паузы, когда человек способен, о чем-либо задуматься, приостановиться, что-либо уразуметь.

Формирующаяся «мировая общественная система», постоянно поддерживая конкуренцию, как единственно возможный вариант прогресса, ведет игру «в слабых и сильных». Она выгодно для себя определяет, какими качествами должен обладать сильный и в свою очередь, слабый. Так или иначе, по задумке этой системы, всегда побеждает сильнейший, надо сказать, не самый лучший образец общества, в смысле нравственного развития. Однако, практически все пытаются походить на выдуманный образец сильного, отбрасывая за ненадобностью нравственные и моральные положения, жертвуя тем, чем, в сущности, человек отличается от животного, а то есть сознанием.

Таким образом, человек уподобляется животному, неспособному инстинктивно осознать свою роль, свое влияние, нести ответственность. Но, если соперничество, борьба за физическое выживание тех или иных видов животных - это естественно и оправдано законами природы, то соперничество и конкуренция среди людей, принимающие форму морального подавления, а также крайнюю форму физического истребления друг-друга, под известным лозунгом «выживает сильнейший», это противоестественно для человеческой духовно-природной сущности.

В отличие от животного, человек способен впоследствии осознавать свое инстинктивное поведение, с точки зрения добра и зла. Таким образом, не совсем логично распознавать в нас присутствие животных черт как «естественных», ссылаясь на законы животного мира. С другой стороны, все зависит не только от способностей самого человека преодолевать в себе животное начало, но и от устроения той или иной общественной системы, которая либо возвышает человека над животным и помогает осознать ответственность за тот или иной поступок, либо уподобляет человека животному, глушит в нем осознанность.

Таким образом, соперничество приводит к одичанию, к варварству, к отвержению человеческих чувств, к истинному регрессу, не только в плане экономического развития, но, и что первостепенно, в плане духовного развития. Самосовершенствование человека с точки зрения преодоления эгоизма и других негативных черт, присущих только человеку и тех, которые присущи и человеку и животному, а с другой стороны, совершенствование общественной системы, структуры взаимоотношений, направленное не на воспроизведение инстинктивного поведения и умерщвления сознания, а на человеческое поведение и на ненасильственное самоутверждение - являются двумя отправными точками.

В противовес «соперничеству» выступает «сотрудничество», как структура общественных взаимоотношений. Естественно, оно не может быть абсолютным, но как жизненный принцип, альтернатива лозунгу «выживает сильнейший», альтернатива несправедливой игре в «сильных и слабых», в которой человек теряет свое достоинство. Сотрудничество исключает нездоровую конкуренцию, дикость, варварство, животное инстинктивное поведение, предполагающее такие отношения, при которых усилия соперников не складываются, а вычитаются. Сотрудничество позволяет напротив полностью использовать коллективный человеческий потенциал, ставит перед собой иную задачу «помочь слабому», «отстоять» слабого, а не вытеснить его, сохраняет человеческое достоинство, возвышает человека.

Соперничество – это разрушение целостного пространства жизни, сотрудничество напротив есть совместный труд, созидание целостности. В нем заключена формула «культуры жизни», где у каждого своя значимость и предназначение, где исключается игра «в сильных и слабых». Здесь взаимозависимость, взаимообмен, обоюдный благородный страх потерять совместно созданное, сделать что-то не так по отношению к друг-другу, что может привести к разрушению. Здесь раскрывается способность идти по пути добра, который (по верному, на наш взгляд, утверждению В. Соловьева) «оправдывает себя в любых жизненных обстоятельствах»; по пути любви, которая таит в себе утверждающие ценности «культуры жизни», в корне меняет наше мировосприятие, отношение к миру, к человеку.

Ценности «культуры жизни» формируют наше сознание как устойчивое, сопротивляющееся, воспитывают нашу волю и дух. Им и только им можно доверить человека, в смысле его «образования», «делания». Поскольку, они удостаивают его, вытесняют пустоту, отчужденность, безнадежность, растрепанность, невежество, ханжество, наполняют смыслом его жизнь. Поскольку они ломают общественные стереотип насилия, как самоутверждения, меняют человеческие цели и приоритеты в пользу духовной культурности. «Носитель Культуры, - пишет Н. К. Рерих, - ясно почувствует всю разницу между основами духовной Культурности и наносною материалистической цивилизацией…разберется в случайном переходящем и истинно живущим» [3].

