Захаров Н. В. Университет, ученый, студент: российская и западная парадигмы

Современная культура накопила довольно много источников, позволяющих охарактеризовать российскую и западную парадигмы университетской культуры. Это и официальные документы, архивы вузов, мемуарные свидетельства, исторические изыскания, дискуссии вокруг различных педагогических концепций, сравнительные исследования двух систем. Однако представляется, что есть комплексный критерий, позволяющий достаточно точно охарактеризовать обе парадигмы и без привлечения этого огромного материала. Это образы университета, ученого, студента в художественной литературе и культуре. Как можно убедиться, контуры проблемы вырисовываются уже на анализе этого материала, и разность российской и западной парадигм может быть четко определена.

Российская парадигма. Начнем с примеров из российского прошлого. А. С. Пушкин, если верить воспоминаниям его однокашников, считался не самым одаренным учеником, но в Царскосельском лицее из него воспитали высокообразованного человека и гениального художника[1].

Красноречивый пример «малообразованного» гения — Максим Горький, который, если учитывать только формальную сторону, закончил ремесленное училище, что никак не означает готовности к литературному и шире — интеллектуальному труду. Но самообразование, упорное стремление к знанию плюс общение с интереснейшими людьми сделало его одним из образованнейших людей своего времени. Так уж случилось, что малограмотный Алексей Максимович Пешков волей судьбы оказался в самом эпицентре культурной жизни предреволюционной России, культурно-интеллектуальная среда восполнила недостаток систематического образования.

М. М. Бахтин не закончил университета, тем не менее, он стал едва ли не самым выдающимся русским философом, литературоведом и теоретиком искусства ХХ века.

В аристократической России начала XIX века, где образование тесно сливалось с воспитанием, положение дел обстояло, по словам Пушкина, следующим образом: «Так воспитаньем, слава Богу, / У нас немудрено блеснуть»[2]. Но каково было это воспитание? Домашним: «Сперва Madame за ним (Онегиным. — Н. З.) ходила, / Потом Monsieur ее сменил…». На домашнее воспитание как на «самое недостаточное, самое безнравственное»[3] Пушкин обрушился с обличительной критикой в записке «О народном воспитании» (1826), которую он составил по указанию Николая I: «Воспитание его (ребенка. — Н. З.) ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем»[4]. Можно вспомнить пушкинское описание воспитания Петра Гринева в «Капитанской дочке» или Ивана Петровича Белкина, мистифицированного автора пушкинских «повестей». Домашнее воспитание сводилось к начальному знанию истории, литературы и Закона Божьего, обучению языкам, французскому и латыни в том числе, математике, географии, фехтованию, навыкам верховой езды, танцам, рисованию, может быть, игре на каком-либо музыкальном инструменте, основам светского этикета, соблюдению дворянского кодекса чести, что само по себе уже не так мало. Хотя, если в дальнейшем человек не продолжал своего образования в университете, уделом его становилось только самообразование и просветительское влияние круга его общения.

Тем более показательна легкая ирония, с которой Пушкин характеризует лирического героя своего романа, где уже в первой главе, говоря об уровне образованности Евгения Онегина, он отзывается о нем следующим образом: «Ученый малый, но педант»[5]. Из двух определений наибольший интерес имеет именно второе, ведь в XIX веке, кроме обозначения человека, отличающегося особой мелочностью и пунктуальностью в следовании правилам, нормам и щепетильным отношением к деталям, слово «педант» еще обозначало человека надменного, хваставшегося своими познаниями в чем-либо[6]:

«Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре,
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм».

Но, как мы знаем из дальнейшего, из Онегина поэта все же не получилось: «Не мог он ямба от хорея, / Как мы не бились, отличить».

Можно ли по характеристикам, данным герою, судить об уровне образованности самого Пушкина? Очевидно, нет. Сам он открещивается от Байрона, писавшего своих героев с себя, по своему образу и подобию. Хотя порой искушение отождествлять автора и героя становится особенно велико (особенно, если присвоить Пушкину черты всех трех героев романа в стихах, в том числе Онегина, Ленского и даже Татьяны Лариной, которую вообще невозможно себе представить без книг Ричардсона, Руссо, Сталь, Шатобриана в руках):

«Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал…
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха».

