Толкачев С. П. Мультикультурализм в постколониальном пространстве и кросс-культурная английская литература

Tolkachev S. P. Multiculturalism in Post-colonial Space and Cross-cultural English Literature

Аннотация ◊ В статье рассматриваются проблемы так называемой кросс-культурной, или мультикультурной литературы, возникновение которой обусловлено важнейшими историческими реалиями XX века — распадом колониальной системы и образованием постколониального пространства. Феномен «реактивной колонизации» — заселение бывшей метрополии гражданами бывшей империи — привело к возникновению особого слоя культуры и литературы, в частности, которая и получила название «мультикультурной». Делаются попытки дать разносторонний анализ британской кросс-культурной литературы, обобщить и вывести закономерности, которые лежат в основе гибридного мировидения писателей неанглийского происхождения, пишущих на английском языке.

Ключевые слова: мультикультурализм, гетероглоссия, гибридность, гибридизация, кросс-культурная литература, писатели-мигранты, «пограничная» проза, пороговость, метисация, межпространственность, диаспора.

Abstract ◊ The article touches upon the problems of the so-called cross-cultural or multicultural literature. Its genesis is conditioned by the most important historical realities of the 20^th century, i.e the collapse of the colonial system and the formation of the postcolonial space. The phenomenon of “reactive colonization” — the settlement of the former metropolis by the citizens of the former empire — lead to the origin of a distinct layer of culture and literature, in particular, which is now called multicultural literature. The author tries to give a manifold analysis of the British cross-cultural literature as well as to generalize and find the common factors, which are the basis for the hybrid outlook of authors with non-British roots who write in English.

Keywords: multiculturalism, heteroglossy, hybridity, hybridization, cross-cultural literature, migrant authors, “borderline” prose, liminality, miscegenation, inter-spatiality, diaspora.

В свете постколониальной теории, получившей распространение на Западе в последние десятилетия XX века, главным драматическим сюжетом в период после получения колониями (в нашем случае ― британскими) независимости становится разъятость культурного сознания бывших покоренных народов и колонизаторов. Креолизация создавала условия для маскировки в целях выживания, для появления «мимикрирующей личности» (Brathwaite, 1995: 202–205). По мнению известного американского исследователя Х. Бхабы, связь между нацией и империей по сей день проявляется в виде некоего темпорального «разъятия», являющегося, по его мнению, олицетворением самой современности как конфликтной эпохи. Исследователь интерпретирует темпоральное как «амбивалентную и антагонистическую конструкцию гражданского общества, государства, современности, понятия нации, понятия гражданина, которая формировалась одновременно с созданием колоний, колониальных субъектов, расистских дисциплинарных структур, способов осуществления правительственной политики дискриминации и предрассудков» (Interview: Homi Bhabha, 1993: 1).

Процессы, происходившие в мире примерно с 60-х гг. XX века ― разрушение великих европейских империй, их замена мировой экономической гегемонией Соединенных Штатов, постоянное стирание национальных государств и традиционных геополитических границ наряду с массовой глобальной миграцией и созданием многонациональных сообществ, усиление эксплуатации на Западе и в «периферийных» сообществах, концентрация власти в руках новых транснациональных корпораций, — вошли в круг интересов представителей «постколониальной теории» (Ahmad, 1992; Nation and Narration, 1990; Bhabha, 1994; Said, 1993; Said, 1979; Spivak, 1987; Young, 1990), получившей развитие, в первую очередь, в вузах США и Великобритании. Параллельно с названными процессами происходила революция в представлениях человека об истории пространства и пространстве истории, о власти, языке, идентичности.

При решении вопросов, связанных с постколониальным бытием мирового сообщества, в центре внимания несомненно находится культура — в широком смысле этого слова. Подобно тому, как господство средств массовой информации привело к переосмыслению классических образов в контексте современных западных «культурных исследований», так и «мультикультурализм» как политический и культурологический концепт, который родился в рамках того же самого исторического периода, заставляет пересматривать многие устоявшиеся понятия, в том числе и то, как Запад воспринимал свою идентичность и реализовывал ее в классических произведениях искусства.

Оба направления — «культурные исследования» и «постколониальная теория» — делают решительный шаг за пределы теоретического метода, который на наиболее ранней стадии развития теории мультикультурной литературы постколониального пространства имел достаточно противоречивый характер.

Один из главных вопросов, который выносит на повестку дня миграция как главнейший фактор, формирующий мультикультурность художественного мира современных английских писателей — идея нации, чувство национальной принадлежности. Хотя миграция и была издревле неотъемлемой частью человеческой истории, сегодня особенно актуальной становится интернациональная, межэтническая миграция. «…Национальное самосознание и изгнание — это как господин и слуга из гегелевского сравнения, эра взаимопроникающих, взаимообусловленных диалектических противоположностей» (Саид, 2003: 255). Измерить и оценить миграцию можно и нужно не только в терминах преодоленного в процессе географического перемещения, но, что значительно важнее, — через призму психологических и культурных аспектов, лежащих в основе миграции. Мигранты образуют новые идентичности в общественной и личной жизни, реформируя свою идеологию в процессе освоения чужеземного пространства. Миграция как главная тема произведения оказывается в центре внимания многих современных романистов: Сэмюэля Селвона (1923–1994) [«Одинокие лондонцы», 1956], Джорджа Ламминга (род. 1927) [«Эмигранты», 1954], Видиа Найпола (род. 1932) [«Загадка прибытия», 1987] (Lamming, 1954; Naipaul, 1987; Selvon, 1956).

Место, которое писатели-мигранты занимают в жизни и в литературе, можно лучше всего проанализировать, прибегнув к понятию «промежуточное пространство» (“interstitial space”) (Bhabha, 1994: 2, Brathwaite, 1995). Х. Бхаба говорит о нем, как о состоянии, которое позволяет накладываться и перемещаться территориям различия таким образом, что писатель-мигрант обнаруживает черты принадлежности к обоим мирам и в то же время не вписывается ни в один из них. Создавая прозу «в пределах» и «изнутри» таких пограничных зон, писатели-мигранты подвергают анализу и сомнению неравные взаимоотношения между людьми, расами и языками.

Принадлежность мигранта расщеплена между опытом «домашнего очага» и «беспределом улицы», и картография перехода из одного состояния в другое — одна из главных задач английских писателей-мигрантов. Стимул к совершенствованию при этом кроется не только в страсти к «археологии», к раскапыванию корней. Писатели, рождающиеся на Британских островах от родителей-мигрантов, признают свою собственную гибридность как новую данность, инициирующую силу и власть, исследуют пути превращения своего сообщества в культурно значимый слой общества. Эти поиски неотделимы от процесса превращения в «английское», который идет параллельно с процессом нарождения нового, «гибридного».

Важную роль в утверждении реальностей нового, мультикультурного мира играют писатели-мигранты как люди, по тем или иным причинам резко меняющие свое культурное окружение, вынужденные в новых условиях переживать и пропускать через свое творческое сознание симптомы происходящего зачастую очень болезненного процесса аккультурации в новой среде, в результате чего возникают произведения с некими специфическими признаками, которые можно объединить под общим названием «кросс-культурная литература». В основном, это литераторы, прибывающие из бывших колоний в метрополию, в центр, к которому они приспосабливаются не всегда легко, постоянно рефлектируя по поводу оставленной родины. Колебание, метафизическое, эмоциональное, между центром и периферией — распространенная метафора в творчестве писателей-мигрантов, которые, кроме всего прочего, переезжая в другую страну, вынуждены творить на новом, неродном для себя языке. Экскурс из «третьего мира» в «первый» сопровождается не только преодолением особенных устоявшихся понятий происхождения людей, но и превращается в процесс переговоров, которые ведутся в обстановке преодоления жестких политических, традиционных культурных установок, управляющих законами национальной идентичности. Герой кросс-культурной литературы, обладающий переходной, двойственной, гибридизированной идентичностью, как расположенной «где-то между», «над схваткой», в состоянии транзитности отражает диалектику бинарной оппозиции «общности — необщности», «принадлежности — непринадлежности» к той или иной нации.

