Алехнович А. С. Эмигрантская поэзия Георгия Иванова как воплощение экзистенциального сознания

Alekhnovich A. S. Georgy Ivanov’s Émigré Poetry as an Implementation of the Existential Consciousness

Аннотация ♦ Статья посвящена исследованию эмигрантской поэзии Г. В. Иванова в аспекте проблематики экзистенциального сознания как определенной художественно-философской парадигмы, в ходе анализа рассматриваются основные мотивы и образы лирики поэта, соответствующие комплексу экзистенциальных представлений Иванова.

Ключевые слова: Г. В. Иванов, экзистенциальное сознание, антиномия, подлинное и неподлинное бытие, Ничто, укрытость, Дом, эмиграция.

Abstract ♦ The article investigates the émigré poetry of Grigory Ivanov in terms of the existential problems of consciousness as a certain art and philosophical paradigm. The author examines the main motifs and images of the poet’s lyrics, which are corresponding to the complex of Ivanov’s existential concepts.

Keywords: Grigory Ivanov, existential consciousness, antinomy, authentic and inauthentic existence, Nothing, Shelter, House, emigration.

В отечественном литературоведении[1] категория экзистенциального сознания трактуется как тип (доминанта) художественного сознания, выделение которого в методологическую единицу исследования позволяет рассматривать «художественное явление в адекватной ему системе эстетических координат: универсальный контекстный подход позволяет найти ключ к нетрадиционному прочтению известных явлений, выявить глубинные закономерности литературного процесса, прежде всего за счет реконструирования «диалога» литературного явления с явлениями философии, культуры, религии и т. д.» (Заманская, 2002: 19). Являясь категорией метасодержательной, методологема экзистенциального сознания открывает возможности для обращения к явлениям художественной литературы многоуровнево, в различных смысловых связях с другими эпохами, поднимаясь над жанрами и стилями, образуя инвариантную поэтику при всем различии индивидуальных художественных миров[2]. Незакрепленность ее содержания за какой-либо литературным направлением, национальной культурой и историческим периодом означает, что экзистенциальный компонент человеческого сознания (самосознания) универсален, но актуализируется в ситуации смысловой утраты, открытия сущностной неукореннености человека — его «бездомности» (Хайдеггер, 1993: 206) и распада норм и ценностей, задающих стратегии ориентации в мире. Синтезный характер экзистенциального мышления соединяет в себе философские, культурно-исторические и литературно-художественные пласты. По словам исследователя, «экзистенциальное сознание — философски-художественный феномен, существующий одновременно в двух ипостасях: как индивидуальный поведенческий текст писателя (повседневно-экзистенциальное сознание) и как тип художественного мышления, реализующий себя в различных формах художественного письма» (Кошечко, 2011: 192). Это и способ философствования и тип мироощущения, смысловое поле, в котором развертывается проблематика экзистенциальной философии и экзистенциально ориентированной художественной литературы.

«Экзистенциализация» сознания начинается тогда, когда оно «делается для самого себя проблемой, когда понимает, что еще только должно овладеть собой и постичь смысл своего существования» (Мурзин, 2007: Электр. ресурс). По С. Кьеркегору, экзистировать — значит находиться в сознании своего существования (Кьеркегор, 1997: 140), экзистенция открывается как опыт индивидуального сознания. Обращение к исследованию феномена экзистенциального сознания сталкивается с методологическим парадоксом, который заключается в том, что данная категория проявляется и как теоретизированный конструкт и как опыт рефлексирующей живой процессуальности (экзистенции), понимающего себя бытия. При этом аналитика этого опыта превращается в анализ понятий, что приводит к тому, что концептуализированная модель сознания претендует на универсальность, исключая сознание самого исследователя из поля своего внимания. Памятуя об этих соображениях, мы обратимся к цели данной статьи — исследованию эмигрантской поэзии Г. В. Иванова в контексте экзистенциальной проблематики.

Эмигрантское творчество русского поэта Г. Иванова не только выразило трагическое мироощущение эпохи, но и воплотило экзистенциальное сознание как определенную художественно-философскую систему, изучение которой в литературоведении только начинается.

В 1922 г. Иванов под видом деловой командировки уезжает за границу, в послевоенную Европу. Так началась его пожизненная эмиграция. С этого времени в творчестве поэта происходят качественные изменения в содержании художественно-философской системы, которые выводят его к экзистенциальному мироощущению.

«Новые тенденции в творчестве Иванова не вытесняют уже сложившуюся поэтику. У художника по-прежнему преобладает ориентация на принципы эстетизма. Однако функциональный подтекст эстетизма для него претерпевает изменения, приобретая новое значение» (Данилович, 2000: 22). Поэт стремится не просто к автономии искусства, но создает своего рода «эстетическую оппозицию жестокой реальности» (там же: 22), которая разрушает привычный для него мир.

В сборнике «Сады» (1923 г.) появляются темы обреченности любви, бренности жизни, ее мимолетности и хрупкости, обнаруживается трагическое знание о смерти как общей участи всего живого.