Хотя полиглотом Онегина, может быть, и не назовешь, но и в поверхностные личности его тоже не запишешь, даже несмотря на следующую характеристику:

«Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли:
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей»…

У Онегина не было пушкинского интереса к истории, и что из того? Конечно, педантом Онегин был не только в знаниях, но и в одежде: «Он три часа по крайней мере / Пред зеркалами проводил…» Ведь, как заметил сам поэт: «Быть можно дельным человеком / И думать о красе ногтей…» Какой же смысл в том, чтобы последовательно развенчивать педантичную ученость своего героя, раскрывая его живой интерес к научно-естественной литературе, почти все из перечисленных авторов, коих читает Онегин, — ученые, публицисты и даже врачи:

«Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Staёl, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего:
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят…»

и совершенное равнодушие к художественным произведениям авторов мирового масштаба:

«Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита,
И был глубокий эконом…»

Но не в том смысле, что с толком распоряжался своим наследством, а что:

«…Умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золото ему,
Когда простой продукт имеет».

Не удивительно, что такого «эконома» не мог понять отец и предпочитал отдавать земли в залог, нежели передать в распоряжение сына. Да и когда Евгению представилась возможность проявить талант ретивого хозяина, получив в наследство имение дяди, он быстро разочаровался в тяжелом бремени ведения хозяйства и учредил новый порядок, заменив более хлопотный, но и более выгодный налог «барщину» на «легкий» «оброк». Выходит, что и Адам Смит ему не помог, а «тверже всех наук» он познал науку «страсти нежной». Так какое же образование было у Онегина? Во всяком случае, не такое хорошее, как у юного поэта-романтика Владимира Ленского, который, как и шекспировский Гамлет, тоже учился в Германии, но не в Виттенбергском, а Геттингенском университете:

«Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты…»

В отличие от Евгения Онегина Владимир Ленский действительно блестяще образован, его «геттингенская душа» наполнена немецкой философией Канта и «поэтическим огнем» Гёте и Шиллера. Критическая философия Канта была в эпоху Пушкина синонимом вольнодумства и безбожия (за ее изложение из преподавателей Царскосельского лицея был исключен профессор Галич). Гёте для русского читателя был величайшим поэтом, выразителем бескрайности, бескорыстных стремлений человеческого духа. Шиллер — символом гражданского благородства, жажды свободы, душевной чистоты и добролюбия.

Антитеза Онегин — Ленский (враг иллюзий — неугомонный мечтатель) носит скорее условный характер, даже несмотря на противоположность характеров, духовных устремлений и жизненного опыта:

                  «Волна и камень,
Стих и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой».

Ведь если внимательно присмотреться, отстраниться от навязчивых противопоставлений (наивности романтика Ленского и зрелости скептика Онегина), то в спорах молодых образованных людей гораздо больше того, что сближает, нежели разводит по углам, как должно происходить с истинными героями-антиподами. Их волнуют одни и те же научные или околонаучные проблемы, и в этом плане они оба мыслители, даже несмотря на то, что содержание бесед обрисовано Пушкиным лишь в общих чертах. Приведем всем известный хрестоматийный отрывок:

«Меж ними все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших разговоры,
Плоды наук[8], добро и зло
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду».

Поражает широта и глубина обсуждаемых в разговорах героев тем: исторические судьбы народов, соотношение науки, искусства и культуры, человеческие заблуждения, вечные моральные и культурные ценности, вопросы религиозно–этического характера:

«Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих».

Все это было справедливо для духовных исканий современников поэта, входило в их ежедневный дискурс, ну а тема страстей вообще отразилась в многочисленных научных теориях XVIII–XIX веков. Занимала она Байрона, Ж. де Сталь, писателей-современников Карамзина, Жуковского, Баратынского, не могла не заинтересовать самого Пушкина. Тем более страсти должны были волновать двух молодых и весьма образованных людей, в спорах о страстях «высоких» и «низких» нет ничего противоречащего научному осмыслению картины мира.