Сам термин «мультикультурализм» получил в последнее десятилетие достаточно обширное и, в то же время, обстоятельное толкование в работах многих исследователей (Multiculturalism: A Critical Reader, 1994; Mapping Multiculturalism, 1996; Multiculturalism and American Democracy, 1998; Out There: Marginalization and Contemporary Cultures, 1990; Taylor, 1994), и в настоящее время используется в следующих значениях: «мультикультурализм» 1) как результат исторического процесса, создавший в той или иной стране уникальное, многонациональное общество (страны Карибского бассейна, «вест-индские сообщества», как их до сих пор называют по-английски); 2) как специфическая внутренняя политика тех или иных стран, которые, испытывая влияние так называемого «реактивного империализма», когда эти страны, оказавшиеся перенаселенными выходцами из бывших колоний, вынуждены изыскивать новые законы внутреннего общежития, связанные, в первую очередь, с кодексом политкорректности и стремлением совместить культурные и этические потребности огромного числа народностей (США, Великобритания, многие европейские государства); 3) как полиэтнический контекст жизни той или иной страны (мы будем говорить, главным образом, о мультикультурном контексте литературных явлений); 4) как феномен внутрисемейных отношений людей, связанных брачными родственными отношениями, но принадлежащих к различным национальностям.

Свое толкование мультикультурализма дает междисциплинарная область исследований культуры под названием «культурные исследования», связанная с английской интеллектуальной традицией и подчиненная вопросам национальной, расовой, этнической, культурной идентичности: «“Культурные исследования” основываются на представлении о том, что современный мир — это тотальная множественность: классовая, расовая, этническая, культурная (принцип “мультикультурализма” — “multiculturalism”). Это направление исследований вовлекло в свою орбиту множество ранее не изучавшихся, маргинальных объектов и феноменов — например, телевизионные новости, этнические меньшинства, поп-музыка, различные типы сексуального поведения и идентичности, семиотика современных торговых центров, комиксы о Супермене, фильмы ужасов, реклама, урбанистическая утопия Диснейленда, “феномен Барби” и т. д.» (Усманова, 2001: 395). В отечественных исследованиях проблема мультикультурализма пока не получила достаточно детального анализа, за исключением отдельных публикаций и основательного труда М. Тлостановой «Проблема мультикультурализма и литература США» (Тлостанова, 2000). Проблема мультикультурного контекста современной английской литературы во всем многообразии привносимых извне тенденций постколониальной культуры, процессов миграции в европейском и мировом масштабе и взаимоотношений возникающих диаспор до сих пор не рассматривалась вообще.

Мультикультурный контекст литературы предполагает, главным образом, гетерогенную репрезентацию культурной идентичности. Это означает, что формы познания, возникающие на полях доминирующей культуры, могут использоваться для «переосмысления сложных, множественных, мультикультурных реалий, которые составляют этнокультурное различие, лежащее в основе опыта людей, зачастую считающих невозможным определить свою идентичность через культурные и политические коды, характеризующие доминирующую культуру» (там же: 32). Мультицентристский взгляд позволяет расширить горизонты видения человеческого бытия в отчасти гипотетических условиях свободы и может использоваться для интерпретации и моделирования своего «я» и его места в мире, с тем чтобы противостоять унижающим человеческое достоинство или, наоборот, неправомерно возвышающим стереотипам «другого», что происходит в пространстве пересечения и наложения знания и власти.

Широкое применение при анализе мультикультурной литературы получили аналитические термины постколониальной теории, в частности: 1) межкультурный конфликт; 2) отрыв от корней (перемещение); 3) синкретичность; 4) этнографическая деталь; 5) интертекстуальность; 6) аутентичность; 7) культурная гетерогенность; 8) лингвистическая вариативность. Но как показывает практика, существующие модели литературоведческого анализа, применяемые в постколониальной теории, не всегда годятся для исследования новых форм мультикультурализма, которые находятся в процессе становления. Необходимы теоретические рамки, которые выходят за пределы формулировок культурного влияния одной нации на другую и упрощенной бинарности этого влияния. В контексте современной глобализации экономики и социальной сферы понятия «диаспорного сообщества» и связанных с ним «диаспорного пространства» и «диаспорного мировидения» становятся особенно полезными. Значение словесного творчества мультикультурных авторов «диаспорных сообществ» (Р. Бромли) (Bromley, 2000: 10) состоит в том, что из-под их пера выходят тексты, написанные с точки зрения «эмоционального опыта социальной маргинальности», «с позиции края» (то есть экстремальной ситуации мигрантского положения). Тексты, принадлежащие перу писателей-мигрантов, представляют иное мировидение и мышление, и, тем самым, учитывают нарративы «плюрализма, текучести и революционного становления» (там же: 5). Литература писателей-мигрантов, творящих в «зонах пограничья», дает пространство для критического дистанцирования, необходимого для понимания новой эпохи после крушения биполярного мира.

Особая роль в формировании понятия мультикультурного контекста английской литературы принадлежит символике, связанной с мифологемой «английской книги» как источником сюжетов и фундаментом системы образов, которая «обрисовывает идеологические соответствия западного знака — эмпиризм, идеализм, склонность к мимикрии, монокультурализм и продолжает традицию английского «культурного правления» (Bhabha, 1994: 105). По мнению Х. Бхабы, английская книга указывает на монолитность, фиксированность колониальной власти с ее дискурсивной способностью «рассказывать» и, следовательно, «размножать» европейское культурное наследие. Это своего рода фетишизированный знак, который посредством культуры прославляет эпистемологическую центральность и постоянство европейского господства. Парадоксальным образом английская книга становится и эмблемой «колониальной амбивалентности», которая подразумевает слабость колониального дискурса, его чувствительную восприимчивость к «миметическому» ниспровержению. Через провозглашение «английскости» и атаку на неизведанные пространства земли, через акт повтора, — именно так колониальный текст и проявляется неопределенно, но последовательно. Колониальное присутствие всегда амбивалентно, расщеплено между своей видимостью как оригинальным и властным и его озвучиванием как повторением и различием, что во многом перекликается с положениями Ж. Лакана и Ж. Деррида о «повторении с различием». Отчасти выкладки Х. Бхабы — миметическое перечитывание европейского постструктурализма. Иными словами, аргументы исследователя строятся на принципах гибридной мимикрии или повторении уже существующих «английских (или, в данном случае, французских. — С. Т.) книг».

Известные классические образы английской литературы приобретают у мультикультурных писателей масштабы философских категорий. Например, Калибан у Джорджа Ламминга — «изгой, который навечно прикован к месту и действует ниже порога возможностей», он ― «случай, состояние бытия, которое может быть приспособлено и подвергнуто эксплуатации в соответствии с целями развития другой личности» (Lamming, 1984: 107). Иными словами, мультикультурный писатель переосмысляет образ Калибана как существо, имеющее свою историю, нажитую в результате собственных физических усилий. Таким образом, Дж. Ламминг осуществляет высказанное им же самим намерение о необходимости «взорвать старый миф Просперо» новой «христианизацией языка».