Дополняя и развивая тему смертности влюбленных, Иванов впервые обращается к теме перевоплощений, превращая «одно понятие в другое, изменяя его не только внешние признаки, но и его тайный смысл и вместе с тем оставляя его одновременно прежним» (Мандельштам, 2002: 348) («Легкий месяц блеснет над крестами забытых могил…», «Оттого и томит меня шорох травы…»). Минорный тон в эмоциональной гамме сборника создает также лейтмотив «других, которые заменят нас»: «И другую, быть может, обнимет другой…» (Иванов, 1994a: 205), «И ветер… // “Увы” прошумит над другими влюбленными вновь» (там же: 216).

Но пока такое мироощущение не стало опытом чувств, не наполнено экзистенциальным смыслом, выражается скорее декларативно, при помощи технически образцовых стихов. Тем не менее сборник «Сады» является не только стилизованной книгой манерных стихов с характерными для раннего творчества поэта поэтическими приемами, но и представляет собой завершение и преодоление прежней поэтической системы через клиширование своего творчества.

Новый этап в творчестве Г. Иванова ознаменован появлением образа подлинного «Я», которое становится своей собственной темой, преодолевая поэтическую маску. Если раньше, в первых сборниках, образ героя — только маска, игра, причем, очевидно, доставляющая играющему огромное удовольствие, то, начиная со сборника «Розы» (1931), происходит углубление сознания, максимально приближенного к личности автора, открытие экзистенции, с которой начинается экзистенциальный человек:

В этом стихотворении отсутствует ориентация на детализацию изображения и передачу предметной пластики, характерная для поэтики акмеизма. Да она и не нужна, ведь здесь сознание лирического «Я» совершает прорыв к границам бытия, трансцендирует за грань обыденной реальности, во вне самого себя. Это исходный момент в становлении экзистенциального сознания, так как, по мнению К. Ясперса, «экзистенциальное существование возможно лишь в отношении к трансценденции или же вообще никак» (Больнов, 1999: 48). Появляется тема свободы («И нет ни России, ни мира, // И нет ни любви, ни обид…») как безграничного внутреннего состояния, которое воплощается через мотив полета, ненаправленного парения. В экзистенциальной традиции свобода раскрывается как самоактуализация через личностный выбор, как экзистенция, т. е., экзистируя, человек осуществляет свою свободу, которая становится тяжким бременем: «человек обречен быть свободным» (Сартр, 1989: 327). Человек Г. Иванова остается предоставленным самому себе, в своей покинутости и заброшенности в мир он открывает экзистенциальную свободу, в состоянии которой ошеломленно и тревожно спрашивает:

Экзистенциальное мироощущение начинается с постулирования «я существую» (Я-экзистенция), внимание концентрируется на том, что значит быть. Таким образом, субъект-объектному отношению человека с миром и теоретическому опосредованию «как принципу мышления рационализма экзистенциалистский анализ опыта экзистенции противопоставляет идею целостности и неразложимости непосредственного переживания человеком своего присутствия в мире» (Тузова, 1996: 833). Открытие «моей» экзистенции происходит в столкновении с неустранимой угрозой существованию, осознание которой проявляется в «пограничной ситуации» (К. Ясперс), связанной с переживанием экзистенциального кризиса перед лицом своей смерти, которая представляется «невозможностью дальнейшей возможности» (М. Хайдеггер).

Для ивановского человека прозрение экзистенции в пограничной ситуации эксплицируется в образе «сияния»:

Герой Иванова стремится постигнуть «в сияньи» («синее сиянье», «неземное сияние» и др.) то, что «выше пониманья» (Иванов, 1994a: 341), потому что опыт пограничной ситуации «мы не в силах объяснить <…> вывести из чего-то другого» (Больнов, 1999: 85); «…здесь не имеется ничеготвердого, никакого несомненного абсолюта, никакой опоры, которая устояла бы перед тем или иным опытом или мыслью. Все течет, все находится в беспокойном движении постановки-под-вопрос, все относительно, конечно, расщеплено на противоположности» (там же). В пограничных ситуациях действительность разрывается на неразрешимые противоречия, антиномии, в контексте которых человек сталкивается с экзистенциальным выбором (в отличие от бытового выбора). Сконцентрированное видение антиномий встречается у Г. Иванова в образах добра и зла:

И первая из рассматриваемых нами антиномий — «Я» и небытие. По Хайдеггеру и Сартру, Я-экзистенция сталкивается с Ничто. Человеческое существование трактуется как «бытие-к-смерти» (Хайдеггер), означающее состояние человека, который осознает свою смертность и живет в этом осознавании. Ивановское Ничто — это «мировое торжество», ключевой образ времен сборника «Розы», своеобразная манифестация мирового хаоса, бездны, пустоты, реальность которой подчеркивается грамматически, через субстантивацию:

Осознание лирическим «Я» своей конечности, своей обреченности на уход в Ничто в поэтических текстах проявляется через мотив «отплытия», который в авторском сознании превращается в знак метафорического перенесения в пространство смерти. На важность для поэта данного мотива указывает то, что свой второй эмигрантский сборник стихов он назвал «Отплытие на остров Цитеру» (1937).

