Науменко В. Г. Русские дипломаты в Крыму: из истории союзнических отношений великого князя Ивана III Васильевича и царя Менгли-Гирея

Статья написана в рамках научно-исследовательского проекта «“Классический полуостров”: Крым в русской литературе путешествий конца XVІІІ — начала XX века» (РГНФ, № 12-04-00410).

УДК 82-94 ; 929 ; 930.85

Naumenko V. G. Russian Diplomats in the Crimea: From the History of the Alliance of the Grand Prince Ivan III Vasilyevich and King Meñli I Giray

Аннотация ◊ Статья посвящена деятельности русских послов в Крыму с учетом разносторонности дипломатических сношений Московского государства с Крымским ханством в 1485–1505 гг.

Ключевые слова: Крым, Иван III Васильевич, Менгли-Гирей, памятники литературы, история дипломатии.

Abstract ◊ The article covers the activities of Russian ambassadors in the Crimea taking into account the diversification of the diplomatic relations of the Moscow State with the Crimean Khanate in 1485–1505.

Keywords: Crіmea, Ivan Vasilyevich the Third, Meñli I Giray, monuments of lіterature, diplomatic history.

К 230-летию присоединения Крыма к России

В толще культуры различные временные участки обладают разной мерой организованности, — подчеркивал в своих статьях и лекциях выдающийся ученый Юрий Михайлович Лотман (Лотман, 2009). Каждый новый шаг дипломатического развития увеличивает информационную ценность культуры и, следовательно, увеличивает набор возможностей, которые могут остаться неосуществленными. Для нас не случайно это материал для изучения. Иван III Васильевич уже сделал выбор, обязывающий не отступать от взятого на объединение русских земель и на свержение монгольского ига курса (см. об этом: Науменко, 2013). Второе десятилетие дипломатических сношений Московского государства с Крымским ханством, говоря словами Лотмана-культуролога, «забросило» в новое десятилетие XXI века «свои обломки»: отдельные имена и памятники: «московские» и «крымские» грамоты, которые застыли в 41-м томе Сборника ИРИО из 1884 года в сложном своем переплетении. Полному систематизированному набору данных о дипломатической деятельности русских в Крыму отвечает тезаурусный подход к изучению культуры и литературы, разработанный за последние двадцать и более лет выдающимися русскими учеными философом Валерием Андреевичем Луковым и филологом и культурологом Владимиром Андреевичем Луковым (Луков Вал. А., Луков Вл. А., 1992; Тезаурусный анализ мировой культуры, 2013).

Дипломатические сношения России и Крымского ханства в 1485–1495 гг. интересны многими своими сторонами, и прежде всего тем, в чем оказались практически равны: глубокой катастрофичностью пространства, выраженной, во-первых, в грабежах послов, гонцов, торговых людей в степи, на Осколе, Донце, «реце» Мерли и на других реках, по дороге в Кафу и на Азов, в самой Кафе и в Азове, побитии людей, продажей в рабство и, во-вторых, в поминках Менгли-Гирею, Нур-салтан, их царевичам и царевнам, «князем», мурзам, уланам, слугам, едва ли не людям слуг. Крымский царь и крымские вельможи, а также их дети окажутся художниками в вымогательстве всего, что было в России, о которой прямо сказано в грамоте Нур-салтан царицы сыну своему Магмет-Аминю царю от 25 апреля 1491 г.: «…В сей земле чего нет…» (Памятники дипломатических сношений…, 1884: 109). Взамен поминков «Менгли-Гиреево слово» ничего не предлагало, напротив, в нем содержалось еще и обращение к долгам, по которым следовало расплачиваться … Государю всея Руси Ивану III Васильевичу. Например, за «новый городок» в устье Днепра (1492, октябрь), откуда крымский царь собирался «грозить соседу», или за поход Менгли-Гирея с ратью на недруга Александра Литовского (1493, октябрь). Это десятилетие едва ли не станет главным во внешнеполитической деятельности великого князя Русского государства. Но впереди испытания, связанные с крушением надежд на прочный мир.

Ивану III свойственно было «мысль писать», не удивительно, что великий князь хотел иметь точное представление об образе мыслей своих современников, особенно крымского царя, с которым в 1474 г. заключил Союз с шертью. Вопросы отношений с литовским князем Казимиром IV, затем с его младшим сыном Александром, с ордынским царем Ахматом и его воинственными детьми, с пасынками Менгли-Гирея и их людьми, а также с Нагаями, Турцией были в центре внимания великого князя. Представляется, взятые вместе, они дают достаточно разностороннюю картину истории русской дипломатии конца XV века, особенно касательно Крымского ханства, которое и окрепло благодаря сношениям с Москвой.

Ни в одной из грамот в наказах послам и гонцам в Крым великий князь Иван III Васильевич никогда не забывал повторять как заклинание: «чтобы Менгли-Гирей не мирился с королем и Ахматом с его детьми» — другими словами, о связях с современной политической жизнью, с современной историей. В своих грамотах он стремился показать взаимодействие всех этих важных факторов в их дипломатических сношениях, делая упор на «братство» и «добрую дружбу». Когда встал вопрос о дружбе с султаном, он велел боярину Дмитрию Васильевичу Шеину отведать у Менгли-Гирея: «Каковы дружбы хочет с нами салтан турской?» (1487, октября 23). И услышал в марте 1488 г.: «Турецково слово таково: коли князь велики тобе Мен(ли)-Гирею друг да брат, и яз потому ж хочю с ним быти в дружбе и в братстве» (Памятники дипломатических сношений…, 1884: 74). Дело Менгли-Гирея Иван III бережет «накрепко, сколко Бог поможет». И Азехмет князь, человек от нагайского Мусы мурзы, просил у великого князя дружбы и милости, адресуясь к нему со следующими словами: «Сего света держава на великих местах, счастливой осподарь, умной как Бюрека, ум ся от него родил, вере надежа, людем подпора, Богом возлюблен, а от людей почтен, над судьями судья, а великие люди слову его были ради, иных осподарей вернее был» (там же: 128) (1491, августа 3 — 1492). В июне 1493 г. в грамотах великого князя Ивана Васильевича, в Крым отправленных, говорено: «Иоанн, Божіею милостью един правой государь всей Руси, отчич и дедич, и иным многим землям от севера и востока государь» (там же: 184). Так, может быть, пора перестать тратить время и деньги на пустые разговоры о том, что Россия сокрушится, если не осуществить «полную вестернизацию» ее и если не включить ее в «мировую цивилизацию». «Иного, дескать, не дано», — пишет член-корреспондент РАН М. Л. Титаренко в сборнике исследований «Россия лицом к Азии». «Но ИНОЕ ДАНО, — продолжает Михаил Леонтьевич. — Оно заключается в возрождении России через возрождение национального самосознания ее граждан, всех ее народов и наций, в укреплении на такой основе их сотрудничества, взаимопонимания и дружбы с целью концентрации их усилий на развитии экономики, культуры и образования, науки Отечества. Россия не жалкий слепок Запада, не его заурядный эпигон, а солидный, заслуживающий уважения партнер других стран, будь то Европа или Азия, Африка или Америка» (Титаренко, 1998: 6).

Дружить для Русского великого князя, чье имя известно миру уже более 570-ти лет, означало действовать по принципу: «Что недругу досаднее, так лутчи» (Памятники дипломатических сношений…, 1884: 67) (1487, октябрь), для крымского царя Менгли-Гирея «сердечная дружба» означала силу в помощи. «Крепко недружбу довести королеве земле» равно было «всести на конь на исходе ноября» (Посольство от царя Менгли-Гирея с Мунырь мырзой и Оюз дуваном к Великому князю Ивану Васильевичу 1493, января 6)[1]. Крымский царь, кого сын Нур-салтан Мегмет-Аминь 19 января 1491 г. назвал «вольным над храбрыми»[2], передал великому князю: «Меня брата своего посадив на конь, а сам на конь не сядешь, дружбе как быти и крепким нашим словом как быти будет?» (там же: 171). А еще тому братству и дружбе «примета» не только безопасная жизнь в России двух братьев-соперников крымского царя старших Нурдовлата и Айдора, но детей царицы, Темиревой дочери, и пасынков Менгли-Гирея: Мегмет-Аминя, кого великий князь Иван III посадил на Казанский престол и разрешил жениться на дочери Муса мурзы, «чтобы Муса прямой слуга и друг был»[3], и Абдул-Летифа, за кого мать просила Ивана Васильевича: «А не взведает чего, и ты его поучи и гораздо понакажи, да и поблюсть (поостереги), ты ведаешь, молод и мал» (там же: 177) (1493, январь). Не Нур-салтан только, но «сестра» «брата» просит детей в дело посылать: «умны будут», да научить, «как блюсти добро». «Что тебе от нас будет, от Бога бы тебе было» (там же: 194), — звучит сквозь века царицыно слово и слово матери — «богомолицы». Это дорогого стоило: строить на такой основе отношения между бесерменским (мусульманским) царем и христианским государем! А что бывало, когда «промеж себя дети секутся», передал в грамоте из Крыма своему государю боярин Ромодановский, назвав это причиной того, что король Казимир отказал Менгли-Гирею в помощи идти на Орду (1491, мая). Ранее, в стоянии на Угре в октябре — ноябре 1480 г., Казимир не смог помочь Ахмед-хану. Составители тома «Эпоха Возрождения: Европа, Азия, Африка» написали, используя устаревшую лексику: «Крымский хан Менгли-Гирей по наущению московских дипломатов совершил набег на владения польского короля и литовского князя Казимира IV, который, отражая нападение, не смог оказать военную помощь Ахмед-хану» (Эпоха Возрождения…, 2001: 176). Отметим, что московские дипломаты, посланные в Крым Иваном III Васильевичем, попали в число людей не Средневековья, а эпохи Возрождения. И великий труд современника великого князя, «тферитина купца» Афанасия Никитина, его «индийские тетради» «Хожение за три моря», воспринимаешь далеко выходящим за рамки памятника средневековой литературы путешествий. Они ровесники: Иван III Васильевич и Афанасий Никитин, царь и купец? Они могли ими быть. Только одному суждено было прожить еще 30 лет и, возможно, только через 15 лет после смерти Никитина узнать о «Хожении».

Как объять и объяснить бесчисленные сношения в ту эпоху? Сношения Москвы и Крыма характеризуют состояние мира, в котором они возникли. В этом смысле, чем они являются для него? Фоном? Вражда литовского и польского короля Казимира и ордынского хана Ахмата и его детей с Москвою (захват подольских и киевских мест и кочевье «межи Дона и Крыма»), послы, посланники, гонцы с грамотами и без них, крымские люди и москвитины — это все совершенно не нейтрально по отношению к главным действующим лицам: Ивану III и Менгли-Гирею. Если иметь в виду, что эти отношения — историческая хроника дипломатической жизни, тогда не должно выпадать главное, что было между Иваном III и Менгли-Гиреем I: «дружба», «братство» двух царей. «Россия была тогда готова к важным подвигам», по мысли Николая Михайловича Карамзина, отраженной в 6 томе его «Истории Государства Российского». Однако бросается в глаза при чтении интересующих нас «Памятников дипломатических сношений», что в них есть многочисленные упоминания о предках Ивана III — «отчичах и дедичах», но нет имен тех предков, в которых заключен круг проблем. К ним дверь не открывается. А войти в нее хочется. Умберто Эко, как и знаменитые его современники, уже давно заставил поверить, что Средние века — наше детство, к которому следует постоянно возвращаться.