Становится очевидной связь колониального аспекта истории английской литературы с современностью, с постколониальной теорией и мультикультурализмом как важным феноменом синкретизации различных исторических, культурных и литературных факторов многослойной жизни современного Запада при существенном влияния на него восточной культуры. Анализ современной английской литературы через призму мультикультурного контекста предоставляет возможность достаточно нового, более диалектического взгляда на феномены, связанные, главным образом, с гетерогенной репрезентацией культурной идентичности. Мультикультурное мировидение и соответствующий ему художественный язык, специфика жанровой природы произведений писателей-мигрантов становится одной из важных форм познания, возникающих на полях доминирующей культуры, что может использоваться для переосмысления сложных и множественных мультикультурных реалий, которые составляют этнокультурное различие, лежащее в основе опыта людей, зачастую считающих невозможным определить свою идентичность через культурные и политические коды, характеризующие доминирующую культуру.

Мультикультурный роман: природа и специфика

Почему именно жанр романа стал объектом творческих усилий и эстетических устремлений многих англоязычных авторов, как граждан Великобритании, так и жителей бывших колоний. Этот феномен до некоторой степени свидетельствует о всеобщем сдвиге, произошедшем во второй половине XX века: от поэтического универсализма в переосмыслении времени к повествовательным формам, с помощью которых писатели стремятся к более проницательному постижению глубинных форм жизни. Связь главного феномена постколониального пространства — миграции ― с отрывом от корней подметил еще Д. Лукач в своей «Теории романа», в которой он проводил мысль о том, что роман — единственный литературный жанр, способный выразить «трансцендентальную бездомность» (Lukäcs, 1920).

Можно отметить три главных фактора, которые способствовали распространению романной формы в постколониальном мультикультурном пространстве: 1) репрезентативная природа романа; 2) гетероглоссная (многоязычная) структурная сущность романа; 3) универсальность функции хронотопа в романе.

Способность романа озвучивать голоса людей в поддержку их собственной идентичности и истории, то есть репрезентативность этого жанра понимается как форма коллективного и открытого миропонимания. Роман более доступен широкому восприятию в отличие от поэзии, которая зачастую рассматривается как достаточно специфический вид словесного творчества. Многоярусное романное повествование способно создавать собственную модель мира и отражать действительность, из которой роман и произрастает. В мультикультурном аспекте интерес для исследования представляют следующие вопросы: 1) тематика мультикультурного романа (споры исследователей при этом разворачиваются вокруг вопроса о том, какой опыт и реальность он отражает — метрополии или сугубо национальную картину мира); 2) жанровая природа романа: а) воспроизведение действительности реалистическими способами по модели миметического, линеарного нарратива, представляющей «прямой» взгляд на идентичность и историю; б) по модели постмодернистской, которая воспроизводит мультикультурное пространство в состоянии раздробленном и изломанном, гетерогенном и гибридном. Воплощением первой модели представляется творчество В. Найпола, склонного к ровному повествованию, имитирующему классический реалистический стиль. Характеры его проходят все стадии развития, известные по классическому жанру «романа воспитания чувств» XIX века. Вторую модель можно проиллюстрировать, к примеру, романом С. Рушди «Дети полуночи» (1981), герой которого Салим Синай обладает фрагментарным сознанием, проистекающим из ненадежной памяти, которая построена на противоречивой диалектике характеров и обстоятельств; 3) язык произведения, который испытывает влияние культурно-исторического опыта «иного», связанного с культурно-историческим опытом художника.

Роман, таким образом, можно рассматривать как объединяющую, квазиэнциклопедическую культурную форму. В него «упакованы» и высоко регулируемый механизм сюжетообразования, и вся система социальной референции, которая зависит от существующих институтов общества, их авторитета и власти. Герои романа, как правило, демонстрируют витальность и энергетические характеристики, имманентные природе класса предпринимателей, открывателей, и им дозволены авантюры в той степени, в какой их опыт устанавливает пределы устремлений.

Природа мультикультурного романа, таящаяся в глубинных архетипических моделях текста, отражает способы, с помощью которых общаются вновь сформировавшиеся нации. Одна из главных особенностей такого текста — его гетероглоссная природа. Понятие «гетероглоссия» как сущность, лежащая в основе мультикультурного романа — всего точнее передает сложность и многогранность жанра. М. М. Бахтин предложил теоретические формулировки и философские обоснования для полифоничного (гетероглоссного) понимания художественной действительности, что оказалось соприродно сущности мультикультурных писателей, и эти очень сильные тенденции становятся «отличительной приметой литературы, появляющейся уже после приевшихся, порядком однообразных интертекстуальных игр, какими упивался постмодернизм» (Зверев, 1997: 131).

При прочтении мультикультурного произведения особый интерес представляет учет множественности голосов, присутствующих в романе, а также полифонического эффекта от созвучия различных этнокультурных тональностей. Иногда даже неразличимость этих голосов выполняет функцию расширения их диапазона, который, возможно, не был услышан в традиционном литературоведении, и, в более широком смысле, — углубления гетерогенной природы романа о нации.

Специфика хронотопа в мультикультурном романе заключается в том, что нарратив строится на пространственно-временных связях, но эти связи не предшествуют повествованию. Они рождаются в процессе сплетения сюжета. Любой нарратив самораскрывается и создает условия для собственного существования. Стремление автора при этом передать ощущение пространства и времени «постколониального» и «мультикультурного» как раз и становится абсолютной ценностью в процессе формирования и развития нации. Как и роман, нация «саморассказывается», самоидентифицируется методом установления сложных связей между индикаторами пространства (зачастую очень свободно заданным территориальными границами) и индикаторами времени (сюжетами, событиями, эпизодами, мгновениями). Прочтение мультикультурного нарратива — процесс изучения такой «прививки», сращивания пространства и времени — отчасти символически воплощает модель национального строительства.

Главной темой произведений писателей-мультикультуралистов, как уже отмечалось, в числе прочего становится повествование об ощущениях мигранта, вынужденного покидать свою родину, «интеллектуала-кочевника» в постколониальном мире. Примером плодотворной разработки этой темы, а также изображения особенностей собственного опыта аутсайдерства — индийца в Вест-Индии, вест-индца в Англии, — является творчество В. Найпола.

Роман В. Найпола «Загадка прибытия» оценивался критикой (Cudjoe, 1988) как произведение, изображающее «важный постколониальный импульс-ответ, который претендует на понимание», попытка углубления в «личное», смакование душевных страданий, хотя в «Загадке…», в первую очередь, и видится образчик жанра прозаической автобиографии, предоставляющий в этом плане большую свободу, чем вымышленная проза. Придуманная, фиктивная биография (или псевдобиография) как вариант мультикультурного нарратива строится у В. Найпола в «Загадке прибытия» в виде преднамеренной имитации подлинного на основе сочетания нескольких бинарных оппозиций, которые разворачиваются по мере описания жизни в Англии и предшествующих событий. Хотя повествователь ни разу не называет свое имя (и таким образом заставляет читателя задуматься над вопросом различия между автором и рассказчиком), на самом деле он берет за основу повествования множество событий явно автобиографического характера. По В. Найполу, человек способен на «чистый опыт», не смягчаемый «линзами» литературы и других форм культуры. В то же время писатель, по его собственному замечанию, играет роль переводчика, ссылающегося на другие работы и использующего язык для объяснения этого опыта. Парадоксы В. Найпола иллюстрируют усилия по объединению человеческой и творческой сторон личности, с тем чтобы достичь концентрации неотфильтрованного опыта и творческой силы «дарованного», «предоставленного» значения. Этот процесс завершается приходом к своему собственному опыту как постколониальной личности, живущей в бывшем имперском центре, Англии.