Этому мотиву сопутствует образ небытия, который обозначается целым рядом синонимов: «холодная тьма», «синее царство эфира», «пропасть холода нежного», «сумрак томный», «сумрак голубой», «пространство синее», «холодное ничто» и др. Образ откровенно символический, не имеющий четкого денотата, потому что сама пустота не имеет определенности ни в пространственных, ни в каких-либо иных координатах.

Мотив «отплытия» образует интегрированный сюжет бесповоротного движения к смерти, причем это движение к смерти иногда обладает градацией: от состояния дремоты, «опьяненья полусонного» к «мутнеющая голова / Опускается все ниже» и далее — к «навсегда уснуть». Последний этап воспринимается как желательный и единственно возможный: «Больше ничего не надо» (Иванов, 1994a: 256).

«Я» в ивановских текстах теперь находится в ситуации «наедине со смертью», «всегда лишь моей» смертью, по выражению Хайдеггера. Ясперс по этому поводу говорит: «То, что остается перед лицом смерти существенным, выполнено в существование» (цит. по: Больнов, 1999: 137), т. е. смерть становится окончательным критерием существования. У Иванова подлинная человеческая личность уже не может пользоваться условно-романтическим стилем поэтической юности, она стоит перед открывшимся фактом своей смертности:

Помощи ждать неоткуда, это одиночество экзистенциального человека, который остро ощущает необратимость и обреченность своего существования. Интонация обреченности подчеркивается приемом анафоры («Ты еще…», «Все равно…»), очень распространенным у Г. Иванова эмигрантского периода и служащим суггестивной выразительности.

Для поэзии позднего Г. Иванова неактуально противопоставление смерти тела бессмертию души, так как душа оказывается также смертной: «О, душа моя, могло ли быть иначе!» (Иванов, 1994a: 308); «Душа человека. Такою…» (там же: 315). Герой Иванова уже не может верить в бессмертие души, жизнь вечную:

Таким образом, ивановский человек оказывается заброшенным в чуждый и враждебный мир, в «бытие-в-мире» (Хайдеггер), т. е. безосновное (Сартр) и абсурдное (Камю) бытие, которое становится условием существования экзистенциального героя. Идея «бездомности» (незащищенности и бесприютности) как субстанциального статуса человека в таком мире, реализуемая в поэтических текстах, согласовывается с обстоятельствами жизни Иванова: потеря Родины вносят дополнительный драматизм в экзистенциальную ситуацию заброшенности. С. Г. Семенова указывает на особый контекст творчества молодого поколения эмигрантов, которые «особенно чувствительно испытали на себе катастрофичность своего времени, его мировоззренческую шаткость, но главное — были выброшены в социальную пустоту, в одиночество, в безнадежность…» (Семенова, 2004: 164).

В художественном мире поэта обозначается невозможность обрести экзистенциальную «укрытость» (от нем. Geborgenheit) в мире (обретение «подлинного» Дома остается ментальной проекцией героя) и вернуть утраченную гармонию существования, тем самым указывая на исчезновение жизненного смысла, который мог бы дать укорененность и опору в бытии. Так мотив утраты «Дома» в художественном мире поэта становится одним из основных показателей экзистенциального мироощущения Иванова.

Метафорой бесприютности, беззащитности человека в лирике Иванова становится образ холода, противопоставленный недостижимому для лирического героя теплу. Холод приобретает всеобщий характер как проявление неуютности мира, его враждебности:

Враждебный мир характеризуется также через семантику тюрьмы как «неподлинного» бытия, за пределами которого находится недостижимый «рай» — бытие подлинное. Для себя лирический герой определяет это бытие — «покой», который, однако, не носит религиозного, в частности, христианского, характера, а скорее, наоборот, является подчеркнуто обезбоженным:

«Кощунственное» искажение слов молитвы из чина православной панихиды объясняется неприятием загробной жизни лирическим героем, который испытывает экзистенциальное отчаяние от догадки, что его одиночество продолжится в вечности (эта мысль появилась еще в повести «Распаде атома»).

Образы Дома и «неподлинного» бытия приобретают и более конкретную, культурно-историческую привязку. Мир-тюрьма в стихотворениях 1940–1950-х годов локализируется в пространстве эмиграции:

Образ «дыры» встречается еще в «Отплытии…» (1937)[3]. Там он является синонимом слова «могила» и входит в семантическое поле «смерть». В процитированном стихотворении этот образ соединяет семантику изгнания с семантикой смерти (ср. в другом тексте: «В изгнанье, как в могилу…» (там же: 397)). Пространство изгнания-смерти в послевоенных стихах определяется то как «чужое» (там же: 364), то как «родное» (там же: 395). В обоих случаях лирический герой не приемлет это пространство, второй эпитет констатирует отчаяние от невозможности возвращения Домой — в Россию:

Соответственно, если эмиграция воспринимается лирическим героем как ненастоящее, неподлинное бытие («Эмигрантская быль мне всего только снится…» (там же: 586)), то только пребывание в России («северной царской столице» (там же)), представляющей собой некое метафизическое состояние, расценивается как бытие настоящее, подлинное («Там остался я жить. Настоящий. Я весь» (там же)). Ирреальный топос былой России наделяется идеальными чертами «потерянного рая» и противопоставляется реальному топосу европейской эмиграции, обретающему негативные черты.