Надо сказать, что Иван III глубоко обдумывал все, что передавали гонцы, послы, купцы, которых часто задерживали, как Константина Заболотского, или убивали, как Беляка Ардашева, или мучили, как таманского князя Захария, ехавшего служить Великому князю, или которые внезапно умирали, как Темеш в Киеве и боярин Звенец в Крыму. И это только начало отношений Москвы с Крымом! Не удивительно, что в грамотах Ивана III к Менгли-Гирею занял столь значительное место обстоятельственный подход к известиям и свидетельствам грабежа и гибели его людей в Крыму и на дорогах в Крым или из Крыма, в Царьгород или из Царьгорода.

Русский государь не просто внимательно следил за развитием отношений с Менгли-Гиреем — кажется, он взглядом пронзал пугающее неожиданностями пространство до «Перекопи», где люди его могли столкнуться с литовскими послами, идущими в Орду царя Ахмата, как и мастера из Кафы, идущие в Москву. В 1485 г., июля 31 великий князь отправил к царю Менгли-Гирею не знатного посла, а гонца Шемерденя Умачева, потому что в степи кочевали враги, против которых великий князь воюет: «Промеж нас ходят наши недруги, твои и мои: проехати нелзе» (Памятники дипломатических сношений…, 1884: 44). Боярин Семен Борисович, возглавивший Посольство от великого князя Ивана Васильевича к царю Менгли-Гирею в 1486 г. с марта, 23 по сентябрь, передает тому слова своего государя: «А с королем бы еси миру не имал и не канчивал. А пойдет на меня король, и ты бы на короля пошел». Память Семену Борисовичу: «А похочет царь послати воевати Литовскіе земли, или сам пойти, а всхотят итти в Путивлю, или на Северу, и Семену говорити, чтобы царь послал воевати, или сам пошел на Подолье, или на кіевскіе места» (там же: 50). И «чтобы еси однолично не прозапамятовал того: молвил бы еси от меня хозе Асану: что будет у него мойскіе (озерные) лалы и яхонты дорогiе и жемчюг доброй, и он бы однолично у меня был сам, а то бы с собою привезл» (там же: 50–51) — очевидно, сказалось общение с знатоком драгоценных камней и жемчуга Контарини. Через день-два Семен Борисович, которому наказано «памятовати то», по поручению великого князя велит отпустить своего человека Федора, который «попал был салтану турскому в руки и с своими товарищи и с теми людми, которые с ним фрязове к нам шли на наше имя». За «то» золотом, посланным с Борисовичем, готов был расплатиться Иван III Васильевич. Великий князь, зная, что султан турский хочет с ним дружбы, не скрывая досады, доверил послу заявить от его имени Менгли-Гирею: «И твои люди моих людей грабят. Ино пригоже ли так?» (Памятники дипломатических сношений…, 1884: 47). И это не последнее его вопрошание. Дуван Лухбердей пограбил его торговца Костю Могучева, «лутшую рухлядь (вещи, утварь, товары) всю у себя оставил». В обращении русского посланника к Менгли-Гирею прозвучало слово великого князя: «И ты бы ему то взятое все велел отдати, а вперед бы еси своим людем заказал, чтобы от них над моими людми так не было. Затем осподарь мой князь велики поминка не послал Лухбердей дувану, что жалованья его не помнит, а людей его грабит» (там же: 49). О российском купце Иване Жеглове, которого после смерти обобрал человек Менгли-Гирея Халель, отдав духовную грамоту своему царю вместо того, чтобы разыскать брата умершего Михаила, «ответ царев Менли-Гиреев» был таков: «Ино то у нас майтамал (не поддается расшифровке) идет; а то нам идет с турским по половинам, ино то взяли турского люди да и мой человек. А в ту пору пришла на нас скорбь велика… — нам было тогды до своих голов» (там же: 51) (1486, март — сентябрь)[4]. Людей грабили и понимания требовали! В Москве же хотели «добро (дружбу) чинити» по заслуге: царевичу Ямгурчею, «князи» Бурашу, Именекову сыну, второму его сыну Довлетек мырзе, Янкуват мырзе, Кокосю жидовину, хози Асану. И, конечно, ведали, что самая страшная сторона отношений заключена в толковании вопроса, где грабеж более не грабеж.

8–9 июня 1486 г. вновь состоялась посылка от Великого князя Ивана Васильевича к царю Менгли-Гирею гонца Шемерденя Умачева. Ему приказано речь молвити о том, что люди ордынского хана Муртазы, одного из сыновей царя Ахмата, ограбили людей великого князя, провожавших послов в Крым. Поэтому Иван Васильевич, отпуская посланцев к крымскому хану, просит Менгли-Гирея проводить их: «чтобы дал Бог поздорову до нас дошли». Осуждение, сделанное в открытой форме гонцом или царевым послом и боярином, да еще исходящее от самого Ивана III Васильевича, вполне объяснимо тем, что Менгли-Гирей не хуже великого князя знал хищнические нравы того времени, как знали их иностранные путешественники, например, уже упомянутый Амвросий (Амброджо) Контарини[5], оставивший такие строки: «Сюда (в Киев) съезжается множество купцов из Великой России с различными мехами, которые они отправляют в Кафу с караванами, но эти караваны, подобно овцам, весьма часто подвергаются в пути нападению Татар» (Путешествие Амвросия Контарини…, 1836: 21). У Андрея Лызлова, человека 17 столетия, читаем в его «Скифской истории» (1692): «Кафа — знаменитый склад товаров купецких. Город славный древний. Хлебом и скотом и иными добрыми пожитками и довольством вся та страна немерно жизненна» (Лызлов, 1990: 115).

Когда речь заходила о восточном Крыме, всегда, в 1474, 1475, 1479, 1484 и др. годах, и везде звучали одни и те же слова: «Чтобы грабежа над великого князя гостьми не было в Кафе» или «И ты бы поуправил дорогу, чтобы моему послу путь был чист на Азов, да на Кафу, без тамги и без всех пошлин» (Памятники дипломатических сношений…, 1884: 99). Лет за шестьдесят-семьдесят до описываемых Контарини событий Кафа предстала перед мессиром де Ланнуа «укрепленной тройными стенами и принадлежащей генуэзцам». По оказанным почестям, угощениям, особым условиям жизни город напоминал Константинополь. И в такой-то город, лежащий у Великого моря, сложно было дойти людям Ивана III и не быть ограбленными или, не дай Бог, не попасть в рабство. Русским на долю доставались мрачные эпизоды. Как будто кафинский паша специально гостей своих спрашивал: «Московские гости будут ли нынечя в Азов и в Кафу?». И вот уже Азов и Кафа образца 1492 года превращаются в некий устрашающий гротеск: над гостями русскими летом в турского салтана земле от его людей «велика сила учинилася, в Азове паша велел нашим гостем ров копати и камень на город носити», — сообщал в Москву посол боярин Константин Григорьевич Заболоцкий. Также «в Азове и в Кафе и в иных Салтановых в городах» товары у них забирали, «половину цены не отдав», а если человек заболевал и умирал, товар от всех его товарищов называли товаром умершего и половину отбирали. Посол Ивана III не случайно говорил от имени своего Государя: «Еще слышим, ни в которой земле такая сила не чинится над нашими гостми, как в салтановой земле: розболится человек да учнет товар свой давати брату своему, или племеннику, или с товарищем с своим учнет посылати к жене своей да к детем, и они еще у живого у него товар его отымут, а товарищов его к нему не пропустят. Да иные сказывают многіе силы нашим гостем в салтановых землях от его людей чинятся; тебе, брату моему, те дела ведомы ли будут?.. Баазит султану турскому ведомы ли будут те дела или неведомы?» (31 августа) (там же: 162).

От «нечистой дороги» в Татарской степи русский гость попадал за тройные стены, чтобы быть ограбленным без возврата или быть проданным. Московских гостей как будто поджидали для той цели. Русский посол мог спасти от великой опасности венецианца, но не мог спасти сродника. От чьей-то жажды грабежа не были свободны мастера, идущие из-за моря в Московию. О них не однажды посылал просьбы Иван III Васильевич к «брату своему» Менгли-Гирею. Так, в грамоте 1487 года, 29 октября Иван III велел послу Грибцу Иванову Клементьеву говорить крымскому царю: «Послали есмя своих людей, Дмитрея да Мануила Ивановых детей Ралевых (Ларевых), до Венеции на свои дела, да и мастеров добывати, которые нам надобе; и которыми делы тем нашим людем лучится (предстоит) путь на Кафу да к тобе в Орду, и ты бы нас деля велел того поберечи, чтобы тем нашим людем Дмитрею и Мануилу да и тем людем, которые с ними пойдут на наше имя, в Кафе зацепки никоторые не было; а в своей бы еси Орде не велел пошлин никоторых взяти, да и проводити бы еси их велел, чтобы дал Бог до нас поздорову дошли; а то бы еси учинил нас для» (там же: 80). В 1492 г., в августе великий князь приказывал послу своему Константину Григорьевичу Заболоцкому молвити Менгли-Гирею: «Был у нас фрязин, Августином зовут; и мы его ныне отпустили с своим боярином с Костянтином, и он блюдется в Кафу ехати, и ты бы его велел проводити нас для, куде будет ему лзе в свою землю проехати, чтобы тот паробок не погибл» (там же: 158–159). В том же августе и знаменитый дьяк Феодор Курицын будет Константину Григорьевичу челом бить из-за фрязина Устина.

Этические критерии Ивана III Васильевича таковы в названных и других его действиях и грамотах, что на первом месте оказывается трезвость, основывающаяся на присущем ему чувстве «братской любви» и «доброй дружбы». Здесь, ища условий проявления названной проблемы, выделим Грамоту великого князя Ивана III Васильевича к царю Менгли-Гирею 1487 года, марта 4. Главное, что следовало тогда узнать от Ивана III крымскому царю, — это Роспись крымских татар, отбитых служилыми московскими татарами от Ордынцев. Только 12 июня 1487 г. через степь, где московского посла и боярина стерегли «ордынские люди», отправится Посольство великого князя Ивана III Васильевича к царю Менгли-Гирею с Грибцом Ивановым Клементьевым, которому велено было сообщить царю, что по его требованию великий князь послал его брата, Нурдовлата царя, воевать Орду Муртозы и Седехмата. Ивану III Васильевичу хотелось, чтобы Менгли-Гирей, «какую знает недружбу, такую бы и учинил» королю» и «сам всел на конь с своими людьми, да и пошел бы на их Орду». Тем же летом к царю Менгли-Гирею и его царице Нур-салтан выедет Посольство великого князя Ивана III Васильевича с татарином Беляком Ардашевым (1487, августа 10) с двумя наиважнейшими объявлениями. Речь шла о взятии Казани воеводами великого князя и о том, что царя Алегама со всем семейством пленили, а на его место посадили сына Нур-салтан Магмет-Аминя царя. Посланец Ивана III Васильевича не говорил, где нынче Нурдовлат царь. Сказал просто: «Пошел на Орду».