Нравственный выбор в пользу ценностей «культуры жизни» это всегда испытание и искушение, это выхождение за пределы самого себя, преодоление «уровня психофизически-организмической данности» [4]. «Самолет не перестает, конечно, быть самолетом, - пишет Виктор Франкл, - когда он движется по земле: он может и ему постоянно приходится двигаться по земле! Но лишь поднявшись в воздух, он доказывает, что он самолет. Точно так же человек начинает вести себя как человек, лишь, когда он в состоянии преодолеть уровень психофизически-организмической данности и отнестись к самому себе, не обязательно противостоя самому себе»[5].

Непременным условием «культуры жизни» является духовный труд, который заложен в каждой из ее ценностей. Он раскрывает возможности и способности, о которых человек заранее не предполагает и не помышляет. В человеке зарождаются такие цели и намерения, о которых, он также не мог знать, однако, мог интуитивно чувствовать. Иными словами, духовный труд есть нравственное совершенствование, «духовный прогресс, в смысле накопления культуры, то есть создания все более значимых условий для процесса очеловечения, подавления в себе природного, звериного начала» [6].

Духовный труд - это некое усилие сознания, по М. К. Мамардашвилли «акт сознания», «усилие мысли». В результате, появляется нечто новое, которое накапливается в ином «неведомом» нам измерении, и таким образом, по выражению Бердяева происходит «объективация духа».

В отличие от человека с позитивистски-рациональным взглядом, который пытается прояснять происхождение того, что реально «невидимо» и «неведомо», указывает на известную относительность нравственных норм, человек религиозный, напротив, доверяет своему откровенному знанию, иными словами верит в то, что не доказуемо опытным знанием, однако очевидно существует. Так об этом говорит Августин Блаженный: «Ведь одно дело - верить, а другое - понимать, и сперва, мы должны поверить в то великое и божественное, что стремимся понять, - а если бы это было не так, напрасны были бы слова пророка: "Если вы не поверите, вы не поймете" (Ис. 7, 9)» [7].

Так, вскрывая суть нравственных ценностей, человек углубляется в «неведомое», что представляется ему очевидным хаосом, поскольку он ищет ответ в «своем» измерении, тем самым, «подрывая» изнутри само понятие нравственности. Напротив, следуя нравственному закону, веря в него, любя его, человек становится на ступень выше, набирает нравственный опыт, духовное знание и приближается к «иному» измерению. Поэтому, вера не только гипотетическое представление о Высшей силе. В этом смысле, о духовно-нравственном совершенствовании не может быть и речи. В каждой из религий вера, как любовь к Богу – прежде всего следование заповедям, духовный труд, преодоление и сопротивление недоброй воле. Вера в таком ее осмыслении, по сути, представляет собой духовно-нравственное совершенствование.

Так, во-первых, вера (вера в нравственный закон) приводит сознание человека в состояние активности. И если человек преступает нравственный закон, то у него всегда остается шанс на искупление, поскольку состояние активности его сознания пробуждает совесть, которая, как раз и выступает как нравственный закон. Именно совесть является связующим звеном, нитью, тянущейся в иное измерение, которое может быть для нас навсегда закрыто, если, мы не научимся слушать себя, внимать себе. В христианском осмыслении совесть есть судья, строгий и неподкупный, оценивающий все поступки и переживания человека. Она есть законодатель, а, т. е. все те нравственные требования, которые стоят перед душой человека, при всех его сознательных действиях, являются именно нормами, требованиями, предписаниями этой самой совести. Она действует в человеке как мздовоздаятель, когда мы, поступив хорошо, испытываем мир и спокойствие в душе, - отмечает Игумен Филарет, - и наоборот после совершения греха испытываем упреки совести [8].