Тем не менее, в отношении к родине в лирике Иванова присутствуют противоречивые чувства:

По-видимому, подобное противоречие в отношении к родине объясняется все той же антиномичностью мышления поэта, «талантом двойного зренья» (там же: 373).

Отношение между «Я» и миром с самого начала поддерживает свою предельную конфликтность «за счет того, что мир является чем-то, посредством чего человеческое бытие оказывается существенным образом ограничено своей конечностью» (Больнов, 1999: 65). В этом мире бездна небытия соотносится с образами холода и льда — «зимнего» кода, организующего семантическое поле по этому признаку: «в пропасти холода», «синий лед», «синее царство эфира», «холодная кровать», «ледяной океан печали», «синий свет», «синее, холодное…мировое торжество». Зимняя образность репрезентирует семантику одиночества и смерти:

С зимней символикой смыкается звездная в том же значении смерти. «Вечные звезды», равнодушные к человеку, выступают или активными началами — вестниками смерти, или сопровождают процесс умирания:

И зимняя, и звездная семантика сливается в образе «полярной звезды», представляющей мир зла, мир, в котором человек обречен умереть:

Над темным миром зла
Высоко сиял венец звезды полярной,
И жестокой, чистой, грозной, лучезарной
Смерть твоя была.

Как авторские символы могут быть определены такие эвфемистические знаки смерти, как «весна» и «свет» (сиянье), которые на фоне традиционно-поэтического значения этих лексем получают необычное контрастное обозначение: весна — символ пробуждения жизни, свет — символ вечной жизни.

В этом мире такая важнейшая для человеческого существования категория, как счастье, оказывается под угрозой:

Форма будущего времени глаголов «растает», «утонет», а также призыв «Держи, если можешь» еще позволяют говорить о надежде на возможность счастья, однако в другом стихотворении из этой же книги «Роз» для лирического «Я» поэта не остается сомнения:

Таким образом, с момента осознания поэтом факта своей смертности, зафиксированного в текстах, осознания того, что все движется в небытие, начинается второй интегрированный сюжет (естественно вырастающий из первого сюжета — движения к смерти) в поэзии Г. Иванова периода сборников «Розы» и «Отплытие…» — прощание с жизнью, со всем в мире дорогим.

Мир зла и холода, воплощающий потерю духовных устоев, одновременно представляется еще и прекрасным, создавая амбивалентные образы: «мир печальный и прекрасный», «она прекрасна, эта мгла», «на … злой и грустной земле». В текстах Иванова появляется мотив «сквозь» как движения сквозь мир в смерть, в «вечность», в «мрак», ко «дну»: «Сквозь розы и ночь, снега и весну…» (Иванов, 1994a: 294). Подобное движение конкретизируется поэтом семантикой полета:

В видении поэта момент встречи с Ничто — полет — обозначается как «судьба»:

Мотив судьбы-полета над бездной определяет новый масштаб зрения. В одной из статей Г. Иванов сказал о писателях-эмигрантах: «Самый простодушный из нас не только вправе — обязан глядеть на мир «со страшной высоты», как дух на смертных» (Иванов, 1994b: 539). Тогда поэт начинает смотреть на мир «вне времени и расстояния», «где все навсегда потеряло значение»: «история и человечество… изгнание или отечество», тогда возникает горько-язвительный нигилизм:

Такой нигилизм не служит цели эпатажа читателей, в сознании поэта действительно не остается места для истории (как не было их в дореволюционных стихах, но по другой причине: установка на декоративно-условную поэзию их просто не предполагала). «Настоящее» Иванова поднимается над историей и современностью: «Для трансцендирующего сознания экзистенции история растворяется в вечности настоящего» (Ясперс, 1991: 280), где присутствуют уже надысторические величины[4]:

Поэтическое «Я» существует в пространстве земного и надземного, настоящего и вечного одновременно, в каждом мгновении, которое, согласно Кьеркегору, «то двусоставное, где время и вечность соприкасаются друг с другом, в результате чего выдвигается такое понятие временности, в котором время разрывает вечность, а вечность постоянно пронизывает собой время» (цит. по: Больнов, 1999).

В земном измерении мгновение в ивановских текстах означает кратковременность человеческой жизни, что подтверждается использованием глаголов однократного действия: «плеснет», «блеснуть», а также глаголов, воспринимаемых в этом контексте как не продолжительных: «просиять» и др. Более того, каждый миг присутствия в мире перед фактом конечности человеческого бытия обессмысливается: «кому это надо — …«Никому». Факт смерти лишает жизнь смысла, но мир еще остается прекрасным.