Подробности привезет Посольство к Менгли-Гирею с боярином Дмитрием Васильевичем Шеиным (1487, октября 23), которому должно будет говорить наедине с Менгли-Гиреем о «деле Нурдовлата». Великий князь сообщал, что Муртоза царь, которого, когда он был еще царевичем, звал он к себе служить (по сообщению Иоасафовской летописи), прислал ярлык Нурдовлату. Любопытно Муртозино слово Ивану III: «Нынечя Менли-Гирей нам недруг, в его место Нурдовлата царя учиним» (там же: 68). Слово адресуется человеком, который погубил многих неверных, человеку, которому Менгли-Гирей друг и «Нурдовлат не недруг жо». Неверному готовы доверить, пусть и на время, жен и детей Нурдовлата и от него, христианина, ждут помощи своему «бесерменьству» (исламу)! Иван Васильевич ярлык не дал Нурдовлату, а послал в Перекоп Менгли-Гирею, таким образом, скрыв от старшего брата крымского царя приглашение от Муртозина царя. Великий князь передал через боярина Шеина: «Муртоза царь брата твоего Нурдовлата царя зовет к собе на твое лихо» (там же: 64). «Дело Нурдовлата» оборачивается «делом Менгли-Гирея». В Москве понимали, что Муртоза и Седехмат кочевали «межи Дону и Крыма близко Ивана III Васильевича земли. Пойдет Орда за Дон, да перелезши Дон, учнет кочевати к Волзе». Брата крымского хана, Айдара царя, Иван III Васильевич держит в «крепости», таким образом «дело Менгли-Гирея» бережет накрепко, «сколько Бог поможет». Шеин выполняет другой наказ великого князя: говорит наедине Менгли-Гирею быть в дружбе с угорским королем против Казимира: «Миру осподарю нашему с королем нет». Обращаем внимание на Память Шеину: с послом лишних людей не должно быть. «Чтобы мой человек безлеп не погибл» (там же: 65), — требовал великий князь Иван III Васильевич.

Но вернемся к упомянутой выше Росписи крымских татар, попавших в плен к московским служилым татарам. В списке сообщалось о «головах», которые отданы Менгли-Гирееву цареву послу Тевекель улану да Лухбердей дувану по причине, что сказывали: те люди его юрта были. Мы приводим его здесь полностью: «Девка Тарханова улуса, а Тарханова внука Сюуне, а сестра ей Карачь, да и Самхозина дочь Козбе, да и Самхозин жо сын Купчякчей, да Буртай Дербышов внук Чювак, да Сарыке Багатырева дочь Аксалтан, да Ажсубуева дочь Ширинсалтан, да Кучювакова дочь Сююнбек, да Имилшикова дочь Корклюби, да болшово еи брата Имилшикова сына дочь Зигинсалтан, да Урусова дочь Болдуби, а Тархановой внуки Сiунина роба сама-третья, Иванкелди, да дочь ее Кутлуяк, да сынишко ее Ельякшик, да мужик Тюбетеев Ислы, да жена его Кутлуяк, да Тюбетеева ж жонка Толунби, да Тюбетеев жо паробок Елякши, да жена ево Евлубiи, да девочка ево ж Аксалтан Тюбетеева ж, да Сарыкина роба Елякшин девочка, да Саргулов холоп чагадаянин Ханбар, да Бозов сын Муртоза, да Янкуватова человека Кiясова дочь Анчакби» (там же: 58–59).

«Сяков список» за печатью великого князя послан с Беляком «ко царице к Менли-Гирееве, к Темиреве дочери», для которой однажды (в августе 1498 г.) наступит момент, когда она назовет Ивану III свое имя — Ябалака Азіа, говоря ему о печали своей: жить вдали от любимых сыновей. Она поклон пришлет в Москву «от далние земли ближним сердцем», зная, что Русский великий князь ее поймет и детям тот поклон передаст. Нур-салтан дважды подчеркнет, что для нее великий князь «помощник детей видети». О сыновьях она говорит: «Мои два глаза свет мой» (там же: 273). Только вот шубы зимней нет, да Менгли-Гирей разрешения на дальнюю дорогу не дает. Еще полное здоровье Ивана III Васильевича ее интересует. Послов русских жена Менгли-Гирея назовет «добрыми боярами» и толмачей «добрыми людьми», а князю великому желает, чтобы «многолетен был». Она знает то, что знает и он: пока дети у него, крымские «князи» не будут воевать русской земли. Ни ей, ни царю всея Руси еще неизвестно, что наступит час и против России пойдут оба ее сына, которые достигли всего, чего могли, в России и через Россию — через великое терпение ее и Великого князя. Как не знает, что в 1517 г. будет укорять Государя всея Руси Василия III, что мало поминков ей прислал. Это все впереди. Здесь и сейчас мы обращаем внимание на случай при взятии Казани, ставший, как нам думается, своеобразной отправной точкой в определении сношений Муртозы, Нурдовлета, Менгли-Гирея и турецкого султана с Иваном III Васильевичем. Но не только. Это повод задуматься о добре, которое «меж отцами и дядями хаживало», но и о детях, попавших в плен к Русскому великому князю, от которых «лиха не мыслити, если вернуть их родителям».

А еще тому братству и дружбе «примета» — приезд в Москву послов от нагайского царя Ивака и мурз и Посольство Ивана III Васильевича во главе с Плещеевым к казанскому царю Магмет-Аминю, о брате которого Абдыл-Летифе мать его говорила царю всея Руси: «Здесе ему Менли-Гирей царь отец; а коли его к тобе пошлю, то ведает Бог, да ты ему и отец» (там же: 75). Перед Великим князем челом бьют послы и мурзы, называя в сентябре — ноябре 1489 г. жен, тещ, сестер, матерей, девочек, «сынишков», плененных при взятии Казани в году 1487-м, и каждый понимает: все определит действие княжеского слова — но и союзника царя Менгли-Гирея. Это, однако, создавало еще и впечатление, что Орда вообще с давних времен нарушает всякие божеские законы в отношении к неверным из другого улуса.

Но не это важный, основной элемент трагедии попавших в беду людей — не воинов, а женщин и детей. Он лишь предлог для великого князя Ивана III Васильевича, чтобы показать всем, что Россия становится могущественным государством, справедливостью и мудростью внутреннего устройства являющимся защитником слабых и угнетенных, и что крымские люди, вступившие с ней в союз, должны высоко ценить дружбу ее Государя, имеющего с Менгли-Гиреем и его двором общих врагов. Весь этот поход с его результатами соответствует определенной исторической ситуации: он отражает тенденцию современной жизни на убийство, грабеж, полон, рабство. Грамоты мужей, отцов, братьев, зятей к Великому князю — это обвинение против междоусобной войны в Орде. Пусть и в Крыму знают и извлекают уроки из происшедшего. Менгли-Гирей очевидно должен был защищать Казань, где правил сын Нур-салтан и его пасынок, но он этого не делал, полностью возложив на Ивана III Васильевича все, в том числе и воспитание взрослого человека. На такого человека и воина казанцы не посмотрят с симпатией, как и — придет час — на его младшего брата Абдул-Летифа. Преимуществ союза царя-отца с Великим князем не увидит за много лет Магмет-Аминь и клятвы их не поймет, покажет полную свою несостоятельность Абдул-Летиф. Еще будет жив царь Менгли-Гирей, Магмет-Аминь пойдет против сына Ивана III Васильевича Василия III Ивановича. А ведь знал царицыно слово! Знал и судьбу Нурдовлата царя и его семьи. Не «угасил бранный огонь любовною водой» казанский царь. Побоялся взять с собой добро, а ведь «видел и слышал добра» много.

Не миновал имени Магмет-Аминя в своих грамотах к князю великому Ямгурчей, моля принять его челобитье и детей его «дву полоняников» отпустить. Не мог не знать сын Нур-султан, что рад был старший сын Ямгурчея Алач мырза учиниться сыном и братом великому князю, только б тех двух полоняников, «братью его» отпустил. Не мог не знать и о грамоте жены Ямгурчея к великой княгине с великим поклоном и моленьем «печаловатися» великому князю о ее двух детях, в московский полон доставшихся.

В пору неслыханного феодального разбоя, беззаконного истребления служилых и торговых людей в степи и на воде теми, в ком жила жажда грабежа, образующуюся пустоту можно было заполнить необыкновенным творческим усилием. Сохраняя человеческое достоинство, великий князь Московский Иван III Васильевич совершает это усилие: он создает Россию, ту, о которой все тот же Контарини, гостивший у Ивана Васильевича четыре месяца, напишет: «Великая и Белая Россия». Великий князь пересоздаст Москву, о которой у знаменитого венецианца в 1473 г. сказано не только то, что все строения в ней деревянные, но и то, что он свел тесное знакомство с Аристотелем Болонским — Фиораванти, строившим огромную церковь на площади в Москве — главный храм России Успенский собор. Недаром другой венецианец, совершающий путешествие в ТАНУ, Иосафат Барбаро назовет Ивана III «Великим Князем Российским» (Путешествие в Тану Иосафата Барбаро…, 1836: 58).

Итак, грозное напоминание об ужасных обычаях и нравах того времени — «московские» грамоты Ивана III Васильевича, отправленные с послами, посланниками и гонцами, и «крымские» Менгли-Гирея. Не случайно в «Словаре книжников и книжности Древней Руси» об одном из них говорится: «Иван III Васильевич — великий князь Московский и всея Руси, автор грамот» (Лурье, 1988: 389), как не случайно частое появление в «московских» грамотах слова «повестует». Их автор «повестует» (заявляет), что критерий достоинства для него не знатность рода только, а и чувство «братской любви». Наступит 1493 г. — и станет очевидным, что грамоты посла Заболотского до великого князя не дойдут: их беззастенчиво отнимут татары. Однако Иван III и Менгли-Гирей останутся верны тезису «Быти нам везде заодин». «Хотим быть заодин, хотим в гости друг к другу ходить, как деды и отцы в дружбе и братстве были», — напишет еще в августе 1490 г. и нагайский мурза Муса в Грамоте, которую привез Ивану III Васильевичу посол Семен Багатырь. Кто только на Западе и Востоке не хотел «чинить свою дружбу» великому князю Русского государства в то пропавшее в сумраке времен десятилетие! И кто только и на Западе и на Востоке не захотел продемонстрировать наследственную свою ненависть к Москве! «Миру у великого князя с королем нет» передаст боярин Василий Васильевич Ромодановский царю Менгли-Гирею (Посольство 1490, октября 28). «Нынечи мне и тобе Ахматовы царевы дети недругом стоят» напечатлено в грамоте царю Менгли-Гирею от великого князя Ивана III Васильевича (1491, апреля 25).