Когда человек преступает закон неоднократно, иначе, упорно грешит, совесть в нем замолкает, и человек погружается в бездну «ошибочности» и отчаяния, он начинает прислушиваться к ее зловещим звукам. Однако, существует разные степени погружения в эту бездну. Святые подвижники христианского аскетизма различают следующие стадии греха: первая – прилог (соблазн, греховное впечатление, грязная мысль), который человеку легче всего отвергнуть, победить; вторая – стремление, сначала неясное, затем осознанное и ясное желание греха, которое также может быть отвергнуто, поскольку на этой стадии в человеке пробуждается голос совести; третья – человек впал в грех, упреки совести звучат громко и ясно. Но, и это еще не самая страшная стадия. Труднее бороться с грехом, когда он через частое повторение превращается в привычку, а затем в порок и, наконец, в страсть. В этом случае грех владеет человеком, его воля сковывается словно цепями. И именно здесь очень у многих наступает отчаяние, поскольку человеческий дух опустошается, и очень скоро человек устает заполнять эту пустоту удовольствиями, развлечениями и т.д., наступает неутолимый духовный голод. Находясь в таком состоянии, человек винит всех кроме себя. Здесь важно отметить, что внутренний голос - совесть вырабатывает в человеке самостоятельность (самостоятельность «своей вины»), которая исчезает, когда совесть засыпает. Отсюда и возникает чувство «не своей» вины. Сознание становится пассивным, тогда человек начинает руководствоваться инстинктом выживания, который не всегда спасает его от высшей степени отчаяния – самоубийства.

Умение слушать себя требует от человека совершенно иного качества, редкого для современного человека – умения быть наедине с собой. Мы предпочитаем нашему одиночеству самую скучную и неприятную компанию, самые бессмысленные занятия. Так, мы упускаем возможность прислушаться к себе, и продолжаем игнорировать голос нашей совести. Более того, именно боязнь остаться наедине с собой, предпочтение «шаблонному» образу жизни приводит сознание в состояние пассивности, лишает нас возможности творчества, как фактора самостоятельности, фактора внутренней свободы, самоутверждения.

Поэтому, и в любой из религий так важна молитва, как умение оставаться наедине с собой, со своими мыслями, обращенными к иному измерению. Молитва возвышает человека над обыденностью, это разговор с «иным», который умиротворяет и являет собой помощь человеческому бессилию.

Таким образом, нравственное совершенствование зависит от активности нашего сознания, от умения прислушиваться к себе и происходит только в том случае, когда мы пытаемся преодолеть дурную волю, тем самым, накапливая «нравственный потенциал».

Феномен совести указывает нам на то, что человек обладает свободой воли, свободой выбора. Если мы испытываем угрызение совести за тот или иной дурной поступок или напротив радуемся, то это говорит о том, что мы были вольны, выбирать между добром и злом. Безусловно, существуют те или иные мотивы, условия, которые побуждают человека поступать против своей воли. Однако, в этой ситуации человек не несет ответственности только тогда, когда, он либо насильно вынужден совершить поступок против своей воли, либо, когда он вовсе лишен рассудка.

Верующего человека, в отличие от неверующего всегда преследует страх наказания свыше за тот или иной проступок по отношению к человеку, обществу и т.д. Однако это отнюдь не умаляет его свободы действий, а лишь предостерегает от дурных поступков, от недоброй воли и вырабатывает в нем чувство ответственности. Свобода ни есть вседозволенность, которая, как это было показано выше, приводит к отчаянию и его высшей степени – самоубийству. Если свобода есть произвол и вседозволенность, (как понимают ее крайние индетерминисты), тогда в чем ее смысл? Свобода есть, прежде всего, свобода от «ошибочности», самоугнетения и в этом ее смысл, смысл нравственного самосовершенствования, и в этом ее величие.

Вера как духовно-нравственное совершенствование не только приводит сознание в состояние активности, но делает его избирательным к негативным внешним факторам. Избирательное и активное сознание всегда видит разницу между случайным преходящим и истинно живущим. Более того, оно не поддается, а точнее сопротивляется стереотипам, таким как, к примеру, «самоутверждение насилием». Оно избирает и считает определенные ценности достойными высшего внимания [9]. И этот выбор требует от человека дисциплины, силы воли, которые достигаются самовоспитанием, постоянным их упражнением. Так, без дисциплины невозможен порядок, без воли невозможно достичь постоянства. Именно от них зависит нравственный характер и нравственная ценность личности.