Однако человек, тем более — творец, осознавая конечность своего бытия, не может воспринимать и воссоздавать мир цельным и гармоничным:

Поэт переживает трагедию падшего мира, который утратил привычные ориентиры и связи:

Образ «метафизической грязи» (авторские синонимы: «дыра», «канава») открывает у Иванова новое видение мира. Так «мировое торжество» превращается в «мировое уродство», отвратительную изнанку обезбоженного и обесчеловеченного мира, — образ, воплощенный в повести «Распад атома» (1938). Исчезновение человека и отсутствие вечности задает в позднем творчестве поэта образ «мирового безобразия» — третий и последний компонент триады Г. Иванова: «мировое торжество» («Розы») — «мировое уродство» («Распад атома») — «мировое безобразие» («Дневник», «Посмертный дневник») (Заманская, 2002: 273). Без-образие — это состояние мира, который развоплощен смертью одного человека (еще один случай антиномичности мышления Иванова: все равны перед смертью, но каждая человеческая жизнь — уникальна):

В поэзии позднего Г. Иванова соприсутствуют два образа и два субъекта речи — поэт и человек, противоречие между которыми становится для автора источником неизбывной трагедии. Открыв в себе экзистенциального человека, Иванов остался поэтом, чье лирическое «Я» «само являет собою раздвоение и само становится воплощенным противоречием» (Лосев, 1995: 316). Свое открытие Иванов превратил в модель творческого поведения, «сделав из личной судьбы нечто вроде мифа саморазрушения» (Берберова, 1996: 734).

Выдвигая антиномию поэтического бессмертия и смертности поэта-человека, Г. Иванов моделирует в своих стихах ситуацию, отличающуюся от поэтической традиции, связанной с идеей посмертной славы. Начиная со сборника «Портрет без сходства» на первый план выходит смерть лирического героя-человека:

Отчаяние вызывает мысли о самоубийстве, образующие «суицидный» цикл: «Синеватое облако...», «Добровольно, до срока...», «Когда-нибудь, когда устанешь ты...», «Просил. Но никто не помог…». По мнению, И. А. Тарасовой, «постоянное балансирование на грани возможности свершения самоубийства и использования этой возможности — одна из характерных примет ивановского экзистенциализма» (Тарасова, 2012: 122).

Тем не менее, в последней книге поэта «Посмертный дневник», в котором с наибольшей остротой воплотилась тема смерти и умирания, появляются мотивы смирения, просветления и прощения, ранее не свойственные лирике Иванова: «Если б время остановить…», «Воскресенье. Удушья прилив и отлив…», «Мне уж не придется впредь…» и др.

А еще до «Посмертного дневника» Иванов, в полной мере осознавая проблему антиномичности поэта и человека, в одном из стихотворений ее формулирует:

Сама творческая удача Г. Ивановым понималась как результат жизненной неудачи. В. Вейдле, литературный критик и современник поэта, отметил, что «его гибель нераздельна с торжеством его поэзии» (цит. по: Крейд, 2007: 363).

Таким образом, экзистенциальный тип художественного сознания в творчестве Г. Иванова сформировался к концу 1930-х годов, что объясняется общим направлением эволюции творчества Иванова — от игровой масочности к нарастанию интимности, личностного начала, которое в предельном виде выразилось в «Посмертном дневнике», объединив в образе лирического «Я» одновременно и субъекта речи (поэта), и субъекта сознания (экзистенциального человека). Именно в сборниках «Розы» и «Отплытие на остров Цитеру» произошло открытие экзистенции, осознание своей конечности как человека, что соответствует в произведениях поэта трансформации образно-мотивной системы: появление мотивов движения к смерти и прощания с жизнью, многочисленные образы смерти (в том числе встречающиеся только у Иванова), «мирового торжества», а затем «мирового уродства» и др. В соответствие с особенностями экзистенциального сознания мышление Иванова приобретает антиномический характер (Я и небытие, Я и враждебный, но прекрасный мир, бессмертность поэзии и смертность поэта-человека и др.).

Концепция человеческого существования в художественной системе Иванова воплощается посредством образов «сияния», света-смерти, «мирового торжества», «мирового уродства», «мирового безобразия» и мотивов отплытия-умирания, полета-судьбы, обреченности, одиночества и т. д. Также характерно и то, что в произведениях этих лет происходит переориентация с изображения мира наблюдающим субъектом на изображение мира с позиции переживающего, свойственной экзистенциальной литературе. Его лирический герой выступает и в образе поэта, описывающего процесс своего умирания, и в образе обычного человека («Георгий Иванов»), не способного предотвратить надвигающуюся смерть, поэт пишет своего рода «сюжет собственной смерти» (Заманская, 2002: 268).

Одной из наиболее актуальных проблем для экзистенциального сознания Иванова становится утрата Дома, которая выражается в поиске экзистенциальной «укрытости» и связывается с вопросом обретения человеком устойчивого положения в мире (см.: Зимирева, 2007). Для Иванова образ Дома ассоциировался с Россией, утраченной родиной, которая оценивается неоднозначно, что объясняется антиномичностью мышления поэта (приятие-неприятие). Обретение Дома связывалась поэтом с путями возвращения на родину. Вместе с тем Иванов признает невозможность этого обретения в границах «неподлинного» бытия, мира-тюрьмы, который локализуется в пространстве эмиграции, однако в стихах Иванова присутствует также значимость веры и стремлений к будущему как знак неустранимости человеческой надежды.