Уединение В. Найпола в «сердце Англии» — попытка востребовать свое право (во многом — спорное) быть одним из «племени переводчиков» (Nation and Narration, 1990: 293) (интерпретаторов) нации. Задачу «переводчика» В. Найпол воспринимает как необходимость и искусство: а) быть посредником между природой и внутренним миром человека; б) строить обновленное чувство сакрального через обобщение человеческого опыта.

Примером прямо противоположной разновидности мультикультурного романа является «Прощальный вздох мавра» С. Рушди, в поле которого включены многочисленные взаимопереплетенные нарративы, что становится свидетельством гибридности жанровой природы произведения. Текст романа содержит элементы волшебной сказки, легенды, мифа, фантазии, аллегорий исторического, литературного и автобиографического порядка. С. Рушди создает сеть из всевозможных литературных аллюзий, стараясь ввести в роман как можно больше литературных и культурных эпистем в трансформированном виде. Авторская попытка сродни раскопкам и взращиванию своего рода глубинного, разветвленного «корневища», которому трудно дать классификацию по какому-либо принципу, поскольку, согласно авторскому комментарию, все становится смешанным со всем.

В рамках повествовательной структуры романа «Прощальный вздох мавра» можно выделить следующие элементы: 1) волшебные сказки; 2) семейные легенды; 3) индуистская и другие религиозные мифологии; 4) карикатуры на поп-культуру; 5) сюрреализм и фантастика; 6) элементы «фэнтези»; 7) аллюзии на индийскую историю в контексте европейской и современной истории; 8) сюжеты «Лузиады» и «Реконкисты», а также сказки мавров и евреев Испании; 9) мотивы Ксанаду ― сновидческих способностей художника; 10) религиозные фундаменталистские идеологии и автобиографические элементы.

В романах С. Рушди «Дети полуночи» и «Сатанинские стихи» на бинарную оппозицию между индийской и английской идентичностью накладывается магический реализм. В «Детях полуночи» рассказывается о группе детей с волшебными способностями, которые родились в переходный исторический момент получения Индией своей независимости от Британии. Сам факт существования таких детей вплетен в историю становления страны на пути от колониальной зависимости к свободе. В «Сатанинских стихах» магические метаморфозы используются для того, чтобы поставить вопрос о трудностях ассимиляции, с которыми два индийских иммигранта сталкиваются в Англии.

«Расширенной, незападной формой реализма» называет свой метод и другой современный английский писатель нигерийского происхождения Б. Окри. Писатель и объясняет при этом, что хотел в своих произведениях воссоздать точку зрения на окружающее, которую люди считали бы за реальность. Б. Окри утверждает, что сверхъестественные элементы в его прозе — попросту реалистические репрезентации нигерийского национального опыта. Художественное мировидение Б. Окри кажется фантастическим и в силу специфики нигерийского национального восприятия мира, которое, по его мнению, в корне отлично от европейского. Б. Окри смотрит на мир в своем романе «Голодная дорога» изнутри африканского мировидения, но без кодифицирования этого мира как такового. Центральный образ в романе «Голодная дорога», который иллюстрирует проблему «духовного реализма» Б. Окри, — образ мальчика Азаро как «абику» — представителя особого племени детей, обладающих мистическим видением духовных измерений жизни. Образ Азаро иллюстрирует прием, к которому прибегает Б. Окри, изображая мир с «длительностью между реалистической и мистической империями опыта», поскольку именно промежуточное положение Азаро между этим миром и другим дает Б. Окри возможность представить мифический взгляд как взгляд реалистический. Писатель невольно поднимает вопрос о том, могут ли вообще западные читатели испытывать эту «длительность» между реальным и духовным или они настолько секуляризованы, что представление о художественном мире Б. Окри у них строится только в формах магического реализма.

В произведениях писателей-мультикультуралистов зачастую заново пересоздаются миф и история, приобретая новый неомифологический контекст. Индия и Восток С. Рушди — в не меньшей степени плод воображения, нежели Восток более ранних ориенталистов. В романе «Прощальный вздох мавра» Восток по-новому интерпретируется и переосмысливается в соответствии с теми историческими тенденциями, которые по-разному их документируют. С. Рушди пытается через посредство сюжетов дать Востоку, а затем и Западу, другую, возможную, виртуальную, историю и идентичность. Писатель пересматривает миропорядок с помощью инверсии, и сила воображения занимает в рамках этого процесса важное место. Перетолковывая историю и постигая новые возможности настоящего и будущего, воображение приобретает герменевтические и профетические возможности. В этом преисполненном иронии произведении герой сталкивается с искаженным в его мультикультурном сознании понятием «ноши белого человека» и связанными с ним разочарованием и ощущением абсурдности бытия.

Не менее важным для исследуемой проблемы представляется феномен превращения литературных текстов метрополии и ее колоний в «содержательные культурные документы» (Said, 1993: 20), в которых исследователь как этнограф может найти свидетельство взаимовлияния метрополии и маргинальных сообществ. В этой связи особое место в произведениях писателей-мигрантов занимает хронотоп мегаполиса как символа мультикультурного пространства. Столица метрополии при этом становится для художника чем-то большим, нежели просто городом. Она наделяется характеристиками места (топоса), где сходятся различные группы и культуры, чтобы произвести на свет нечто качественно новое. Город создается как текст [см., например: Ackroyd, 2000], где в интертекстуальной стихии сходятся и сплавляются многочисленные реальные факты и литературные аллюзии, в результате чего получается гибридный полуфантастический образ мегаполиса — модель универсума, вместилище всех и вся, мультикультурный котел, в котором смещаются границы времени и пространства, сходятся и народы из самых удаленных точек земного шара, и различные эпохи, и исторические веяния.

Картография глобальной мультинациональной сети, опирающаяся на мегаполисы как узловые структуры, также имеет тенденцию не обретать качества неустойчивости, амбивалентности. В определенный момент современный человек сталкивается с неспособностью своего сознания «зафиксировать на карте огромную глобальную мультинациональную и децентрализованную коммуникационную сеть» (Jameson, 1991: 44). Исследователь Ф. Джеймсон полагает, что «несинхронная темпоральность глобальной и национальной культур приоткрывает «третье, культурное пространство», — где переговоры о несоизмеримых различиях создают напряжение, свойственное пограничному существованию». [Здесь Джеймсон использует игру английских слов “order” (порядок) и “border” (граница).]

В произведениях современных английских писателей небританского происхождения Лондон как город, мегаполис, метрополис — центр бывшей Британской империи — не только полноправный персонаж, способный влиять на события, но и сложный семиотический механизм, по Ю. М. Лотману, «генератор культуры, ведь он не что иное, как собрание текстов, кодов, интерпретаций и мыслей. Причем этот механизм находится в состоянии постоянного изменения, преобразования. Он заново «рождает» свое прошлое, которое сополагается с настоящим. В этом случае город, как и культура, — механизмы, способные противостоять времени» (Нестерова, 2000: 153–154).