Однако, для воли человека необходимы принципы, которыми бы он руководствовался в своем поведении. Поскольку человек с благим намерением, но со слабым характером может оказаться совершенно бесполезным и напротив, человек с сильной волей, но со злым умыслом может оказаться опасным. В этом смысле, религиозное учение, как источник нравственности, добрых принципов остается незыблемым и безусловным. Оно раскрывает подлинное человеческое самоутверждение: когда человек не старается казаться сильнее, умнее, добрее, честнее и т.д., но старается таким быть. Это «хождение по воде», но не по людям: постоянное усилие над собой, но не в плане быть лучше другого, как в случае соперничества, а в плане быть лучше для другого, это «усилие в себе, направленное навстречу».

Следование ценностям «культуры жизни», есть путь познания их смысла, есть утверждение самой жизни. Невозможно познать смысл добра, не делая добра, невозможно познать уважение, не уважая, невозможно познать любовь, не любя и т.д. «Культура жизни» как нравственное поведение есть движение к смыслу. В свою очередь, движение к смыслу есть движение к упорядоченности, цельности и целостности нашей жизни; есть движение против «культуры смерти», против ее «мертвых» целей. Движение к смыслу есть утверждение собственного счастья.

«Неразумное» общество испытывает человека на прочность, одаривая ужасными минутами страдания и отчаяния, подводит его к грани одичания и варварства. Однако, счастье не в полной мере зависит от внешних тех или иных условий, оно зависит, прежде всего, от внутреннего потенциала и стремления быть счастливым. Человеку суждено не только испытывать глубокую печаль перед лицом неизбежных трагедий жизни, это, безусловно, не умаляет его чуткости. Но, он еще не по-настоящему чуткий, если не пытается изменить те условия, которые не позволяют ему быть счастливым, даже в столь, казалось бы, несоизмеримом соотношении « Я и Мир». Каждый отдельный человек являет собой часть общего внешнего, общих внешних условий, иными словами, у каждого человека есть своя малая часть мира, за которую он ответственен. Поэтому, трагичность мира, обращенная к человеку, преодолевается, если человек готов преодолеть трагедию своей собственной жизни, а также, готов помочь окружающим преодолеть трагедии их жизней. Преодоление есть как утверждение собственной жизни, победа над тем, что когда-то не состоялось в себе, так и утверждение жизни других. И источником этого преодоления есть собственная способность любить, которая открывает перед человеком возможность быть подлинно счастливым. «Утверждение моей собственной жизни; счастья, развития, свободы, - пишет Эрих Фромм, - коренится в моей собственной способности любить, т. е. в заботе, уважении, ответственности и знании» [10].

Но не всякую заботу или уважение мы можем считать подлинными, поскольку они могут исходить из корыстных или лестных побуждений, что в свою очередь, никак нельзя назвать способностью любить. В основе отношения к человеку должна лежать справедливость. «Первый шаг, предстоящий человечеству, чтобы двинуться вперед в его нравственном развитии, - пишет П. Кропоткин, - был бы, следовательно, признание справедливости, т. е. равенства по отношению ко всем человеческим существам. Без этого общественная нравственность останется тем, что она представляет теперь, т. е. лицемерием. И это лицемерие будет продолжать ту двойственность, которой пропитана современная личная нравственность» [11]. Однако справедливость бывает разной.

Так, есть справедливость лояльности – низшая ступень справедливости. Лояльный человек, казалось бы, не нарушает закон (гражданский), выполняет свои обязанности, однако, он «возьмет свое и не уступит», не смотря на то, что пострадает ближний.

Есть также справедливость корректности – этот вид справедливости в нравственном отношении значительно выше предыдущего. Здесь человек старается поступать не только как должно, но и по совести. То есть, он ровен, спокоен, вежлив, корректен к окружающим, делает, что было им обещано. Однако, в скором времени корректный человек, также корректно и вежливо старается избежать контактов, поскольку его мягкость и отзывчивость постепенно иссякают.