Подчеркивая в своих грамотах в Крым до мая 1495 г. требование, чтобы царь Менгли-Гирей с королем не мирился, Иван III Васильевич основное внимание обращал по-прежнему на грабежи, результатом чего был полон и продажа в рабство. Грамоты великого князя позволяют «пунктирно» воссоздать этот период отношений, расширяющихся за счет обращений крымского царя и его родственников, мурз и князей за поминками. Представляется, разобраться в этом труднейшем вопросе — о грабежах и поминках помогают даты. Они позволяют считать, что грабежи и поминки — постоянная тема в дипломатических сношениях Москвы, Крыма, со временем и Турции (с 1496 г.). Уже в 1487–1489 гг. выяснилось, что в грабежах участвуют все, отношения с кем так интересовали Московского великого князя: сват его Стефан волошский, о котором в сегодняшней справочно-энциклопедической литературе говорится, что он — Стефан Великий, ордынские мурзы и князи, великий князь литовский и король польский Казимир, затем его сын Александр и … свои. Стефан ограбил и мучил таманского князя Захария, желавшего великому князю служить всем родом; Муртоза и Седехмет, кочевавшие близко земли Ивана III Васильевича, на Псле реце людей его пограбили, «кони и доспех и платье у них поимали, а 5 человек поимав с собою повели» — слух был, грабили их люди Менгли-Гирея; боярин Федор Киселев вызвал жалобы казанцев на его алчность, «чего изстарины не бывало». Это мир, лишенный равновесия, — в нем жили люди, двигавшиеся либо вверх, либо вниз. Цепь грабежей и поминок и передает движение жизни. С человеком, даже если он и «любовный брат» и «сердечный друг», трудно обращаться как с равным. А ведь Ивана III Васильевича почитали государем «грамотным, правосудным, сильным над Адамовыми детьми, великим верой своей» (нагайский царь Ивак и мурзы), а сам великий князь Московский считал, что царь Менгли-Гирей «храбрец и грамотник болшой еси».

Первая половина 1490-х гг. полна испытаний для великого князя и крымского царя. На смену поветрию в 1491 г., от которого много людей «утерялося» в Крыму, на Москве и по дороге из Крыма в Москву, пришла зима «студена» 1492–1493 гг. Именно тогда заметно «розболелся» Менгли-Гирей — «и по грехом»: после отнятия 500 лошадей у ослабевшей от голода Орды; тогда же он обнаружил, что потратил на Новый городок на Днепре «сто тысяч денег тритцать тысяч, да три тысяч алтын», которые в 6 месяцев отдать надо. Менгли-Гирей передаст в «слове» своем к великому князю в июне 1492 г. буквально следующее: «Как братство учинишь, о сего долгу избавишь нас, ты брат мой ведаешь» (Памятники дипломатических сношений…, 1884: 152), а заодно перепродаст людей великого князя литовского, заперев его посла в Кыркоре. Однако 1492 год — время, когда выяснилось, что на Мертвом Донце люди Менгли-Гиреевы пограбили людей Ивана III и взяли у них 15 коней, и великий князь через посла своего боярина Ивана Андреевича Лобана-Колычева потребует, чтобы «царь бы от того своих людей всчюнул (приструнил, пристыдил), чтобы его люди вперед так не чинили; а грабеж бы наших людей велел отдати» (там же: 389). В 1493 г. русские «взяли» 8 городов своих (Мосалеск, Серпееск, Опаков, Лучин, Мощынь, Городечно, Дмитров, Залидов) у великого князя литовского, о чем Менгли-Гирей узнал от Константина Григорьевича Заболоцкого, получившего грамоты из Москвы, отправленные 16 июня, и засобирался Литовской земле «недружбу донести». В свою очередь Иван III Васильевич узнал о судьбе своего посольства к Стефану волошскому от уцелевшего посла боярина Иванца Суботы: «Черкасци ночи люди многiе, да нас, господине, потоптали и пограбили, а мы, господине, головами своими отошли пеши и наги. А Беляка, господине, у нас убили да и наших людей» (там же: 209). В октябре 1494 г. в крымской грамоте великому князю предстоит обнаружить жалобу царя Менгли-Гирея. Это своего рода документ преступлений великого князя литовского Александра, пожегшего его Новый городок после того, как он пожег Черкаской городок: «недруг пришод, улусы наши воевал, дети и дочери в полон поимали да полпяты тысячи коней взяли, а моих добрых людей померло ж, а все есми тебя деля, учинил» (там же: 209). О многом сожалеет и великий князь — о том, что царь мало недружбы сделал Литовской земле, что не добился у турского султана, чтобы в Азове и Кафе с послов его пошлин не брали, что ничего его людям не возвращают и самих людей тоже. «Мои люди твои люди, твои люди мои, и твои люди бы нашими людми не корыстовалися» (там же: 202) — доносится голос боярина Ивана III Васильевича Константина Малечкина (Посольство 1493, ноябрь), которому велено говорить от имени великого князя. Ранее же, в октябре 1493 г., само собой напишется в «слове» Менгли-Гирея: «От литовского князя Александра посол придет, и яз того, доколева от тебя весть придет, у себя его удержу, а иного ему лиха не учиним; послу иное лихо что учинити, ино то нам непригож, так ведай однолично» (там же: 197).

Мы еще обратимся к теме миссии посла, вокруг которой концентрируется этическая проблематика грамот великого князя Русiи. Разнообразие «сюжетов» в «московских» и «крымских» грамотах уходящего XV века связано с объединяющей эти грамоты тенденцией. Она характеризует отношение Ивана III Васильевича к грабежу и полону»: «лихих людей казнить»! У Менгли-Гирея выбор сделан давно: украсть, перепродать, обобрать — деньги нужны! Любопытная подробность осталась в грамоте 1494 года: «К Баязиту салтану из Ляхов посол ходил: молвя, просили запретить Крымцам воевать их земли, и за это предлагал полчетвертатцать тысяч золотых выходу». К Менгли-Гирею султан посла прислал, Стефана воеводу порукою ввели. Золото не впервые фигурирует в дипломатической переписке Москвы и Крыма. Мы не читали о том, что великий князь до 1498 г. имел поминки от крымского царя, если не считать строки Иоасафовской летописи: «С ним (Никитой Беклемишевым) пришел посол царев Довлетек Мурза с многими поминки» (Иоасафовская летопись, 1957: 89). Однако очевидно, что ни в какое десятилетие отношений Москвы и Крыма актуальность их не снижалась, скорее, наоборот.

От весны до весны через осень и зиму повторяется требование поминков — для царя, царицы, царевичей и царевен, для мурз и князей. Кажется, нет такого существа в Крыму, затем и в Турции кто бы не поспешил оказаться вблизи Менгли-Гирея с целью получения поминков из Москвы. Чем ближе, тем упорнее в получении вожделенной добычи. В августе 1486 г. посол везет в Крым «в запрос царю» «три портища рысьих черев, да три тысячи белки деланой, да 5 соболей черных, да 3 шубы куньих — что зимою приходит». Да еще воспринимаемый тогда, как достойный дипломатический подарок, карабелник[6] царю, царице, «Едегеревы дочери Зизивудове», Ямгурчею царевичу, детям царевым, Ахмет-Кирею и Магмет-Кирею, и восьми князем да уланам — по золотому. Семен Борисович должен был обеспокоиться, «чтоб не измять несено ко царю». В мае 1491 г. крымский царь просит 10 соболей одинцов добрых; в апреле от «брата» ему нужны 5 кречетов, 3 портища соболей, 3 зубы рыбьи да Хозе Махметю, с кем поминки уйдут, «ещо 5 кречетов да денги купити, да чтобы добрый соколник ему здоровые кречеты купил» (Памятники дипломатических сношений…, 1884: 106–107). Кречет добрый серый, шуба из черных горл да 3 «добрые рыбьи зубы» понадобятся не «осенес», а в «старшее» время года. Грамота царицы, желавшей добра Ивану III Васильевичу, содержала просьбу прислать доброго одного иноходного мерина. В январе 1493 г. передали поминки султану: черных лисиц, белых кречетов, белых ястребов. Тогда же великий князь пожаловал Бурашу салтан царевичу пансырь, портищо соболей да 1000 белки. Окажется, что братству «примета» — это и поминки толмачу. Возникает насыщенная предметная картина: кречеты, соболи — символ власти, рыси, куницы на портища и шубы — и все это богатство для множества людей, мужчин, женщин, подрастающих детей, овевает теплом со страниц «Памятников дипломатических сношений Московского государства с Крымским ханством, Нагаями и Турцией».

У Менгли-Гирея в его грамотах мир выглядит сгущено-материальным. Он переполнен птицами, животными, доспехами. Царь знал повадки птиц, не мог не знать, что кречет — тотем рода Борджигинов, а рыбьи зубы — моржовые клыки[7], жалуемые в знак уважения или милости; воин Менгли-Гирей разбирался в воинских предметах: пансырях, шеломах, саблях — все для войны с Большой Ордой, о разгроме которой мечтал, и для Ляцкой земли. Только ли для них? В Грамоте 1495 года крымский царь будет писать о неудовольствии своем великому князю Московскому: «Платье посылаешь коротко, вздеть непригож» (там же: 220), да и пансырь ему потребуется краковский. Что он видел с башен Кыркора, куда часто выезжал в разное время года: в «студену зиму» и «мышье лето»? Парящих в небесах царских птиц, иноходцев внизу? Территорию «Поля», по словам А. Л. Хорошкевич, тогда «нейтральную полосу между Русским государством и Крымским ханством» (Хорошкевич, 2001: 4). Еще более дальние земли, чем Подонье, Приднепровье и Поволжье? Именем Бога освящал любой свой поход и грабеж воин, брат, сын, муж, отец, продавец не только захваченного силой товара, но чьих-то жен, дочерей, детей, не дававший им бежать, куда глаза глядят во время пожога их домов. И все это при круговой поруке подчиненных и лет.

Трудно перечислить поминки, на которых так или иначе отразилось воздействие сильного облика Ивана III Васильевича. По мере продвижения вперед в русско-крымских отношениях очень трудно дать сжатую характеристику поминков, отправленных из Москвы даже с одним посольством. Поминки — это свидетельство и открытости великого князя, и сила добротная. С их «помощью» создается образ России обкрадываемой и … не иссякающей богатствами, тесно соединенными с запросами тех, у кого того нет, что есть у нее. Давая все, что просили и требовали «союзники», государь всея Руси знал о громадных возможностях страны в его и будущие времена. И от себя требовал верности открывшегося пути. Он был союзником крымского царя и таким же странствователем, как и он. Крым — часть его мыслей, и значение Крыма зависело от широты мыслей Московского великого князя и связей с ним. Заметим попутно, что Менгли-Гирей и называл его «добрый мой брат», а Нур-султан — «помощником» царя и ее и их детей. Хотелось бы отнестись ко всем к ним как живым людям, но без «умствований», как у М. А. Дорохова в его «Причудливой пряди о древнерусском слове» с претензией на научный вклад в русское «Слововедение». Николай Маржак посчитал нужным не заметить, что «опус-шедевр», который он так щедро охарактеризовал в «стиле» «шедевра» в предисловии к «Легенде о Каяле», не имеет указания типа издания на последней странице книги М. А. Дорохова.