Объектом изображения в произведениях английского писателя с индо-пакистанскими корнями Х. Курейши становится процесс современной колонизации столичного мегаполиса Великобритании его новыми гражданами из стран содружества как воплощение феномена под названием «империализм задом наперед» (Ball, 1996: 11). Многоликий, многомерный топос Лондона у Х. Курейши ¾ решающий фактор в процессе формирования мультикультурной идентичности. Переходный характер этнокультурной идентичности главного героя романа Х. Курейши «Будда из пригорода» Карима подчеркивается его представлениями о возможностях «плавильного котла» мультикультурного мегаполиса, в котором герой испытывает желание раствориться. Анонимность, исчезновение опорных знаков-символов цивилизации, границ между «своим» и «чужим» подчеркивается новым видением рассказчика, «освященным» сдвигом культурной, гендерной природы героя, энтропией естественных чувств, связанных, скорее, с ситуационным влиянием толпы, поклоняющейся поп-культурным фетишам, нежели с дурной наследственностью. Лондон у Х. Курейши как анклав маргиналов, изгоев иронично противопоставляется восприятию иммигрантов, не способных избавиться от идиллических образов литературы викторианской эпохи, романтизма, рисовавших «старую добрую Англию», населенную идеальными английскими джентльменами и леди.

Ослепление городом в сборнике рассказов и очерков «За пределами Драконовой пасти» (Naipaul, 1984) Ш. Найпола (брата В. Найпола) становится диагнозом «инаковости» и угрозы, исходящей от «чужого». Блеск ночного Лондона, отраженный в небе, трансформируется в обещание угрозы, и при этом пропадает желание выискивать скрытый источник страха перед «иным». Более того, «иными» становятся лучшие воспоминания героя, связывавшие его с прошлым.

Попытки представителей мультикультурной литературы изобразить специфику нового пространственного положения, в котором оказывается мигрант, в обязательном порядке отражают борьбу между употреблением стандартного английского языка в имперском центре и различными маргинальными формами английского (креольский вариант в странах Карибского бассейна), посредством взаимного приспособления и мимикрии языка хозяина к языку меньшинств. Теоретики постколониализма предлагают множество различных критических моделей с тем, чтобы классифицировать и разъяснять связи между художественными произведениями и теми топосами (Э. Р. Курциус), которые они пытаются описать: 1) национальные и региональные модели, которые подчеркивают отличительные черты особой национальной и региональной культуры; 2) модели, основанные на понятии расы, идентифицирующие определенные характеристики в разнообразных национальных литературах, такие как общее расовое наследие в литературах африканской диаспоры, к которой обращаются на основе модели «черного письма»; 3) компаративные модели вариативной сложности, которые пытаются объяснить определенные лингвистические, исторические и культурные черты через посредство двух (или более) постколониальных литератур; 4) упрощенные компаративные модели, которые поддерживают такие черты, как гибридность и синкретичность в качестве составных элементов постколониальных литератур, делая акцент на синкретичности как качестве «посредством которого независимые в прошлом лингвистические категории, а следовательно, и культурные формации, выливались в единую новую форму» (Ashcroft, Griffiths, Tiffin, 1989: 9).

Таким образом, специфика хронотопа произведения, и сопутствующее ему «чувство места» являются главными отличительными признаками мультикультурной литературы. При этом выделяются следующие парадигмы такого «чувства»: 1) «вербальное сафари» как воссоздание чувства «путешественника в кресле» с привнесением колорита и экзотической новизны «других» мест; 2) «имитация зарубежья» как родины писателями, которые прожили на чужбине достаточно долго и ассимилировались; они зачастую отказываются от первой фазы проникновения в «дух места», воссоздавая пейзаж, как это делали их предки-туземцы; 3) созданный представителями колонизированных в прошлом народов письменный «ответ империи» (в этом случае картины жизни предков переплетаются с последствиями угнетения и возможностью восстановления достоинства и человеческих ценностей); 4) мультикультурная репрезентация как соприсутствие двух или более культур в одном и том же месте, которая отражается во влиянии этих культур на образную интерпретацию писателями дискурса страны проживания (Gray, 1986: 5–12).

Когда говорится о том, что мультикультурная литература может дать ясное представление о пространстве тех стран, из которых происходят те или иные тексты, обычно не предполагается, что писатели могут четко обозначить вербальную реальность топоса, которая запрятана глубоко в подтексте. В городском пространстве романов С. Рушди как будто действует другой отсчет, иная знаковая система, иной взгляд — с точки зрения иноземных диаспор, проживающих в столице Британии, неустоявшегося мультикультурного «плавильного котла», который создает новый, «придуманный» в сознании каждого эмигранта мир. Литератор, впитавший генетические коды нескольких культур, С. Рушди фиксирует новое явление социокультурного пространства как признак грядущей глобализации: сближение мегаполисов по своему смешанному мультикультурному составу и жизненным стереотипам, их интернационализация и космополитизация, схождение, слияние в один универсальный вселенский мегаполис. Жизнь в небоскребно-трущобном мегаполисе, постоянно затеняемая периодами политических страстей, в котором гармония возникает из его какофонии («Прощальный вздох мавра»), становится воплощением процесса слияния многих культур, рождения новой этнокультурной сущности.

Трансформация лингвистических парадигм в процессе формирования мультикультурного пространства литературы

Проблемы трансформации языка мультикультурной литературы, в которой заложены архетипы этноса, народа, национальности, «национального» и, конечно, межнациональных отношений, представляют особый интерес, поскольку связана с проблемами «чужого», иноязычного слова, которое всегда принимает участие в формировании нового, гибридного языка мультикультурной литературы. Феномен речевого скрещения как основного фактора эволюции языков М. М. Бахтин называет ненамеренной бессознательной гибридизацией, одним из важнейших модусов исторической жизни и становления языков. «Образ языка, как намеренный гибрид, — прежде всего гибрид сознательный (в отличие от исторического органического и темного языкового гибрида); это именно осознание одного языка другим языком, освещение его другим языковым сознанием. Образ языка может строиться только с точки зрения другого языка, принятого за норму» (Бахтин, 1975a: 171).

Первичность языка по отношению к конструируемой мультикультурной реальности подчеркивает в своих художественных произведениях С. Рушди. Некоторые страны, например, Пакистан (название страны — акроним. — С. Т.), по мнению писателя, создаются вначале лингвистически, а впоследствии происходит политическое и историческое воплощение языковой идеи в жизнь. Гибкость английского языка, его удивительное качество приспособляемости к различным местным условиям, его универсальная способность вступать в контакты с туземными языками, его вариативность, проявляющаяся в выходе языка на международную арену, склонность к позитивным метаморфозам, способность, несмотря ни на что оставаться английским языком, хотя пишущимся с маленькой буквы — “english” («малым английским языком»), по-разному оценивалась художниками слова и учеными. Так, писатель С. Нарасим-Хаиа отмечал, что универсальная гибкость английского языка удивительным образом сочетается с многоликостью и сложностью индийской культуры: «Его сила и экстраординарный космополитический характер — кельтская образность, шотландская энергетика, саксонская точность, уэльская музыкальность и американская забронзовелость — сочетаются с интеллектуальным характером современной Индии и нашей составной культурой. Английский — не чистый язык, но очаровательная комбинация языков, сплавленных в свежее единство» (Narasimhaiah, 1969: 8).