И, наконец, третий тип справедливости, которая кратко выражается в следующей форме: «Делайте другим то, чего хотите себе», иначе, справедливость, гласящая делать добро от сердца, по совести, всепрощающе. Не быть эгоистом, который, прежде всего, считается со своими правами, нежели с другими, как это в случае с лояльными и корректными людьми. Как известно, И. Кант считал, что в основе отношения к человеку должна лежать «добрая воля», которая есть высшее благо и условие даже для всякого желания счастья [12]. По сути, это и есть та самая «справедливость», как источник любви, о которой говорилось выше. Он отмечает, что следует понимать без сомнения места из священного писания, где предписывается, как заповедь любить своего ближнего, даже нашего врага. «Так склонность любить не может быть предписана как заповедь, но благотворение из чувства долга, хотя бы к тому не побуждала никакая склонность и даже противостояло естественное и неодолимое отвращение, есть практическая, а не патологическая любовь. Она кроется в воле, а не во влечении чувства, в принципах действия, а не в трогательной участливости; только такая любовь и может быть предписана как заповедь» [13].

Так В. Франкл определяет любовь как возможность сказать кому-то «ты» и еще сказать ему «да». То есть по В. Франклу любовь есть способность понять человека не только в его сути, в его конкретности, в его уникальности и неповторимости, но и в его ценности, его необходимости. Любовь является источником духовного зрения, делает человека зрячим. «Ведь ценность другого человека, которую она позволяет увидеть и подчеркнуть, - пишет В. Франкл, - еще не является действительностью, а лишь простой возможностью: тем, чего еще нет, но что находится лишь в становлении, что может стать и что должно стать» [14].

Когда способность любить есть акт доброй воли, есть справедливость к ближнему как желание справедливости к себе, есть человеческий долг, способность побеждать в себе нежелание любить, человек духовно освобождается от всех своих притязаний. Добрая воля, справедливость, прежде всего, умерщвляют в человеке корысть и выгоду, иными словами, эгоизм - источник и сдерживающее начало как вовсе бессмысленного, так и дурного преходящего; эгоизм как источник боли. Так естественным, а не назидательным путем (как это в случае с «коммунистическим светлым будущим») происходит осознание важности и значимости сопричастия, сопереживания, содействия.

Безусловно, и то, что как человеческие отношения, так и отношения человека к природе или любые другие отношения должны основываться на чувстве меры. Чувство меры тесно связано с понятиями «справедливости» (доброй воли), «свободы» и «ответственности». Если мера свободы есть ответственность и справедливость, то мера справедливости есть как ответственность, так и само чувство меры. Неумеренность, безмерность уводит человека от «главного», растрачивает и перенасыщает тем, что уже становится бесполезным. Таким образом, у человека притупляется восприятие, он не может различать. Его сердце становится холодным и безучастным, теряется вкус к жизни. Процесс потери чувства меры можно сравнить с процессом совершения греха, точнее с его последними стадиями, о которых говорилось выше. А то есть сначала с привычкой, которая затем превращается в порок и, наконец, в страсть. Полное отсутствие чувства меры, таким образом, есть страсть к чему – либо или к кому-либо, которая овладевает человеком, сковывает его волю, словно цепями, опустошает его дух. И когда человек устает заменять пустоту той же безмерной страстью к удовольствиям, развлечениям, наступает неутолимый духовный голод. Напротив, чувство меры – есть самоконтроль во всем: в удовольствиях, над пагубными страстями, отрицательными эмоциями и др. Чувство меры позволяет различать полезное и бесполезное, истинно живущее и бессмысленное. То есть, чувство меры есть то, что не дает человеку распылиться, есть то, что фокусирует наши стремления и цели. Одним словом, чувство меры «выравнивает» наше духовное состояние.

Справедливость, мера, ответственность есть этика ненасильственного достойного поведения, утверждающая способность любить.

Способность любить есть способность творить вечное: творить жизнь, творить себя; есть великое творчество из всех ему подобных. И источник этого творчества, как и источник любви, есть наша духовность. «Не в рудниках и скважинах источник человеческой энергии и вообще благополучия, - пишет В.Г. Корсаков, - а в нашей духовности. На пути к себе избегаем беспутья. Идя к себе – приходим друг к другу. Непочатый край всякого богатства - наша духовность» [15]. И напротив, источник духовности есть любовь, есть творчество. Таким образом, «круг» замыкается, образуя собой пространство жизни, наполненное высшим духовным смыслом.