Итак, на исходе второго десятилетия крымско-русского союза Менгли-Гирею удалось много сделать, чтобы удовлетворить всех: родственников, князей, мурз, султана — «много потомилися» он и его люди! Людей Ивана III Васильевича грабили ордынобазарцы и люди Менгли-Гирея. Большая Орда и Литва грабили и самого Менгли-Гирея: Городок на Днепре пожгут, да и сотни коней уведут. Слышно было и из его грамот видно, в «зиму студеную» жен, дочерей, детей его улуса продавали. Здесь все зависят от всех: Иван III Васильевич от крымского царя и великого князя литовского, великие князья Казимир и Александр — от ордынцев, крымского царя и великого князя, Менгли-Гирей — от турецкого султана, ордынцев, Ивана III Васильевича и великого князя литовского. Великий князь не зря упрекает своего союзника, что тот не требует от своих людей повиновения. Авторская позиция в грамотах из Москвы в вопросе наказания за открытое похищение имущества купцов, похищение людей силой, разорение тамгой (вид подати) и пошлиной неизменна. Она одна из основных. Мир грабежа, рабства с его «героями» и «традициями», передачей от старших к младшим по-прежнему Иваном III Васильевичем отрицается. Ордынский мир вторгается в Русский и не дает покою. Документы — обличительная литература. Из 41 тома «Памятников дипломатических сношений» видно, что деньги и роскошь, меха это или другие драгоценные предметы, вроде «рыбьих зубов», татары обожают. Вместо чина дружбы грабеж. И напрашивается сама собой мысль, что история Ивана III Васильевича не столько биография выдающейся исторической личности, сколько ее народа, как и история Менгли-Гирея I — история его народа.

Грабеж и знак шутовства. Один раз, в 1498 г., августа 7, в Менгли-Гиреевом остром слове напишется, на что предстоит не без иронии откликнуться Ивану III Васильевичу в грамоте 1502 года: «Ещо слово наше то: Стефан гость твой из-заморья пришол с кiевскими гости вместе, едет прочь, нам молвил: князя великого куны есть. И мы ему молвили: на дорозе ещо ординские казаки есть… Ещо слово наше то: у тебя, у брата моего, прошенье то, опрочь переднего нашего запросу того деля: у меня у брата у твоего запросил друг мой; у тебя не просити, у кого ми просити? 6 кречетов, один бы лебеди ловил, да два высокие соколы и с соколником прислал бы, еси, наших бы соколников научив, поехал, да два сорока соболей с ноготми, детей моих добрые дела будут, да пять-шесть одинцов черных соболей с хвосты. Нынеча на Бога надежу положа, хотим недруга искати, легкой как на себя вздети пансырь прислал. Да летось с Звенцом чару серебряну и с наливкою прислал еси, тебя брата своего твою чашу всегды пити; того деля великой кубок прислал бы еси» (Памятники дипломатических сношений, 1884: 267). Не забудет царь добавить, что сыновьям двадцати девяти князей и уланов «пять-шесть добрых рыбьих зубов прислал бы еси». Ранее, в феврале 1498 г., в Менгли-Гирееве слове звучало: «Ныне и всегды, чего у нас нет, и мы у тебя у брата своего просим… И нынеча у тебя у брата своего всегды просити соромлюся…» (там же: 243). В том же году крымский царь пошлет «любимому брату» в Москву присланный ему султаном Баязетом, сыном султана Магомета, «ал яхонт»: «Яхонт ал в жыковине в золотой; нынеча тебе брату моему на руке пригож держати, молвя, на руке возвидишь, меня на сердце держишь, а братство и любовь свыше будет; друзи наши слышев обрадуются, а недрузи наши слышев попропали бы» (там же: 268). Это случится после того, как в первой половине 1495 года к изумлению своему Менгли-Гирей узнает, что великий князь сделал такое важное дело: замирился со злейшим врагом своим и его, Менгли-Гирея, недругом — с Литовским государем, «дочерь свою за него дав» и не известив о том его, своего союзника. Индивидуальность Менгли-Гирея, которому, очевидно, кажется, что его разыграли, проявилась в «слове», обращенном к Ивану III Васильевичу: «… Всем сам еси другом учинился, а нас есми недругом нарядил» (там же: 218–219). Не знал теперь «вольный человек», «что людям молвити», которые слышали его и великого князя Ивана «лживое слово» («слово-оманка»), но сумел понять, что брату его, Русскому государю, «на сем свете доброе имя, а в будущем веце много спасения будет».

Десятилетие 1485–1495 гг. едва ли не станет самым главным во внешнеполитической деятельности великого князя Русского государства. Но впереди испытания, связанные с крушением надежд на прочный мир.

Важным моментом в процессе становления дипломатической ориентации Москвы стали конец XV — начало XVI века. 1495 год, на наш взгляд, — веха в оформлении дальнейших дипломатических сношений с Крымским ханством. Мог ли царь Менгли-Гирей считать такое поведение своего союзника, как сокрытие заключения мира с общим неприятелем великим князем литовским, вроде образца или ориентира для себя? Более того, это начало нового этапа в истории дипломатических сношений Москвы с Литвой в плане совершения роковой для судьбы дочери ошибки Иваном III Васильевичем, поверившим в династийный брак. Не забылось, как великий князь передал в сентябре — ноябре 1489 г. через свое Посольство во главе с Михаилом Погожим к казанскому царю осторожный совет Магмет-Аминю: погодить выдавать свою сестру за нагайского князя, чьи послы были в тот момент в Москве. Случайно ли летом 1495 года в своем «слове» к нему, привезенному в Москву послом Ламбердеем да Кайсымом, Менгли-Гирей удивлялся, что его не спросили, «одного доброго своего боярина» не послали их речи узнать. Крымский царь только было решил: «Слава Богу, нынеча от своих недругов ни страха, ни боязни дела моего нет» (там же: 218), как без его речей верный его союзник великий князь Иван Васильевич «с своим недругом с Литовскою отчиною другом учинился». Однако написал в грамоте «другу и брату»: «С ним помиримся, добро бы меж нами было» (там же: 219) и перешел к просьбе купить (!) салтану «кречетов и рыбья зубья», послав «денги» с Кайсымом. Именно тогда не наметилось, но укрепилось новое отношение к настоящей беде России: к грабежам послов, торговых людей, мастеров из-за моря. Грамоты с полнотой и точностью доносят до нас Речи и Списки, подготовленные в Москве. Иван III Васильевич приказал передать крымскому царю «Списки покраж и лихих людей у Константина Малечкина и москвичей» и «Список, которая сила чинится над государя гостми в турецких землях» (Посольство к кафинскому Султану и турецкому султану Баязету с боярином Михаилом Андреевичем Плещеевым 1496, в сентябре 11). В кажущемся однообразии Списков Ивана III Васильевича есть своя последовательная система: степень точности, сравнение лихих дел, начиная с 1490 г., с лихими делами предшествующих лет, важность тематики, свободное изложение фактов. В них присутствует личное впечатление государя и его посла от происшедшего и происходящего. Тесная связь списков, дающих интересный материал для истории взаимоотношений России, Крыма и Турции, требует их совокупного рассмотрения.

Первый «Список обид великого князя боярину Константину Малечкину да и великого князя людем на пути и в Перекопи от Менли-Гиреевых от царевых людей» с послом в Крым князем Иваном Звенцом (1496, октября 11) — это перечисление заговоров послов Менгли-Гирея, шедших в Перекоп с Константином Малечкиным и совершивших, деля «по половинам», покражи у боярина и людей великого князя, побитых в поле ордынцами, и крымского царя, который управы над людьми «своего базара» не учинил. Это и покража у Константина пяти коней в Перекопи, из каковых два оказались под Юз дуваном и его сыном, одного конюх потерял, — царь велел «однобазарцам» не заплатить за трех коней Малечкину и людям великого князя. Неуплата долгов Менгли-Гиреевых людей, находящихся в заговоре, изымание ими рухляди после смерти товарища новгородского купца Панкрата в Перекопи есть также указание на то, что «царь управы не учинил». В Списке 1496 года нашло место упоминание о продаже в Азове Туркам людей великого князя, пойманных ордынцами на Дону. Ушедшие у Турков великого князя люди были пойманы царевыми людьми, доставившими их к Менгли-Гирею, кто половину из них взял себе да велел продать Туркам за море, а половину другую царевы люди продали. Быть дважды проданным не редкость в конце XV века. Бежавшего из Балаклеи человека великого князя царев паробок Азика Чмут «перенял да опять продал Турком». Сын кыркорского наместника Мамышев исхитрился взять у людей великого князя с пошлиной две однорятки (верхняя одежда из шерсти), да два сагадака (кафтан), да полотно, да 20 стрел. Муртоза бакшей ограбил Осташова сына Рязанцова: взял саблю, да 40 стрел, да узду, да «нож долгой», да много алтын. А грабил его перед Серкизом перед Кафинцом.

Послу князю Михаилу Андреевичу Плещееву, которому Иван III Васильевич предписывал говорить стоя, на колени не садиться, передал, что должно было не только вопрошать в разговоре о грабеже в турецких землях, но одновременно отдать три Списка: для сына султана, султана турского и крымского царя. Из списков тех узнаем о зауморщиках, которые весь товар возьмут у еще живого гостя и товарищей его не пропустят и не отдадут взятое детям и жене умершего. Так, сыну гостя великого князя Ивана Страха, умершего в Кафе, не отдали 500 рублев, как не вернули 430 рублев матери умирающего на дороге из Кафы Ивана Весякова за его товар, оставленный им селянину, который больного гостя отправил из дома, а после его товар не отдавал. Не менее запоминается история, переданная Плещеевым, как Гриша Иванов Алексеева сын от неволи откупался. Сказывал царев человек Усеин Исаков сын, что ему достался «белогородцкий полон, а Гриша и в Белогороде не бывал; да и суд был перед Месит пашею да и перед кадыем; и судьи на Гришины послухи не пошли и Гришу… велели кинути в тюрму… А всего Усеин взял на нем тритцать рублев, а Месит паша двадцать рублев, а кадый взял десять золотых, а Месит башин придверник шесть золотых, а приставове взяли четыре золотые, а всего взяли на шестьдесят рублев на кафинскую» (там же: 235).

«Список обид и притеснений послам и торговым людям, начиная с 1490 года», привезенный Посольством от великого князя к кафинскому султану Махмету Шиг-зоде с боярином Андреем Семеновичем Кутузовым (1500, марта 13), соединился со «Списками жалобными гостей» за старые лета 99–7007. В первом налицо все отнятое, увезенное, снятое на ходу «с лаем и с битьем посохами», как в случае с братом умершего Данилы или умершего в Кафе Малыги Румянечника, у кого остались малые дети и жена в долгах. Старые списки, кроме сведений об учиненной в Кафе тамге, которую брали с послов великого князя за перевоз, а при перевозе в Царьгород взяли дважды, содержат упоминание о корабельнике, взятом с посла Плещеева. Есть в них строки о не отданной рухляди ценой в 20 000 рублей, о серебряном кресте и о сокрытых безымянным селянином 7 яхонтах и 30 000 рублях. Истории же о двух якобы полоняниках Иване Шихове и Иване Троянове, брошенных в тюрьму и бежавших оттуда с помощью тех ребят, кто будто ужище (веревку) им подал и хлеб на дорогу дал, породили гротескную сцену «суда», закончившуюся тем, что обвиняемых из тюрьмы выкинули, не преминув взять 1300 денег кафинских да снять однорятку с Шихова детины. Были и такие изобличенные в продаже за море людей великого князя лица, вроде Алакозя, которых спасло на Москве только присутствие рядом с послом.