В процессе деконструкции художественной модели в рамках мультикультурного дискурса исследователям приходится сталкиваться с разрывом между образом постколониального хронотопа и языком, которым описывается мультикультурная реальность. В мультикультурных текстах этот разрыв связывается с кризисом идентичности как результатом колониального угнетения. В условиях противоречия между самой личностью человека, его способностью выражать свои мысли на том или ином языке и спецификой его пространственного местоположения возникает кризис идентичности. Разрыв между художественными описаниями реальности мультикультурными авторами и их эмпирическим опытом возрастает. Любой образ, возникающий в мультикультурном контексте, устанавливает некое мерило в форме утраченной непосредственности или правды, в виде диссонанса между намерением и пониманием, оригиналом и копией. В то же время культурный продукт, создателями которого становятся писатели-мультикультуралисты, претендующие на объективность и правдивость изображаемой действительности, на самом деле отражает реальность вне мультикультурного текста менее прозрачно. Английский язык при этом как самый составной в мире обладает способностью ассимилировать все, он может передавать любой оттенок мысли, проблеск чувства, комбинацию опыта и придавать им «настоящий английский эффект — то есть эффект, достигнутый в совершенной адекватности через посредство английских слов» (Sethna, 1983).

Мультикультурные авторы, пользующиеся английским языком, делают это порой вопреки своему двойственному к нему отношению, потому, что лингвистическая борьба — отражение иной борьбы, происходящей в реальном мире: между культурами внутри самих художников и текущих влияний на сообщества, в пограничье которых творят писатели. Покорение английского языка такие авторы приравнивают к этапам своего освобождения от колониальной зависимости. В статье «Алхимия английского языка» индийский исследователь Б. Качру (Kachru, 1995: 293) приводит примеры того, каким образом соседствующие и, зачастую, соревнующиеся языковые культуры сосуществуют в Индии. Хинди, персидский, хиндустани, санскрит — местные, родные «коды» — все эти языки несут в себе определенные «маркеры». Они маркированы функционально как знаки культурных группировок в терминах религии, касты или региона. Тем не менее, несмотря на точность этих культурных коннотаций, английский язык выступает, в первую очередь, как нейтрализующая альтернатива для индийского писателя. Б. Качру приходит к выводу о том, что индийская английская литература обеспечила в Индии новую перспективу через использование «чужого» языка.

Отмена привилегированного положения английского языка — важный феномен, который происходит в постколониальном пространстве. На смену ему приходит иной язык, который: а) сознательно используется авторами-носителями различных культур для дифференциации своей культурной идентичности; б) помогает найти ключ к пониманию мультикультурной прозы. Такой «метаанглийский язык» оказывается насыщенным так называемыми «лингвистическими вариациями» как частью более широкого культурного целого. Возникает эффект «метонимии» английского языка, что вольно или невольно влечет за собой процесс распространения власти над языком.

Анализ лингвистических вариаций может рассматриваться в качестве одного из методов наблюдения за тем, как происходит метафорическое проникновение иной культуры в английский текст. В мультикультурных текстах становится особенно очевидным различие между функциями метафоры и метонимии. Восприятие текста как метафоры влечет за собой унифицированное прочтение текста, при котором многие «острые» углы национальной образности и культуры «сглаживаются». Метафора приобретает большее значение, нежели культурный контекст. Иными словами, прочтение мультикультурного текста может происходить, в том числе и через призму метонимии как текстового тропа, заменяющего метафору. При этом один и тот же троп может читаться двояко: и как метонимия, и как метафора. Такое прочтение «обостряет» симптоматичность текста, сквозь который начинают явственно проглядывать социальные, культурные и политические архетипы, так или иначе влияющие на его создание.

Лингвистические вариации, помогающие «включить» прочтение текста через призму метонимии, сами по себе становятся выражением части, которая заменяет целое, то есть коренную, туземную культуру, стоящую за культурным и историческим опытом писателя. Во многих текстах происходит «вставка» культуры в сам текст как демонстрация специфического культурного «экстракта». Технически это выражается в употреблении писателем непереведенных слов, уникальных с фонетической точки зрения звуков, языковых структур, которые они обозначают. Такие «фотоны» аутентичной культуры сами по себе становятся метафорой той культурной и национальной идентичности, о которой идет речь.

Идея о том, что язык тем или иным способом становится переносчиком и проводником, по которому культура национальных окраин просачивается в сознание творца и потребителя его текстов, в последнее время достаточно распространена. Но важно видеть двойственную природу таких проводников. С одной стороны, английские тексты, в которых содержатся непереводимые, «туземные» слова, несут в себе угнетенную когда-то колониализмом культуру. С другой стороны, окружающий эти слова английский язык может рассматриваться как «испорченный» его колониальными истоками.

Прием прямого введения, вписывания в текст непереводимых слов имеет важную функцию для обозначения различия между «своим» и «чужым». Непереводимые слова обозначают некую массу определенного культурного опыта, который эти писатели отчасти не имеют возможности перевести. Но культурное различие при этом испытывается на прочность новой ситуацией. В этом смысле лингвистические вариации явно отличны от того культурного опыта, выражением которого становятся инварианты, выступающие в виде языковой синекдохи.

В результате осуществления «межкультурных диалогов» возникают некоторые трудности в процессе художественного осмысления действительности. Культуры начинают «описывать» друг друга, возникают новые взаимоотражающиеся образы, которые зачастую положены в основу культурной реальности другого. Текст начинает воспроизводить реальность «другого» под видом его описания. Становится ясно, что, с одной стороны, мультикультурный текст может действовать как этнографическое отражение культуры другого, с другой, — использование английского языка как бы предупреждает о том, что эта двойственность текста не подразумевает амбивалентности менталитета и опыта. «На языке, который не является его родным, писатель должен воплотить дух, с которым он родился, — отмечает в предисловии к своему роману “Кантапура” индийский писатель Р. Рао, объясняя особые задачи, которые встают перед художником в процессе изображения культурной специфики “другого”. — При этом необходимо изображать различные оттенки и упущения определенного движения мысли, которые средствами чужого языка передаются с большим трудом. Я использую слово «чужой», хотя в действительности английский не является для нас чужым языком. Это язык нашего интеллектуального грима. Мы все инстинктивно билигвистичны, многие из нас пишут на нашем собственном языке и по-английски. Мы не можем писать как коренные англичане. И не должны. Но мы и не можем писать всего лишь как индийцы» (Rao, 1938: 7).

Понятия «переведенный человек», «писатель, рожденный «сквозь» границы», преодолевающий пространство и время «над» этими границами, в некоем трансвременном и транспространственном континууме (С. Рушди), — ключевые для понимания мультикультурной природы современной британской литературы. Перевод во многом является процессом изобретения и переформулировки устоявшихся моделей культурной, социальной и политической идеологий. Процесс словесного творчества «смягчает» английский язык сложным процессом аккультурации, предлагая новую его версию. Перевод приобретает черты транспозиции идей в альтернативные контексты с тем, чтобы воспроизвести соперничающие с оригиналом территории интерпретации. «Перевод реализует различие между обозначаемым и обозначающим, — отмечает Ж. Деррида. — Но если это различие никогда не является чистым, таковым не является и перевод, и на место понятия «перевод» нам пришлось бы подставить понятие «трансформация», обозначающее регулируемое преобразование одного языка другим» (Derrida, 1972; цит. по: Derrida, 1988: 95). В этом смысле понятие перевода семантически и этимологически оказывается связано с метафорой, поскольку она имеет в сути своей идею перемещения и трансформации.