Почему в характеристике своих героев Пушкин уделяет столько места именно подробному описанию научных интересов, круга чтения и тематики споров, занимавших героев «Евгения Онегина»? По-видимому, русскому поэту это действительно было важно для создания образов своих героев.

Сам Пушкин никогда не отрицал роль науки в развитии человека, просто выше он все равно ставил поэзию: «Простите хладные Науки! / Простите, игры первых лет! / Я изменился, я поэт…», причем не просто поэзию как средство самовыражения творческой личности, но поэзию как способ миропонимания, мировоззрения и мироощущения. Своему поэтическому сердцу он доверял больше, нежели научным знаниям, именно поэтому его герой способен к тому, что: «Он меж печатными строками / Читал духовными очами / Другие строки»…

Поэзия стремится к познанию вечного, наука вынуждена постоянно приспосабливаться в изменчивом мире. В черновике «Проекта предисловия к последним главам «Евгения Онегина» (28 ноября 1830 года) Пушкин отчетливо оговаривает эту идею: «<Если> век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, — то поэзия остается на одном месте... Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной Астрономии, Физики, Медицины и Философии состарелись и каждый день заменяются другими — произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны»[9]. В другой, более ранней статье, оставшейся неопубликованной, Пушкин признавал: «Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии»[10]. Последняя мысль была настолько дорога поэту, что он по крайне мере еще однажды воспроизвел ее и включил в «Отрывки из писем, мысли и замечания», увидевшие свет в 1827 г., предназначенные для альманаха Дельвига[11].

Только истинный ученый мог дать такую исчерпывающую формулу научного познания, которую обнаруживает черновой набросок стихотворения 1829 г.:

«О сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух
И Опыт, сын ошибок трудных,
И Гений, парадоксов друг,
И Случай, бог изобретатель».

Тем не менее, далеко не все видели в возрастающей роли науки в жизни людей положительные тенденции. В своем трактате «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?» (1750) Ж.-Ж. Руссо приходит к отрицательному ответу на поставленный в заглавии вопрос. Мыслитель одним из первых почувствовал духовный кризис технократической цивилизации, для него знание не тождественно силе, как у Ф. Бэкона, скорее наоборот: «Наука распространяется, а вера угасает… мы все стали учеными и перестали быть христианами»[12]. Так и в стихах Е. А. Баратынского «Последняя смерть» (1828) и «Последний поэт» (1835) есть прорицание апокалипсического конца человечества, попавшего под власть науки.

Глубокое понимание конфликта знаний и моральной ответственности за их плоды наиболее четко обозначали западноевропейские романтики, указавшие на противоречие, которое возникает при техногенном подходе к пониманию и воздействию на природу и человека. Многие идеи и опасения, высказанные в произведениях романтиков, продолжают оставаться актуальными и по сей день. Прежде всего это идея о том, что технический прогресс и научное знание развиваются слишком стремительными темпами, за которыми не поспевает духовное развитие человеческой личности.

Далеко не всегда жажда познания, которая отличает любого нормального studiosus-а и всякого уважающего себя ученого, оказывается не столько благом, сколько проклятием для всего человечества. Во многом жажда познания сродни гордыне, а иногда это просто разные грани одного богоборческого мотива, или, вернее, желания уподобиться божественному началу.

В русской литературе и кинематографе мотивы уподобления ученого Богу имеют устойчивую традицию. Профессор Преображенский в «Собачьем сердце» М. Булгакова пытается очеловечить собаку, пересаживая ей человеческий гипофиз. Но эти игры в богов обрушиваются сперва на головы самих экспериментаторов. Трагедия Преображенского в том, что, решив сделать из собаки человека, он попрал божественное право Творца. Неспособный контролировать капризного человека с собачьим сердцем Полиграфа Полиграфовича, разочарованный Преображенский совершает новое кощунство, теперь уже пересоздавая его обратно в пса. Этическая глупость, духовная слепота, недальновидность и неспособность ученого предугадать последствия своего вторжения в неподвластные медицине законы наказывают горе-ученых сполна. Экспериментировать с тем, что выходит за рамки человеческой власти, нельзя.