Такой массивный багаж лихих дел гостям всех земель великого князя в землях Оттоманской Порты — свидетельство беспрестанной смены грабежей, и попытка Москвы установить их очередность по дороге в Крым и в Крыму окажется, безуспешной, что станет очевидно к апрелю 1502 г. Тогда и отправится к кафинскому султану Махмет-Шигзоде Посольство с Алексеем Яковлевичем Голохвастовым со «Списками, что, у кого и когда пограблено у послов и гостей Азовцами». Менгли-Гирей не сможет унять свои хищнические инстинкты и в отношениях с «любимым братом», который хотел «дело его беречи до живота». Еще в своей грамоте 1497 года его жена высказала верную мысль: от «брата» Ивана III Васильевича они «добро прибыльное» имеют — особенно когда пасынков Магмет-Аминя и Абдул-Летифа спасать надо. В 1503 г. из Крыма донесется: если великий князь будет строг к Абдыл-Летифу, всякая дружба с ним кончится.

Грамоты великого князя и крымского царя хороши тем, что сохранили человеческие дела, которые все время в движении. Интерес двух государственных мужей хорош тем, что переносит это движение в сознание потомков. Мы замечаем усложнение структурной организации текстов грамот не только за счет списков грабежей, но и поминков. По речам послов можно судить, как невероятно менялись запросы: от реальных — до фантастических. Иван III никогда не был пассивным исполнителем запросов. Поминки, однако, неизбежны не только в период его правления. Им нельзя будет противостоять и Василию III Ивановичу. Через «фрагменты» с поминками в грамотах великого князя и Менгли-Гирея, а они — своего рода путеводитель по поминкам, уточняются моменты истории конца XV — начала XVI века с грабежом и полоном. И предательством. Тройным: Магмет-Аминя (1504, 1505), Абдул-Летифа (1501) и Магмет-Гирея (1504, 1506). Из Крыма летом 1502 года пришла весть: царь недруга Шиг-Ахметя царя «розгонял, великого царя, деда нашего Орду взял еси». На сердце радость пришла, теперь бы Астрахань достать. А это строки из грамот Ивана III Васильевича 1504 года: «Наши земли воевали и жгли и головы в полон имали», «Абдул-Летиф на чем шерть дал, в том во всем солгал». И вновь слово Менгли-Гирея: «Александр обманул: не на дружбу лицом ударил».

Важнейшим слагаемым русско-крымских дипломатических отношений по-прежнему являются кречеты, соколы, рыси, куницы, белки, горностаи, лисицы. Татар нельзя представить без них. Мир поминков выглядит разноцветным: белый сокол, красный и серый кречет, черная лисица. Сочетание белого и черного, красного и серого — это все цвета войны. Судьба Менгли-Гирею предоставила щедрые дары: поминки Ивана III Васильевича — вещественные символические знаки власти — были яркими. Царь тот же богатырь: ему нужны были и соответствующие атрибуты. Композиция грамот Менгли-Гирея такова, что изложение его дел и ханства, связанных с борьбой с Ордой и с Литвой, перемежается с вставками, чаще обширными, о поминках, т.е. исторического содержания, свойственного вообще ордынским царям. Он воин, но вместе с тем, он едва ли не вдохновенно уводит Ивана III Васильевича за ее пределы, в мир отношений, которые пополняют казну и поддерживают благополучие его двора. Великий князь Московский, у которого слава «правосуда», это знает.

В изложении запроса поминков крымский царь не педантичен. Его стиль не сух: даже для самых обычных запросов он находит запоминающиеся слова: «Да слово наше то: которые ваши послы и бояре пріехали, сколко уланом и князем моим поминков не доходит, мне о том велми в докуку; а первое того бывало жаловавши посылывал еси, ино забывши оставливаешь, а иные изошли, ино дети их на их месте есть…» (Менгли-Гирей, 1498: 267). Этот «низменный» материал он умеет включить в разнообразные строки, сохраняя как фон атмосферу просьб-требований. Главная задача Менгли-Гирея: не потерять главного союзника своего во всем: в сильных ратях, добрых послах и посланцах с гонцами, великих поминках и великих мастерах. Он был, по сути, исключительно точен там, где речь шла об интересующем его деле, — о том, от которого зависели его отношения с вассалами и султаном. Поминки понадобились и Нур-салтан, чьим крестным отцом был Магомет. Так что война войной, а число и качество поминков — важная статья дохода. По отношениям двигались не только народы, но и отдельный народ. Наступит такое время, когда будут просить из Москвы наливку, находясь на земле плодоносной, — всем богат Крым!

Судьба же заставляла задуматься и великого князя. Он пытался через послов вплоть до 1504 г. вытребовать у крымского царя лалы и жемчужное зерно и просил «лал да жемчюг везти бережно». Говоря о том, что ему надо, он обращается к небесам (небо и синие сапфиры) или к стихиям (озерные лалы). Он требует то, что, вероятно, украдено много лет назад через походы «по синему льду», или «по снежной воде», или когда «полило траву лёдом». Крым сопрягается с внутренней сосредоточенностью его и его послов, шли ли они из Крыма или через Крым, как Ларев и Карачаров. В Крыму было все главное, ничего второстепенного. И в начале XVI века великий князь, которому остается жить несколько лет, активно заявляет о себе, пытаясь постичь тайны отношений с Крымским ханством и Портой. Расширяется предметная сфера избранного языка отношений с Крымом, но не до полного ее исчерпания и утверждения новой реальности в противовес предшествующей. Сорокалетний опыт царствования привел к серьезной корректировке акцентов. Все грабежи и поминки превратились в ритуал. Все подавало знак: одного союзника мало. Но и без жертвы здесь было не обойтись. О великой княгине литовской, затем и королеве польской Елене думы отца и государя Ивана III Васильевича.

Что более ценил Иван III? Прошлое или настоящее? Он должен был ценить и ценил будущее! Обновление его Родины связано с его волей и деянием. В памяти современников и потомков осталось «Кому хочу, тому и отдам Россию!» От христианства он получил свидетельство о том, что он созвучен с глубоко заложенными в нем надеждами. Залогом наступления нового века оказалась вся русская история, все деяния Ивана III и следующих за ним поколений во имя настоящего и грядущего. Он хотел достичь лучшей жизни за счет династийного брака, не прибегая к последнему доводу королей. Ему нужна была Россия единая с вотчинами отчичей и дедичей и без татаро-монгольского ига. В этом, думается, ключ к подлинной проблематике его грамот 1495 года и предыдущего и последнего десятилетия, вплоть до февраля 1505 г.

Какие отсветы бросают на Ивана III Васильевича и Менгли-Гирея ближайшие их родственники, жены, дети, послы, советники? Царем Ивана III сделала его собственная суть! По нашему мнению, Елена Ивановна — безвинная жертва неверного расчета отца и государя, жившего не только в постоянном стремлении вернуть города Литовской Руси, но и в постоянной боязни повреждения вере и православному закону. Война с великим князем литовским — пройдет три года — возобновится. Иван III Васильевич хотел и должен был увидеть свое будущее в потомстве — и не увидел его от Елены Ивановны. Но какова цель и смысл ее миссии? Н.Л. Пушкарева в книге «Женщины Древней Руси» разговор о «служебнице» Ивана III отнесла к главе «Галерея знаменитых россиянок» — о роли женщин в политической и культурной жизни общества. Наталья Львовна, опираясь на разные собрания, сборники и акты разного времени, пришла к выводу, что в условиях военного конфликта Москвы с Литвой и разрыва отношений между ними (1498–1503 гг.) Елена ратовала за мир и своей самостоятельной политической деятельностью прославилась в государствах Западной и Восточной Европы» (Пушкарева, 1989: 65). Но будет отравлена на литовской стороне, за что участник этой непоправимой беды получит вотчину. В благодарность[8]. Мы же оставляем за собой право думать, что это великая княжна Московская, ставшая зимой 1494–1495 гг. великой княгиней Литовской, а затем королевой Польской, вымолила у Бога перемирие на 5 лет. Может быть, то был редчайший шанс у Литвы с Польшей и Москвы стать другими в своих отношениях.

Мстил ли Менгли-Гирей своему союзнику за союз с его врагом великим князем литовским? Увидев вместо слов — действие, а его за ложь он и принял, Менгли-Гирей мог понять, что он и Александр сейчас равноценны для Ивана III Васильевича, что замирение с литовским князем не означает исчезновение его «любовного брата» как союзника. Это подтвердят и грамоты из Москвы. Уязвленный, но умный царь Менгли-Гирей знал, кто первый в эпохе, но этого не понял великий князь литовский Александр, потому он и проиграет Ивану III. Менгли-Гирей совсем не случайно написал брату и другу своему, что главное для него именно с ним не быть «в розмирие». Для него все это и последующее имело цель: возникновение Великой Орды с ним Великим царем во главе. В свою очередь Крымское ханство должно было не забывать распространять свою власть и на Москву. В Москве знали о крымских нравах. Если бы забыли, перечитали б строки грамот из Крыма. Даже у Нур-салтан прозвучало однажды: «За ложь — смерть» и «Сором нам смерти пуще», но это когда дело не касалось лживых ее сыновей, которых одного за другим великий князь посадил на Казань. Наиболее верное выражение мысль эта получила в рассуждениях царя о лжи осенью 1495 года в известной грамоте. Так и слышится между строк той грамоты Менгли-Гирея, когда же Иван III перестанет говорить «Пригоже ли то было?». А еще в ней навсегда осталось слово крымского царя, писавшего на Черной реке на Каракурте Ивану Васильевичу о великом князе литовском Александре: «Тебе, брату моему, которую ложь есмя учинили» (Памятники дипломатических сношений, 1884: 219). Иван III прекрасно знал «литовские правды». Через своего гонца великий князь в 1504 г. передаст союзнику: «Ино у Литвы того обычая нет, чтобы кого поимав да отпустили: кто к ним ни попадет в руки, тот никак отпущен не бывает. А ты, царь, и сам попамятуй, они (Казимир король и его люди) Седихмату царю что учинили? Он и кончался в поиманье, а князей никого не отпустили, детей его всех роздали паном: те все в неволе скончалися» (там же: 522).