[1] См. работы: Заманская, 2002; Семенова, 2001; 2004; Кибальник, 2011; Ибатуллина, электр. ресурс ; Зимирева, 2007; Федотова, 2006; Хатямова, 2001; Ускова, 2006; и др.

[2] Экзистенциальная поэтика «инвариантна для авторов-носителей экзистенциального типа сознания и включает ряд основных атрибутивных приемов: моделирование экстремальной ситуации на границе жизни-смерти, бытия-небытия, рационального-иррационального; психологический эксперимент; повествование типа потока сознания» (Дюдина, 2000: 7).

[3] Образ «дыры» в творчестве Иванова не случаен. Р. Б. Гуль, критик и редактор журнала «Новая жизнь», отметил этот образ, говоря, что «поэтическое credo <…> Георгия Иванова <…> ближе всего соседствует с взглядами Сартра, с взглядом на мир как на банальную “черную дыру” и плоскую авантюру, которой отказано во всем, кроме удовлетворения примитивных человеческих чувствований» (Гуль, 1955: 111–112).

[4] Необходимо добавить, что Г. Иванов-публицист, вне своей художественно-философской системы, естественно, оставался сыном своего века, с чутким историческим сознанием, с ясным представлением об исторических реалиях эпохи, не лишенным, однако, известной тенденциозности. В 1932 г. он напишет: «На вопрос — что такое современность, мы можем ответить точно. Нравится нам это или нет, мы должны признать, что современность — не столько английский парламент, сколько германский хаос, не Ватикан, а фашизм, не новые мирные демократические республики, а огромное, доведённое до предела страданий и унижений планетарное “перекати-поле”, где как клеймо на лбу горят буквы СССР. Ватикан, английский король, демократия, вековая культура, правовой порядок, совестливость, уважение к личности — все это, скорее “обломки прошлого”. <...> Хозяева жизни — Сталин, Муссолини, Гитлер. Объединяет этих хозяев, при некотором разнообразии форм... совершенно одинаковое мироощущение: презрение к человеку» (Иванов, 1994b: 561).

Берберова, Н. Н. (1996) Курсив мой: автобиография. М. : Согласие. 736 c.

Больнов, О. Ф. (1999) Философия экзистенциализма. Философия существования. СПб. : Лань, 1999. 222 с.

Гуль, Р. Б. (1955) Георгий Иванов // Новый журнал. № 42. С. 110–120.

Данилович, Т. В. (2000) Культурный компонент поэтического творчества Георгия Иванова: функции, семантика, способы воплощения. Мн. : БГТУ. 123 с.

Дюдина, О. М. (2000) Поэтика романов Гайто Газданова : дис. ... канд. филол. наук. М. : МГУ. 153 с.

Заманская, В. В. (2002) Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий : учеб. пособие. М. : Флинта ; Наука. 304 с.

Зимирева, К. И. (2007) Экзистенциальная проблематика в творчестве А. М. Ремизова (на материале дореволюционных рассказов) : автореф. дис. … канд. филол. наук. Пермь. 23 с.

Ибатуллина, Г. М. Исповедальное слово и экзистенциальный «стиль» (Экзистенциальное сознание как неосуществленная исповедальность) [Электронный ресурс] // Философия в России: философский портал. URL: http://philosophy.ru/library/ibatul/02.html [архивировано в Archive.Today] (дата обращения: 10.08.2014).

Иванов, Г. В. (1994a) Собрание сочинений : в 3 т. М. : Согласие. Т. 1. 656 с.

Иванов, Г. В. (1994b) Собрание сочинений : в 3 т. М. : Согласие. Т. 3. 720 с.

Кибальник, С. А. (2011) Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской литературе. СПб. : ИД «Петрополис». 412 с.

Кошечко, А. Н. (2011) Формы экзистенциального сознания в творчестве Ф. М. Достоевского (к постановке проблемы) // Вестник ТГПУ. Вып. 7 (109). С. 192–199.

Крейд, В. П. (2007) Георгий Иванов. М. : Молодая гвардия. 430 с.

Кьеркегор, С. (1997) Заключительное ненаучное послесловие к «Философским крохам» // Логос. № 10. С. 139–147.

Лосев, А. Ф. (1995) Форма — Стиль — Выражение. М. : Молодая гвардия. 940 с.

Мандельштам, Ю. В. (2002) Заметки о стихах: Георгий Иванов // Критика русского зарубежья : в 2 ч. М. : АСТ ; Олимп. Ч. 2. 462 с. С. 343–349.

Мурзин, Н. Н. (2007) Экзистенциальное сознание: Кьеркегор или Гегель? [Электронный ресурс] // Vox. Философский журнал. № 2 (май). URL: http://vox-journal.org/content/vox2/vox%20-%202%20-%20murzin.pdf (дата обращения: 10.08.2014).

Сартр, Ж.-П. (1989) Экзистенциализм — это гуманизм // Сумерки богов. М. : Политиздат. 398 с.С. 319–344.

Семенова, С. Г. (2001) Экзистенциальное сознание в прозе русского зарубежья // Семенова С. Г. Русская поэзия и проза 1920–1930-х годов. Поэтика — Видение мира — Философия. М. : ИМЛИ РАН ; Наследие. 590 с. С. 507–520.