В России в силу экономических и духовных катаклизмов, потрясших страну в ХХ веке, статус человека, занимающегося наукой, низвергнут до катастрофически ничтожного состояния. Быть ученым в современной России не только не престижно, но и не выгодно материально. Сетования на утечку из страны мозгов уже больше никого не возмущают и напоминают оханья старухи по поводу прошедшей молодости. Так и приходят на мысль название комедии Грибоедова «Горе от ума» (или уму). Личность ученого на Западе, наоборот, окружена ореолом уважения, он уверен в своей востребованности обществом и государством.

В восприятии российского обывателя студент — это вечно молодой, вечно голодный разгильдяй, не желающий учиться и еще менее желающий работать. В русской литературе, если изображен студент, то он обязательно смутьян, нигилист (Базаров в «Отцах и детях» Тургенева), инфантильный «вечный студент» (Петя Трофимов в пьесе «Вишневый сад»[13], рассказ «Невеста» А. П. Чехова или Лариосик в «Белой гвардии» Булгакова[14]), раскаявшийся убийца — «недоучившийся студент» Раскольников в «Преступлении и наказании», одержимый революционер Паша Антипов — сын ссыльнопоселенца, зубривший латынь и греческий, чтобы стать в университете филологом, но позже ставшийся красным карателем Стрельниковым («Доктор Живаго» Б. Пастернака).

В любом случае на ум с трудом приходит образ положительного студента в русской классической литературе. Хотя все в том же романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» есть привлекательные образы студентов: филолога по философскому отделению Миши Гордона (слушавшего лекции по богословию и подумывавшего о переходе впоследствии в духовную академию), курсистки Тони и самого Юрия Живаго. Есть неосуществившаяся мечта Лары, которая хотела сдать государственные экзамены, обвенчаться с Пашей и уехать на службу учителями в мужскую и женскую гимназию какого-нибудь из губернских городов Урала. Конечно, лучше всего был прописан образ целеустремленного медика Юрия Живаго, который, несмотря на тягу к искусству и истории считал, что искусство не годится стать жизненным призванием, что в практической жизни надо заниматься чем-нибудь общеполезным. Первокурсником он целый семестр занимался в университетском подземелье анатомией на трупах, которых автор представляет (глазами Живаго) сочными, даже шокирующими подробностями: фосфороподобное свечение голых трупов молодых неизвестных самоубийц-утопленниц. Кажется, что Юрия не могли смутить ни вскрытие, ни препарирование, красота тел русалок была неизменной, даже после того, как его взгляд падал на ее ампутированную руку. В отличие от своих коллег по занятиям в анатомическом театре — взлохмаченных студентов (зубрил, обложенных костями, балагуров, шутивших и гонявшихся за крысами, «в большом количестве бегавшими по каменному полу мертвецкой»), Живаго с каким-то некрофилическим трепетом любуется мертвыми телами.

В советское время была предпринята попытка создать миф о студенчестве и университете как о кузнице кадров, воспитателе новой рабочей интеллигенции, трактовать систему высшего образования как общественную ценность (повесть Ю. В. Трифонова «Студенты», роман Л. Леонова «Русский лес»). Но то ли в силу ограниченности авторов, то ли в силу искусственности литературы по социальному заказу, ни характеры, ни образы советской литературы об университетской жизни студенчества так и не прижились и не укоренились в общественном сознании.

Схожая участь постигла в русской литературе и образ профессора. Он приобретает оттенок чудака, человека не от мира сего, Дон Кихота. Таковы Дымов в «Анне на шее», одержимый преподаванием герой «Скучной истории» Николай Степанович (даже на смертном одре он интересуется только наукой, а его «сладостное изнемождение» после лекции несравнимо даже с тем, что испытывал «Геркулес после самого пикантного из своих подвигов»), Полежаев (в фильме «Депутат Балтики», повествующем о старом известном ученом, принявшем революцию, прообразом которому послужил естествоиспытатель-дарвинист К. А. Тимирязев), Степан Трофимович в «Бесах» Достоевского (прототипом которого был профессор Грановский) и даже ограниченный напыщенный отставной профессор Александр Владимирович Серебряков в «Дяде Ване» А. П. Чехова[15].