Вписывание различия в рамки языка не становится привилегией или не охватывается идеей инаковости как таковой. Скорее, язык в данном случае не сопротивляется простым, бинарным оппозициям. «Различие» (“difference”) (Ж. Деррида) представляет собой «прорыв» в данном понимании (или переводе) концепта и обозначает поколение новых, альтернативных значений без обязательного вычеркивания, изглаживания знаков их первичного, референциального значения. Различие остается подвешенным между двумя глаголами — «отличаться» и «откладывать» [differ and defer (англ.)]. В этом сопоставлении двух действий заложена мысль о том, что «значение (и его понимание. — С. Т.) всегда откладывается игрой смыслов, вероятно, до точки бесконечной дополнительности» (Hall, 1994: 397).

В произведениях С. Рушди английский язык зачастую приобретает непривычные формы, характеризующие его стиль как мультикультурного писателя. Автор использует каламбуры, исполненные комизма ритмические фигуры, слитые воедино слова, а также вставки в текст бомбейского сленга, слова из языков урду и хинди.

Обилие придаточных предложений, дефисов и синтезированных слов типа “thenandthere” сплетены вместе в такой уникальной манере, что этот процесс можно сравнить с ««расплющиванием» и «переплавкой» английского языка» (Sanga, 2001: 63). С. Рушди в определенном смысле освобождает английский язык от его колониального прошлого, превращая его на отдельных этапах в новый индо-английский язык. Одним из сторон этого процесса является написание слов на урду и на хинди английскими буквами с придачей новообразованию формы английского слова. Сверхъестественная амбивалентность языка, присущая прозе С. Рушди, передает его интерес к изображению чувства незавершенности, особенно в контексте языка, образ которого представляется не в виде неизменной величины, а как постоянно меняющаяся политическая и социальная конструкция. Вписывая в текст слова бомбейского сленга на английском и помещая их в английский контекст, С. Рушди явно «англизирует» индийские слова. Однако в процессе этого английский язык также не остается без изменений, он «индианизируется».

Таким образом, на пересечении литератур, описывающих различные культурные традиции и реалии, мы постоянно сталкиваемся с новыми языковыми формами, своего рода «метаязыком», который становится свидетельством поиска литературой своей сущности. Иными словами, такая кросс-культурная или, точнее, мультикультурная литература производит метаанализ собственной языковой природы. И это происходит «в той зоне, где она словно стремится к нулю, разрушаясь как объект-язык и сохраняясь лишь в качестве метаязыка (Р. Барт)» (Можейко, 2001: 471). Подобная рефлективность литературы по отношению к собственному строительному материалу — языку, — ее способность к приручению языка как реальности открывает новые горизонты возможностей его бытия.

Парадигмы гибридности и проблемы гибридной идентичности в мультикультурной литературе

Особое значение в свете всего сказанного выше приобретает проблема определения параметров культурной, этнической и гендерной идентичности мультикультурной постколониальной литературы, представленной творчеством писателей-мигрантов, сочетающих в себе культурные корни нескольких народов и реализующихся в рамках художественного полилога культур. При соприкосновении двух или нескольких наций главную объединяющую роль начинает играть традиция толерантности, сложившаяся в той или иной культуре, терпимость к «чужому», способность по достоинству оценивать и усваивать лучшие культурные достижения вступающих в диалог народов. Как «осуществить синтез «своего» и «чужого», преодолеть презрение к «чужому», продолжить процесс трансмиссии мировых культурных ценностей? Таким вопросом задаются вопросом исследователи мультикультурной литературы. Данная проблема ставится на повестку дня как в классической филологии, так и в многочисленных междисциплинарных исследованиях, проводимых в последнее время на стыке лингвистики, этнологии, этнографии, психологии, философии. Пограничье этносов, обнажаемое ныне в контексте все более интенсивного взаимодействия культур, занимает в первую очередь этнопсихологов, которые знают, что разделение на категории «свой» и «чужой» резче всего проявляется в мультикультурных диаспорах современных западных мегаполисов. Из этого следует, что парадигмы идентичности, которые моделируются в мультикультурной литературе, не могут рассматриваться и изнутри, и снаружи одновременно. Возникает необходимость искать новые подходы и определения, которые объединяются под названием «переходной идентичности» [the “hyphoneted self” (англ.)] (или «идентичностью, пойманной между мирами» — С. Т.). Идентичность в произведениях писателей-мультикультуралистов напрямую связана с тем образом мыслей и действий, которые современные читатели воспринимают как результат знакомства с произведениями прошлого. Она структурируется через сложную обоюдную игру памяти и нарратива и усложняется дискурсами истории и культуры. Исследователи (С. Холл) считают идентичность уже не прозрачным и бесспорным понятием, а переводят ее в разряд «некоей иной сущности, постоянно находящейся в процессе «производства», который никогда не прекращается. Она — всегда в стадии становления, всегда конструируется внутри, а не снаружи изображаемого» (Hall, 1994). Актуальность теории идентичности в рамках репрезентации мультикультурного дискурса состоит в том, что она предоставляет возможность распознавать различные сюжеты в процессе воссоздания этнокультурных связей и, что более важно, рисует образ идентичности не как «оригинальной» сущности, но скорее как некоей позиционной относительности.

Мигрантская идентичность реализуется на некоей подвижной границе, на которой сходятся два набора неопределенных переменных, и именно в этой точке свою власть начинает проявлять «дефис». Этот знак — важная ступень на пути к гибридному образу и гибридной сущности. В связи с этим, особая роль в конструировании «переходной», мигрантской идентичности приобретает мимикрия как бессознательное, природное проявление мимесиса, которая для того, чтобы быть успешной, «должна постоянно продуцировать свое скольжение, свой избыток, свое различие, воплощая, таким образом, процесс отрицания, дезавуирования» (Bhabha, 1994: 86).

Появление метисного типа личности как новое явление в социокультурной реальности современной Великобритании воплощено, например, в образе героя-рассказчика Карима в романе Х. Курейши «Будда из пригорода» (1991). Отпрыски мусульман, а также дети, родившиеся в «смешанных семьях», в глубине души не отделяют себя от тех коренных англичан, которые живут рядом, но все-таки ощущают некую этническую чужеродность земле, на которой родились. Этническое «я» Карима, героя «Будды из пригорода» Х. Курейши, меняет свои параметры под воздействием позиции «другого», поскольку тот «другой» был сконструирован в рамках колониального, расистского дискурса. Однако актерская игра, постановка, грим — все подчеркивает тот факт, что достаточно значительная часть идентичности органически связана с природой актерской игры и нарратива, сюжета, который вплетается в повседневную жизнь, размывая границы между театром и реальностью, и это подтверждается идеей П. Рикёра о том, что «понятие «я» основывается на нарративной идентичности, а не на формальной неизменности» (Venn, 1999: 270). То есть, «я» осознает себя «только опосредованно, окольными путями, через различные культурные знаки всех видов, которые озвучиваются на основе символических медитаций. Эти медитации всегда являются уже озвученными действиями и, среди них, — нарративы повседневной жизни» (Ricœur, 1991: 198).

Главной особенностью творчества современных писателей-мультикультуралистов становится многослойная гибридизация и, прежде всего, стилевая. Всякий намеренный стилистический гибрид, по М. М. Бахтину, «в известной мере диалогизован. Это значит, что скрестившиеся в нем языки относятся друг к другу как реплики диалога; это — спор языков, спор языковых стилей» (Бахтин, 1975b: 439).