Семенова, С. Г. (2004) Изнанка и лицо обезбоженного мира (экзистенциальное сознание в прозе Георгия Иванова и Владимира Набокова) // Семенова С. Г. Метафизика русской литературы. М. : ПоРог. Т. 2. 511 с. С. 164–206.

Тарасова, И. А. (2012) Поэтический идиостиль в когнитивном аспекте : монография. 2-е изд.¸ перераб. М. : Флинта. 196 с.

Тузова, Т. М. (1998) Экзистенциализм // Новейший философский словарь / сост. А. А. Грицанов. Мн. : Изд-во В. М. Скакун. C. 833–835.

Ускова, Т. Ф. (2006) Элементы экзистенциального сознания в рассказах З. Н. Гиппиус 1890–1910-х годов // Вестник Воронежского государственного университета. Серия: Филология. Журналистика. № 2. С. 139–141.

Федотова, Ю. В. (2006) Проза С. Довлатова : экзистенциальное сознание, поэтика абсурда : дис. ... канд. филол. наук. Череповец. 178 с.

Хайдеггер, М. (1993) Письмо о гуманизме // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. М. : Республика. 448 с. С. 192–220.

Хатямова, М. А. (2001) Экзистенциальная парадигма в прозе Е. Замятина и проблема индивидуального художественного метода // Вестник ТГПУ. Серия: Гуманитарные науки (Филология). Вып. 1 (26). С. 47–50.

Ясперс, К. (1991) Истоки истории и ее цель // Ясперс К. Смысл и назначение истории. М. : Политиздат. 527 с. С. 28–286.

Berberova N. N. (1996) Kursiv moi: avtobiografiia [Italics Mine: Autobiography]. Moscow, Soglasie Publ. 736 p. (In Russ.).

Bollnov, O. F. (1999) Filosofiia ekzistentsializma: Filosofiia sushchestvovaniia [Existentialist Philosophy: Philosophy of Existence]. St. Petersburg, Lan' Publ. 222 p. (In Russ.).

Gul, R. B. (1955) Georgii Ivanov [Georgi Ivanov]. Novyi zhurnal, no. 42, pp. 110–120. (In Russ.).

Danilovich, T. V. (2000) Kulturnyi komponent poeticheskogo tvorchestva Georgiia Ivanova: funktsii, semantika, sposoby voploshcheniia [The Cultural Component of Georgi Ivanov’s Poetic Oeuvre: Functions, Semantics, Ways of Embodiment]. Minsk, Belarusian State Pedagogical University Publ. (In Russ.).

Diudina, O. M. (2000) Poetika romanov Gaito Gazdanova [Poetics of Gaito Gazdanov’s Novels] : diss. … Candidate of Philosophy. Moscow, Moscow State University Publ. 153 p. (In Russ.).

Zamanskaia, V. V. (2002) Ekzistentsialnaia traditsiia v russkoi literature XX veka. Dialogi na granitsakh stoletii [Existential Tradition in Russian Literature of the 20th Century. Dialogues on the Borders of Centuries]. Moscow, Flinta Publ. ; Nauka Publ.. 304 p. (In Russ.).

Zimireva, K. I. (2007) Ekzistentsialnaia problematika v tvorchestve A. M. Remizova (na materiale dorevoliutsionnykh rasskazov) [Existential Issues in the Works of A. M. Remizov (The Case of the Pre-revolutionary Stories)] : abstract of the diss. ... Candidate of Philology. Perm. 23 p. (In Russ.).

Ibatullina, G. M. Ispovedal'noe slovo i ekzistentsial'nyi «stil'» (Ekzistentsial'noe soznanie kak neosushchestvlennaia ispovedal'nost') [Confessional Word and Existential “Style” (The Existential Consciousness as an Unrealized Act of Confession]. Filosofiia v Rossii: filosofskii portal [online] Available at: http://philosophy.ru/library/ibatul/02.html [archived in Archive.Today] (accessed 10.08.2014). (In Russ.).

Ivanov, G. V. (1994a) Sobranie sochinenii [Collected Works] : in 3 vols. Moscow, Soglasie Publ. Vol. 1. 656 p. (In Russ.).

Ivanov, G. V. (1994b) Sobranie sochinenii [Collected Works] : in 3 vols. Moscow, Soglasie Publ. Vol. 3. 720 p. (In Russ.).

Kibal'nik, S. A. (2011) Gaito Gazdanov i ekzistentsial'naia traditsiia v russkoi literature [Gaito Gazdanov and the Existential Tradition in Russian Literature]. St. Petersburg, Petropolis Publ. House. 412 p. (In Russ.).

Koshechko, A. N. (2011) Formy ekzistentsialnogo soznaniia v tvorchestve F. M. Dostoevskogo (k postanovke problemy) [Forms of the Existential Consciousness in the Works of F. M. Dostoevsky (Problem Definition)]. Vestnik TGPU, issue 7 (109), pp. 192–199. (In Russ.).