Западная парадигма. В западной культуре отношение общества к студенту имеет схожие стереотипы, но есть одно кардинальное отличие. Их студент гуляет, с ним происходит весь набор стандартных перипетий, но для него высшее образование — это часть «американской / французской / немецкой и т. д. мечты». Для него высшее образование — это пропуск в жизнь, гарантия на некий общественный статус, кредит более высокого уровня жизни[16]. Поэтому студент, вырвавшийся из-под ига своих родителей и вдоволь нагулявшийся на свободе, принимается грызть гранит науки с особым рвением. Такова парадигма большинства западных книг и фильмов о студентах. В комедии «Возвращение в школу» («Back To School», режиссер Элана Мэттера, 1986) «сделавший себя сам» богатый толстяк, которого исполнил Родней Дэнжерфилд, решает отправиться в университет проведать сына, а заодно и восполнить пробелы в своем образовании. Снятый на территории кампуса Университета Висконсии фильм повествует о всех радостях и трудностях в получении диплома о высшем образовании и завоевывания героем уважения у сына. Будучи богатым человеком с суровой деловой хваткой, приземленный герой Дэнжерфилда умудряется нанять специалистов из НАСА для написания курсовой работы по астрономии, а когда он получает задание написать работу по творчеству известного писателя, то нанимает самого автора писать сочинение о своем собственном творчестве, но когда получает плохую отметку, безапелляционно заявляет, что тот ни черта не знает о себе самом. Хитростью и природным умом герою Дэнжерфилда не найти оправдания шпаргалок у профессуры и не завоевать доверия собственного сына, ему приходится серьезно взяться за ум и начать занятия, с триумфом сдать экзамены у неподкупной комиссии, состоящей из всего профессорского состава[17].

Сравнение российской и западной парадигм. Зададимся вопросом, почему отношение к высшему образованию (личности и образу ученого, студента) имеет разные оценочные оттенки в евразийской (российской) и западной (США) социокультурной традициях? Почему в России университет не стал в искусстве целью, смыслом жизни героев?

Чем для нас является университет? К сожалению, для большинства университет — это некое здание, в коем мы в течение 5 лет трудимся над получением диплома о высшем специальном образовании. В лучшем случае это еще и хорошая библиотека, компьютерный зал и даже студенческий театр, приемлемая научная и малоприемлемая культурная жизнь. Большинство зданий российских университетов расположены в самом центре шумных и перенаселенных мегаполисов, здания университетского корпуса зачастую раскиданы по всему городу. Только некоторые из высших учебных заведений России имеют свою собственную территорию и обладают «территориальной целостностью» (один из немногих — Московский гуманитарный университет).

В западной традиции университет — это не просто затерянное в каменных джунглях здание, это прежде всего кампус (студенческий городок), в котором идет интенсивная интеллектуальная и культурная жизнь, процветает культ знаний и искусств. И вовсе не важно, насколько развита инфраструктура того или иного учебного заведения, есть ли бассейн, спортзал и теннисный корт, куда важнее сам дух знаний и культ их приобретения. Почти в каждом западном университете есть свой храм, в коем студенты являются прихожанами. В таких университетах, как Оксфорд и Кембридж, есть единение светского и духовного образования.

В ХХ веке из стен университетов вышло такое интересное культурное явление постмодернизма, как «профессорская литература», созданная университетской профессурой в свободное от лекций время. Современный преподаватель самовыражается не только в научном труде, теперь его научные амбиции объединяются с творческими, и он старается воплотить их не только в устном (лекции), но и письменном слове. Толкин прославился не столько трактатом по «Беовульфу», сколько своими романами в стиле «фэнтези», Умберто Эко прославился «Именем Розы», Милорад Павич «Хазарским словарем» и т. д.