Иван III Васильевич тяготился отношениями с непоследовательными и вероломными союзниками. История, конкретно воплощенная в Русском государе и его судьбе, определяла его судьбу и поведение. Личность Ивана III обретает свой смысл и значимость через участие в истории, но и история существует в ней. Ощущал ли крымский царь как свою неудачу тогда, в середине 1495 года, союз с «Его Величеством», как назовет однажды Нур-салтан Ивана III? А Иван III Васильевич свой союз с литовским князем, который имел тогда место быть без участия оружия? Он же мыслитель. Без иллюзий. Или все-таки они у него были? Это у великого князя всея Руси, к которому современная жизнь уже обернулась своей отталкивающей стороной?! Так или иначе, но попытка мира с Литвой через согласие Ивана III без учета мнения крымского царя Менгли-Гирея на брак своей дочери Елены Ивановны с Александром Ягеллоном, кому тоже необходим был мир, сделала грамоты «родом» из весны и осени 1495 года живыми памятниками дипломатических сношений конца XV века.

Изумительны бывают круговороты перемен в государстве. Новый этап русско-крымских отношений не родился из предшествующего без доминирующего воздействия личностей великого князя и крымского царя. Иван III Васильевич уже пережил с предками крушение Киевской Руси как крушение мира. Для него вернуть отнятое Литвой наследие отчичей и дедичей — дело чести. Менгли-Гирей опирался на опыт своего отца. В Хаджи-Гирее он видит главный аргумент в пользу своей идеи стать Великим царем Великой Орды. Именно в 1495 г., по нашему мнению, станет понятным, что отношения России и Крыма когда-нибудь придут к катастрофе, что и случится через четверть века. Когда не будет ни Ивана III Васильевича, ни Менгли-Гирея. Если мы перечитаем ту грамоту с «лирическим содержанием» — № 48, то найдем в ней все приметы даже и ближайшего будущего: в 1503 г. царевичи Менгли-Гирея Мамышек и Бурнаш вместо земель великого князя литовского пойдут воевать земли Ивана III Васильевича. Один из них, Мамышек царевич, сообразит уже после разграбления Чернигова и взятого полона спросить удельного князя: «Чей то город, и чья то земля?». За такое будущее все: и дурное обращение с московскими послами и их гибель, и срам поминок и грабежей торговых гостей из Москвы, Твери, Новгорода — словом, все, что связано с отмщением за нарушение правил Союза, пусть и единственное нарушение.

Выделим перечет обид и грабежей людям великого князя от крымцев и от самого царя в изложении боярина князя Ивана Семеновича Кубенского, возглавившего Посольство от великого князя Ивана III Васильевича к царю Менгли-Гирею в апреле 1500 г. Перечислить лихие дела — значит назвать всех, кто страдал и кто причинял страдания. Кубенский начинает с указания на грабеж людьми Менгли-Гирея черкасцов, которые, в свою очередь, посла Ивана Субботу пограбили. Из первого года нового XVI столетия слышится: «А опосле того шел наш посол от волошского от Стефана воеводы Иван Ощерин, и твои люди в Лятцкой земле его пограбили, и ты тот грабеж наших послов и ялся отдати, да одну еси Михаилу чарку да лошадь отдал, а иное все и ныне у тебя. Также купци наши были в Литовской земле, Офоня Гвоздев с товарыщи, семь человек их; а твои люди в Литовском воевали да их под Острогом взяли и с их товаром да к тебе привели. И мы к тебе приказывали о тех людех с своим боярином, со князем Иваном с Звенцом, чтобы еси их велел отпустить и с их товаром; и ты их отпустил, а товар еси у них весь взял. — Князь велики тобе говорити: и ты брат наш сам тому и поразумей, гораздо ли так чинитца от твоих людей нашим людем? Другу или недругу что слышети? Сами есмя в братстве и в любви, а люди твои такiе дела делают. И мы к тебе о чем ни накажем о своих делах, и ты ни в чем управы не учинишь; а ты к нам о чем ни наказываешь не токмо о своих делах, но и о чюжих делах, и мы так делаем, как тебе надобе нашему брату. И ты бы и ныне тех наших послов грабеж весь велел отдати нашему боярину князю Ивану, да и купцом бы еси нашим велел рухлядь их всю отдати» (Памятники дипломатических сношений…, 1884: 304). Далее посол перечисляет имена купцов Ивана Володимерова, Ивана Михайлова да Гриди Алексеева с товарищами, шедшими из Царягорода с Михаилом Плещеевым, когда человек Менгли-Гирея Ахмет Азей взял с них полторы тысячи алтын, а 500 отдал Михайлу за его поминки: «ино гораздо ли такая сила от тебя чинится нашим людем?».

Одно имя в речи Кубенского заставляет вспомнить об «остром слове» крымского царя из летнего дня 1498 года: «Также наш гость Степан Васильев сын шел из-заморья да хотел ити с кiевскими гостми на Кiев, и ты его не отпустил; и он от того тебе дал две тысячи денег, и ты его отпустил. И ты и сам про то писал ко мне в своей грамоте с Казимиром да с Хозяшем… Ино сам и посмотри, пригоже ли так делаешь? Как две тысячи денег взял еси, ино и дорога чиста учинилася и казаков на поле нет. А боле того какой силе и истоме быти, коли наш гость продан безлеп? И ты бы ту две тысячи денег велел отдати» (Кубенский, 1500: 304–305). Испытания Тереха Галичанина, Ивашка Морозова, Шыршика с товарищами, братьев Марка и Назарка Корякиных, Онтушки Бобровника с Петроком — все осталось в истории под знаком: «Проданы и пограблены». Везде в грамотах Ивана III Васильевича приключения послов перемежаются с приключениями торговых людей. Они все участники международных сношений Московского государства. И рядом со всеми с ними — смерть. Их судьбы представляют возможности для богатого сценического оформления. Тем более, что не забылось, как в 1502 г. Нур-салтан будет пересчитывать свои заслуги перед великим князем.

Эволюция российско-крымских отношений с царем Менгли-Гиреем тем не менее шла через активизацию посольской деятельности. Контакты на территории полуострова осуществлялись в Перекопи, Кыркоре, Крыме, а с 1503 г. — в Счастливом сарае. Что в 1474–1484 гг., что до 1495 г. и на рубеже XV–XVI веков отношения между послами из Крыма и Москвы не отличались доброжелательностью и доверием. Только дважды было отмечено русскими послами Лобаном-Колычевым (1492) и Челищевым (1498), что они приняты при дворе Менгли-Гирея с честью. В начале дипломатических сношений Московского государства с Крымским ханством были случаи гибели послов, кражи имущества посольства и продажи людей великого князя за море — туркам. До 1495 г. они стали более недоброжелательными: противостояние шло на фоне столкновений с Литвой. Событие 1495 года — брак Елены и Александра — положит начало новой вражде. Лишь немногие из мурз отважились поддержать Ивана III, хотя поминки просили все. Обещания не грабить и не продавать пленных людей великого князя, данные Менгли-Гиреем, турским султаном и кафинским султаном, не выполнялись. Послы постоянно жаловались своему государю на неисполнение достигнутых договоренностей. В первые годы XVI века эксцессы между Крымом и Россией были настолько частым событием, что неудивительно, что противостояние возросло до гибели послов. «Государь наш велел тебе говорити» — так начиналась речь Алексея Голохвастова к кафинскому султану Махмет-Шигзоде (Посольство великого князя 1502, апреля 29). Поданный им «Список по имяном Азовцев, что били и грабили послов великого князя да и гостей в Кафе» представлял калейдоскоп разнообразных событий: «Мы (договорившись, чтобы промежи нас была дружба и любовь) послали к тебе посла своего Ондрея Семенова сына Кутузова о всех делах. И как ты посла нашего Андрея отпустил, и ваши люди Азовци того нашего посла Андрея убили, да и людей наших, которые с ним были, да и посла нашего людей побили многих, а иных пограбили; да и гостей наших многих побили и пограбили, а иных поимав перепродавали» (Голохвастов, 1502: 399). Речь Голохвастова поражает обилием заключенных в ней имен: князя Ивана Кубенского и Ивана Григорьева сына Мамонова, князя Ромодановского, да к волошскому воеводе к Стефану посланного великим князем дiака Микиты Нардукова вместе с Иваном Мамоновым, которых Азовци на поле всех пограбили, иных побили, иных перепродали. Прилагался «Список гостей, которые шли Доном с послом великого князя Кутузовым». Москвичи, тверичи, коломничи с деньгами, драгоценными мехами, тканями и многими другими товарами стали жертвами разбоя. Великий князь Иван III Васильевич требовал лихих людей, которые били и грабили его послов и гостей, казнить, а что взято у них, отдать послу Олеше Голохвастову. Не можем не сказать здесь, что «подивились», выражаясь языком царя Менгли-Гирея, когда прочли в примечании научного сотрудника Института языка и литературы АН Республики Татарстан Асии Рахимовой к переводу письма золотоордынского хана Ахмеда турецкому султану Фатих Мехмеду (1477) буквально следующее: «Послы московского князя принесли дорогие подарки хану и готовы были принять крымское подданство» (Рахимова, 1997: 42). Имена послов, конечно, не указаны. Да и личность хана порождает вопросы.

Мы уже знаем, что с 1474 по 1485 год погибли два посла Прохор и Старков, с 1485 по 1495 — посланники и гонцы Шемердень Умачев и Беляк Ардашев, с 1495 по 1505 год — Звенец, Кубенский, Кутузов и другие послы, как Микита Нардуков, правивший посольство к Стефану волошскому. Потому странными выглядят строки в «Истории дипломатии»: «Завязавшиеся в 90-х годах сношения между Москвой и Турцией велись в неизменно благожелательных формах» (там же: 42). В очередном конфликте сложно будет надеяться только на опору в российских дипломатах: в «Памятниках дипломатических сношений Московского государства с Крымским ханством, Нагаями и Турцией» 1502 (октябрь) и 1503 (февраль) — годы, когда (не впервые) появятся два несостоявшихся посольства к царю Менгли-Гирею Ивана Никитича Беклемишева. Выезд из Путивля в Крым Посольства Ивана Ивановича Ощерина, покинувшего Москву 22 сентября 1503 г., растянется более чем на год.