Kreid, V. P. (2007) Georgii Ivanov [Georgi Ivanov]. Moscow, Molodaia gvardiia Publ. 430 p. (In Russ.).

Kierkegaard, S. (1997) Zakliuchitel'noe nenauchnoe posleslovie k «Filosofskim krokham» [Concluding Unscientific Postscript to the Philosophical Fragments]. Logos, no. 10, pp. 139–147. (In Russ.).

Losev, A. F. (1995) Forma — Stil' — Vyrazhenie [Form — Style — Expression]. Moscow, Mysl’ Publ. 940 p. (In Russ.).

Mandelstam, Yu. V. (2002) Zametki o stikhakh: Georgii Ivanov [Notes on the Verse: Georgi Ivanov]. In: Kritika russkogo zarubezh'ia [Criticism of Russian Émigré Community] : in 2 parts. Moscow, Olimp Publ. ; AST Publ. 462 p. Pp. 343–349. (In Russ.).

Murzin, N. N. (2007) Ekzistentsial'noe soznanie: K'erkegor ili Gegel'? [The Existential Consciousness: Kierkegaard or Hegel?] [online] Available at: http://vox-journal.org/content/vox2/vox - 2 - murzin.pdf (accessed 10.08.2014). (In Russ.).

Sartre, J.-P. (1989) Ekzistentsializm — eto gumanizm [Existentialism Is a Humanism]. In: Sumerki bogov [Twilight of the Gods]. Moscow, Politizdat Publ. 398 p. Pp. 319–344. (In Russ.).

Semenova, S. G. (2001) Ekzistentsial'noe soznanie v proze russkogo zarubezh'ia [Existential Consciousness in the Prose of Russian Emigration]. In: Semenova, S. G. Russkaia poeziia i proza 1920–1930-kh godov. Poetika — Videnie mira — Filosofiia [Russian Poetry and Prose of the 1920s–1930s. Poetics — Outlook — Philosophy]. Moscow, Publ of the Gorky Institute of World Literature of the RAS; Nasledie Publ. 590 p. Pp. 507–519. (In Russ.).

Semenova, S. G. (2004) Iznanka i litso obezbozhennogo mira (ekzistentsial'noe soznanie v proze Georgiia Ivanova i Vladimira Nabokova) [The Flipside and Face a Godless World (The Existential Consciousness in Georgi Ivanov’s and Vladimir Nabokov’s Prose)]. In: Semenova, S. G. Metafizika russkoi literatury [ Metaphysics of Russian Literature]. Moscow, PoRog Publ. Vol. 2. 511 p. Pp. 164–206. (In Russ.).

Tarasova, I. A. (2012) Poeticheskii idiostil' v kognitivnom aspekte [Poetical Idiostyle in Cognitive Aspect] : monograph. 2nd edn.¸ revised. Moscow, Flinta Publ. 196 p. (In Russ.).

Tuzova, T.M. (1998) Ekzistentsializm [Existentialism]. In: Noveishii filosofskii slovar' [Newest Philosophical Dictionary] / ed. by A. A. Gritsanov. Minsk, V. M. Skakun’s Publ. Pp. 833–835. (In Russ.).

Uskova, T. F. (2006) Elementy ekzistentsial'nogo soznaniia v rasskazakh Z. N. Gippius 1890–1910-kh godov [The Elements of Existential Consciousness in the Stories by Z. N. Gippius (1890s–1910s)]. Vestnik Voronezhskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriia: Filologiia. Zhurnalistika, no. 2, pp. 139–141. (In Russ.).

Khatiamova, M. A. (2001) Ekzistentsial'naia paradigma v proze E. Zamiatina i problema individual'nogo khudozhestvennogo metoda [The Existential Paradigm in E. Zamyatin’s Prose and the Problem of Individual Artistic Method]. Vestnik TGPU. Series: Gumanitarnye nauki (Filologiia) [The Humanities (Philology)]. Issue 1 (26). Pp. 47–50. (In Russ.).

Heidegger, M. (1993) Pis'mo o gumanizme [Letter on Humanism]. In: Vremia i bytie: Stat'i i vystupleniia [Time and Being: Articles and Speeches]. Moscow, Respublika Publ. 448 p. Pp. 192–220. (In Russ.).

Fedotova, Yu. V. (2006) Proza S. Dovlatova : ekzistentsial'noe soznanie, poetika absurda [S. Dovlatov’s Prose: The Existential Consciousness, Poetics of Absurd] : dis. ... Candidate of Philology. Cherepovets. 178 p. (In Russ.).

Jaspers, K. (1991) Istoki istorii i ee tsel' [The Origin and Goal of History]. In: Jaspers, K. Smysl i naznachenie istorii [The Meaning and Purpose of History]. Moscow, Politizdat Publ. 527 p. Pp. 28–286. (In Russ.).

Алехнович Александр Сергеевич — независимый исследователь.

Библиограф. описание: Алехнович А. С. Эмигрантская поэзия Георгия Иванова как воплощение экзистенциального сознания [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2014. № 4 (июль — август). URL: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2014/4/Alekhnovich_Ivanov-Existential-Consciousness/ [архивировано в WebCite] (дата обращения: дд.мм.гггг).