В России тоже существует культура университетской словесности, когда писатели и поэты преподают в университетах, и это тоже стало особым направлением в современном искусстве. Но, несмотря на свои интеллектуальные претензии, ученая поэзия и профессорская проза почему-то не становятся открытием в искусстве.

Прав А. Вознесенский, как-то сказавший, что «стихи не пишутся, а случаются». В России есть Литературный институт, но все наиболее значимые писатели не заканчивали его: А. Солженицын, В. Распутин, А. Вознесенский. Даже Евг. Евтушенко был отчислен с четвертого курса, не получив зачета по творческому семинару. «Формально» ему был выдан диплом Литературного института только после того, как он стал почетным доктором тринадцати университетов, сам преподавал русскую литературу в США в течение многих лет. Опасность профессионального литературного образования в этой связи состоит в том, что поэзия — это не школьный предмет, ярким подтверждением чему может служить пример Бродского, не имевшего высшего образования, тем не менее ставшего Нобелевским лауреатом и преподававшего в американских университетах.

В мировой истории есть города, в которых закрывались фабрики и заводы, в зависимости от конъюнктуры рынка и развития научно-технического прогресса, вслед за их закрытием вымирал и сам город, но те города, в которых были университеты, продолжали свое существования как университетские. Вообще-то, хороший университет можно уподобить perpetum mobile: как только появляются студенты, их начинают учить, они начинают сами обучаться и учить других и так далее. Только в Советском Союзе университеты открывались и закрывались административными распоряжениями. То «отсутствие сословности» в советском образовании, о котором говорит профессор В. М. Межуев, и нанесло непоправимый урон дореволюционной системе вузовского образования[18].

В общем, все перечисленные выше факты наводят на весьма неутешительную мысль о том, что в русской культуре отсутствует культ университетов, что, по сути, и является одной из главных проблем российских университетов.

Случилось это еще и в силу чисто исторических обстоятельств, ведь в отличие от западной модели высшее образование в России с самого начала находилось под патронажем и пристальным контролем государства. Первая академия в России была создана по указу Петра Первого, учредившего в 1724 г. «Академию наук и курьезных художеств» (открыта Екатериной Первой в 1725 г.). С тех пор внимание государства к университетам и всякому проявлению академических свобод не только не ослабело, но усилилось, особенно в советское время. Вполне справедливо говорить о том, что именно государственный контроль привел в конце концов к появлению антикульта университетов, несправедливому принижению статуса ученого в российском обществе, хотя в современном обществе и есть предпосылки к переменам в лучшую сторону. Связаны они прежде всего с возрождением некоторых учебных заведений по лучшим отечественным и мировым образцам, ростом конкуренции на рынке труда и т. д., но все это еще достаточно отдаленно напоминает уровень уважения к профессии преподавателя и студенчеству в западной культуре[19].

Современный университет является в массовом культурном сознании европейца не просто символичным зданием, но прежде всего храмом науки — Alma Mater, образовательным, научным, культурным и социополитическим центром общественной жизни.

К великому нашему сожалению мы должны отметить, что в силу целого ряда причин (исторических, социальных, экономических) в западной культурной традиции и в искусстве образ университета, ученого, студента несет более положительный смысл, нежели в культуре отечественной.

Различие в российской и западной парадигмах университетской культуры вписывается в концепцию «образовательной революции» И. М. Ильинского. Такая революция неизбежна. Но по какому пути она пойдет в России?

Участие в Болонском процессе предполагает развитие западной парадигмы. Готова ли к этому Россия? И нет ли в российской модели университета, ученого, студента, при очевидных негативных ее характеристиках, неких неочевидных позитивных свойств, развив которые, Россия не только войдет в образовательную революцию на равных со странами Запада, но и обогатит мировую университетскую культуру?

Теоретически можно предположить, что такие свойства существуют, должны существовать, если Россия дала миру великих ученых, писателей, деятелей искусства, полководцев, бизнесменов, спортсменов, космонавтов. Но каковы эти позитивные свойства — может показать только дальнейшее исследование.