Дипломатические документы — это не нагромождение грамот с памятью послам, списками поминков и списками бед и лихих дел. Лейтмотивом стала тема отношений с драматическими судьбами людей, живущими в дороге и под чужой крышей, если не под открытым небом, а также трагедии, порожденные огромным скоплением людей и мест со всеми превратностями их судеб: от сожжения окрестностей городов до полного их разрушения и от пленения до гибели их жителей. Это испытали на себе как Менгли-Гирей с его Новым городком, так и люди русских украин и Литовской Руси. Выдающийся итальянский славист Риккардо Пиккио в «Истории древнерусской литературы» предлагает учитывать, что «с конца XIV и вплоть до начала XVI века жизнь русских земель характеризуется тремя большими движениями: борьбой с татарами, противостоящими друг другу политическими линиями Московского и Польско-Литовского государства, направленными на гегемонию, распространением еретических и реформаторских религиозных течений» (Пиккио, 2002: 127). Любопытна иерархия проблем в последней грамоте Ивана III Васильевича, отправленной с гонцом Менгли-Гирею в феврале 1505 г. Сначала он говорит о шерти от великого царя Великой Орды для сына своего Василия, который при этом находится рядом с ним. Затем об Абдыл-Летифе, напоминая не о его глупости, как по-прежнему считает его мать, а о предательстве. Потом о пленных и грабеже его людей кафинцами. Не забывает о мастерах, об одном из которых накануне прочел следующее слово в грамоте Менгли-Гирея, поданной выделенным царем из фрязскіх земель «архитектоном» Алевизом[9]: «Велми доброй мастер, не как иные мастеры, велми великой мастер» (Менгли-Гирей, 1504: 551). Не случайно крымский царь, для чьего Счастливого сарая Алевиз Новый соорудил необыкновенной красоты «Посольские двери», просил Ивана III Васильевича «того Алевиза мастера с иными мастеры ровно не смотрити» и почтить его, «брата своего», слово: пожаловать великого «архитектона» — «как, великий князь сам ведает». Менгли-Гирей и здесь стремился рассчитаться за четырехлетний труд итальянского гения деньгами Государя всея Руси. Заканчивается последняя грамота Ивана III строками о материальном благе, а именно: о корме отправляющихся в путь послов, гонцов, провожающих, ямщиков. Все предстояло сосчитать Дмитрию Владимирову, казначею Российского государства. Пройдет еще 25 лет — и деньги станут главной темой книги «Гаргантюа и Пантагрюэль», о которой в знаменитом учебнике Игоря Олеговича Шайтанова сказано: «Книгу Франсуа Рабле мы называем первым великим романом Нового времени» (Шайтанов, 2001: 110). Первый роман об эпохе великого князя Ивана III Васильевича напишется в 1835–1838 гг. Иваном Ивановичем Лажечниковым и издан будет в Москве.

Ценностные приоритеты Ивана III Васильевича очевидны. Они не изменились и перед его уходом: сначала сфера дипломатии, люди, которых следует накормить. Государь всея Русiи, Его Величество, чьи силы очевидно на исходе (в грамоте много пропусков и неоконченных слов), выделяет на прощание в слове к Менгли-Гирею, по-прежнему «брату и другу», грехи социального характера: ложь, грабеж, ненависть, полон, ненасытность, поклеп. Перед читателем любого поколения и любой национальности и здесь Иван III Васильевич великий князь, ответственный за созданную им Россию. Он напоминает своему союзнику, что именно Бог милует, кого хочет, в том числе неразумных детей, и милует, как хочет. Бог насылает наказания людям за их грехи. Таким образом, от власти лжи и ненависти ограждает Русского государя твердая вера в Бога. Он явно стремился превратить в соучастников своего служения тех, в ком видел свое утешение и заботу: послов, посланников, гонцов. И если решился отпустить царевых людей, которые «его земли, приходя, воюют», то сделал это по просьбе царя Менгли-Гирея и челобитьем сына своего Василия. Напоследок он сам просит союзника о честном отношении к его Посольству и к его «гостям», а новоявленного слугу своего князя Василия Шемячича — проводить их «доколе будет пригож». И для нас не выглядит «штампами» заострение Ивана III Васильевича на одной и той же проблематике в его грамотах. Не удивительно, что его дети воспримут сказанное как завет отца. Речь Ивана III Васильевича 27 февраля 1505 г. через царева посла, поехавшего из Москвы в Крым на Похвальной неделе, обращена к Менгли-Гирею: «При мне бы сына моего Василья учинил себе другом и братом, да и грамоту бы ему свою шертную дал, а мои бы то очи видели: занже царь ведает сам, что всякой отец живет сыну» (Памятники дипломатических сношений…, 1884: 556). И возникает вопрос: «Союз был благо или зло?»

Менгли-Гирей часто нарушал им же установленные правила. Так ли уж мог он пользоваться равенством? Он часто злоупотреблял им, попирая, ущемляя права послов и гонцов, торговых людей из России. Почти никогда не возвращал полон, по-разному распоряжаясь им. Иван III Васильевич отстаивал Союз перед Высшим судом. Однозначно не скажешь, хорош или плох был Союз двух «сердечных братьев и друзей». Каждый раз приходится решать заново, что плохо или хорошо. В этом умении принимать решения и заключается мудрость, которой отдал предпочтение Иван III Васильевич. Менгли-Гирей не заставил Русского царя с его твердым умом и делами смириться с его чудачествами, вроде ответа на вопрос великого князя: « А мне до них, ординских людей, какое дело?» (№ 19). Или его ответ на другой вопрос — о людях, пойманных царевыми людьми в Перекопи, был таков: «Те люди побили еще Турков, и тех людей мои люди собрали да и попродали» (№ 56). Царь и сам обманут был Стефаном волошским и князем литовским Александром, о чем сообщал в своих грамотах «любовному брату». Очевидно, важно то, что Менгли-Гирей так и не встретится с Иваном III. Это важно потому, что для них до конца другой оставался загадкой. Только в 1510 г. произойдет встреча Нур-салтан с Василием III Ивановичем. Мы узнаем об этом не из «Памятников дипломатических сношений Московского государства с иноземными государствами», которые М. Н. Бережков справедливо назвал «драгоценными памятниками нашей государственной старины». Приведем здесь рассказ Никоновской летописной статьи: «Того же месяца, iюля 21, в неделю, пріиде на Москву царица Ну-Салтана Крымского царя Менли-Гиреева, Темирева дочь, да с нею Менли-Гирея сын, Саип-Кирей Салтан. И князь великий Василей Иванович всеа Русiи встретил ее честно с боляры… а приiде царица с своими детми видетися, с царем Магмет-Аминем Казанским да с царем Абдел-Летифом, что великому князю служит» (Полное собрание русских летописей, 1862: 13).

Как будут складываться отношения детей Ивана III Васильевича и Менгли-Гирея, а затем и Магмет-Гирея с 1515 по 1521 гг. и кто кого победит и победит ли, нам расскажут грамоты из 95 тома, являющегося официальным памятником «Дипломатических сношений Московского государства с Крымским ханством и Турцией», изданных подвижниками ИРИО в 1895 г. Интересуясь ими, мы интересуемся явлением культуры конца XV — начала XVI столетия, эпохи Василия III Ивановича, его думами, чувствами, волей.

В жизни полуострова остались старые тайны и тени Менгли-Гирея, Нур-салтан, их воинственных детей и внуков, их окружения, часто оскорбляемых и убиваемых русских послов и гонцов и торговых гостей. Это благодаря всем им, Крым предстает призрачным и зыбким. «Плаванье» в Крым великого князя всея Русiи Ивана III Васильевича подходит к концу. Последняя его грамота Менгли-Гирею — своего рода эпилог дипломатических сношений Московского государства с Крымским ханством за 30 лет и пролог дипломатических отношений с Турцией — акцентирует внимание на идее поиска и устремлении к познанию Черноморья и его тайн. Передача душевных переживаний и умственного настроя автора «московских» грамот в эпоху свержения татаро-монгольского ига в России — запоминающаяся их черта. Ему бы только знать, отпуская тех, кто воевал его земли («а непригоже так»), что царь Менгли-Гирей услышит его и отпустит его людей не мотчая. А «лихих людей показнит, чтобы другу и недругу было что слышети».

Проблема международных сношений для Ивана III наиболее существенная. Важно то, что среди послов, посланников, гонцов великого князя всея Руси отступников не было. Он верил своим послам, на них возлагал большие надежды. Сыну Василию оставил не только все дипломатическое наследие России, но и отношение к Крыму. Он был образцом служения Родине. Лучший памятник его России — иметь такое же чувство долга, выраженное в страстном желании увидеть чью-то прямую дружбу и братство.

Иван III Васильевич и Менгли-Гирей совместно действуют на дипломатическом поприще, и, как это ни парадоксально, действуют в одном направлении. Вопрос, наверно, должен стоять «не кто из них прав», а «что было главным, определяющим в отношениях великого князя и великого царя». Менгли-Гирей писал, что избавился от страха и боязни, но мог ли без страха и боязни парить мыслью Иван III Васильевич? Если и да, то, чувствуя ярмо отношений, сводящихся к тому, чтоб «царева добра смотрити и дела его беречи» (1505, февраль-март), да еще заповедал это сыну Василью. Не забудем, в последней грамоте своей в Крым великий князь всея Руси «бьет челом». Вопрос о союзе с Крымом волновал его всю жизнь. По сути, дипломатическая деятельность Ивана III Васильевича и его людей — первое звено той цепи, которая протянется от посольства боярина Никиты Беклемишева в 1474 г. до тех россиян, кто будет получать из рук Екатерины Великой Манифест в 1783 г.! Обратимся здесь к размышлениям русского историка М. Н. Бережкова о крымских делах в старом царском архиве XVI века, и уже от них возвратимся к «московским» и «крымским» грамотам 1508–1521 гг. «Удивляешься богатству крымских дел в Архиве, а вместе — трудолюбию и аккуратности почтенных составителей, основательно знакомых с самими делами, перечитавших эти дела все сполна, — открываем заново строки 120-летней давности. — Еще более дивишься трудам старых московских дьяков, столь тщательно составлявших столь ясно и даже изящно излагавших дела посольские. В то же время даешь себе вопрос: когда-то наши руки дойдут до разработки этих драгоценных памятников русской старины, хранимых в Главном Архиве, этой богатейшей сокровищнице не только русской истории, но также общей истории, европейской и азиатской? Когда мы изучим дельную посольскую летопись старых русских дьяков и составим из нея обстоятельную научную историю древнерусской дипломатии? Как важна была бы история Крыма, этой правой руки Турции, этого назойливого соседа России и Польши, с его варварскими набегами и пленениями русского народа, с его жадностью и хищностью, долгое время безнаказанными со стороны государств Московского и Польского! И во что обошлось — как подумаешь — для нашего Отечества соседство варварской крымской орды? Зато — какое важное дело совершила Екатерина Великая, погромившая Турцию, присоединившая Крым к Русской империи!» (Бережков, 1894: 3).

Первый том Сборника ИРИО «Дипломатические сношения Московского государства с Крымскою и Нагайскою ордами и Турциею. 1474–1505» представляет собой единое целое, тогда как второй том (1508–1521) состоит как бы из отдельных «глав» («блоков»). «Материалом для этого тома послужили статейные списки, хранящиеся в Московском архиве МИД. Из Ногайских дел напечатан только один № 1-й, за время с 13 апреля по 11 сентября 1508 г. Из Крымских дел напечатаны 3, 4 и 5, за время с октября 1508 по сентябрь 1509 г. и затем с 1515–1519 гг.; пробел в 5 лет явился потому, что конца № 3 не достает в помянутом архиве. Из Турецких дел напечатан также только один № 1, но он обнимает значительный период времени с 1512 по 1521 гг., хотя тоже с пропусками; так в документах 1512 года не достает, по крайней мере, целой тетради, и потому за документами этого года идет 1514 год; в 1517 г. отправленный посольством в Турцию Димитрий Степанов был на Дону убит татарами, а другой посол Голохвастов послан лишь в 1519 г., таким образом, и здесь явился пробел в два года» (Памятники дипломатических сношений…, 1895). Работа над материалами 95 тома «Дипломатических сношений Московского государства с державами иностранными» продолжается.

ПРИМЕЧАНИЯ