Осмыслению гибридности как главного концепта мультикультурной литературы способствуют следующие концепции и понятия:

1) Концепция «включения кодов», которые заставляют создателя кросс-культурного нарратива бессознательно при пересечении границ между двумя языками проникать в чувство собственности, принадлежности и культурной власти в рамках контекста бесправного «другого». Будучи правильно понятым, мультикультурализм становится стимулом для включения таких кодов, текучим и гибридизированным дискурсом, наложенным на материальную практику одновременного различия и неразличия. Этот процесс можно было бы назвать синкретизацией — воплощением культурной практики гибридизации-«хайфонизации» (то есть, написание через дефис);

2) Понятие «контактной зоны» (М. Пратт) как пространства, «искривленного» колонизацией, радикальным неравенством и конфликтом. «Контактная зона» проявляется и как «пространственное и временное соприсутствие предметов, прежде разделенных географически и исторически, образы которых в настоящий момент пересекаются» (Pratt, 1992: 6–7);

3) Взаимное интеллектуальное и политическое «опыление» культурными реалиями, которое явилось результатом распространения черных диаспор и «движения чернокожих переселенцев (из Африки, к примеру, в Европу и Америку) не только в качестве товара работорговли, но также в процессе борьбы за освобождение, автономию и гражданство». Эти перемещения создали, по словам П. Джилроя, феномен «черной Атлантики». Ученый определяет ее как ««межкультурную и транснациональную формацию», на примере которой можно разрешить некоторые проблемы национального характера, вопросы местожительства, идентичности и исторической памяти». Для С. Холла, новые черные этничности, узнаваемые в современной Британии, являются результатом процесса «нарезки и смешения» (феномен «салатной миски») или «культурной диаспоризации» (Hall, 1994);

4) Гибридность как коллизия между постколониальным и странами первого мира [А. Дирлик (Dirlik, 1994: 342)], когда условия межпространственности и гибридности не могут восприниматься и пониматься без ссылки на идеологические и институциональные структуры, в которых они располагаются.

Важное значение имеет утверждаемая некоторыми исследователями (Shohat, 1992: 111) дифференциация гибридных модальностей следующим образом: 1) насильственная ассимиляция; 2) внутренний самоотказ; 3) политическая кооптация; 4) социальный конформизм; 5) культурная мимикрия; 6) творческая трансцендентность.

Одна из важных особенностей мультикультурной прозы заключается в попытке автора противостоять западным версиям реальности и «приписывать» новым образам независимые идентичности вместо того, чтобы «воспроизводить» их. Поскольку невозможно создать национальный дискурс, полностью независимый от западного колониализма, главным следствием возникновения мультикультурной литературы становится размывание западного колониального дискурса. Анализ показывает, что гибридизация — это процесс, в котором не только колонизатор оказывает силовое влияние на туземца, но также и туземец влияет на колонизатора, что открывает дорогу новым культурным и нарративным образованиям.

Гибридность не означает стирание или отказ от какого-либо набора традиций, но, скорее, как показывают исследования Э. Братуэйта по креолизации и мультикультурализму, подчеркивает текущее развитие коренных культурных форм, взаимовлияние между различными историями и традициями (Brathwaite, 1995: 202–205). Таким образом, гибридность — это не всегда стирание традиции, хотя такое со временем может случиться. Данный феномен олицетворяет, скорее, вбирание одной традиции другими. В настоящем исследовании высказывается предположение, что степень и парадигмы гибридизации традиций и обычаев варьируются в широком диапазоне в зависимости от культурных, политических и экономических обстоятельств. В результате этого процесса происходит своего рода примирение коренных и привнесенных форм, даже в то время, когда эти формы продолжают существовать независимо. Так, в Индии и Пакистане устные традиции декламации писаний, сказаний и генеалогий существуют наряду с письменной традицией до нынешнего времени.

Во всех прозаических произведениях мультикультурных авторов — В. Найпола, Х. Курейши, Б. Окри, С. Рушди и других — просматривается тенденция слияния различных аспектов западной и восточной литературных традиций. У С. Рушди многие характеры без сомнения смоделированы на основе известных персонажей и типов из классической английской литературы. Переосмысляя опыт предшественников в поиске новых изобразительных средств, С. Рушди как писатель-мультикультуралист противопоставляет систему наиболее глубоких человеческих убеждений и верований альтернативным интерпретациям, так что в результате все позиции и контексты остаются диалектически противоречивыми. Парадигмы мультикультурной гибридности можно проследить на всех уровнях произведений писателя: композиции, стиля, характеров, языка. Контуры западной культуры, органично вписанные в восточный орнамент, необходимо прочитывать не только как миметическую попытку мультикультурного писателя включить свое творчество в рамки английской традиции, но, скорее, как литературный ответ, который провозглашает новый язык, иную реальность, альтернативный взгляд на мир.

Определение гибридности строится между понятиями «расщепленность» (расколотость, раздробленность) и «удвоение» (повторение, дублирование). Понятие «расщепленности» имеет особое значение, поскольку «колониальное присутствие всегда амбивалентно, расколото между его видимостью как величиной оригинальной и преобладающей и артикуляцией этой видимости как результата повторения и различия» (Bhabha, 1994: 107). Поскольку категория «английскость» подвергается перемещению из центра, то есть метрополии, на периферию колониального мира, происходит неизбежный разрыв между центральным и периферийным образами «английскости». Колониальная идентичность, таким образом, уже становится понятием неясным, громоздким, отмеченным своим «различием», заключенным в ее же сути. Так, основы метафизики и системы ценностей С. Рушди как мультикультурного писателя проясняются благодаря понятию «расщепленности» следующим образом: толерантное отсутствие абсолюта, размытость границ между Небесами и Адом, поскольку вещать Господу Богу от лица дьявола невозможно. Герой «Сатанинских стихов» Махунд, находящийся на вершине горы, ощущает себя в непростой ситуации, повествуя о различии между голосом ангела и дьявола. Хотя С. Рушди достаточно прямолинейно атакует постулаты религиозного фанатизма и фундаментализма, он также высказывает предположение о возможности потери ориентиров даже при условии наличия наиболее твердых и незыблемых верований. С. Рушди отходит от манихейского изображения действительности к такой картине мира, в рамках которой границы постоянно сдвигаются. При этом понятие чистоты идентичности постоянно корректируется. Скрупулезным образом противопоставляя бинарные оппозиции добра и зла (Чамча и Фаришта, Оопар и Неечай и так далее), а потом и деконструируя эти оппозиции, С. Рушди показывает, что противостоящие двойственности фактически взаимозависимы и, как правило, взаимодействуют между собой. Даже наиболее отличные друг от друга сущности в этом смысле оказываются гибридами.

Пересечение гендерного и этнического вызывает множество проблем, которые не могут быть не замеченными, в первую очередь, в творчестве писательниц-женщин со смешанными этнокультурными корнями (П. Аллен, Г. Ансалдуа), которые отзываются о своей гендерной и этнической идентичности как о «ленте Мёбиуса, нежели как о прямой линии» (Allen, 1987: 151). Такие авторы подвергают сомнению и разрушают понятия родины, культурной идентичности, гендерного пространства, «другого», власти и нормативного опыта сексуальной жизни, видят в женском эротизме «странное удвоение», условно девиантного и инвертированного, но с потенциально магическим аспектом — «имеющим выход в оба мира» (Тлостанова, 2000). Гендерная идентичность в таком контексте воспринимается как «скользящий» символ эволюционирующего, как знак силы и новых возможностей, сигнализирующий о существовании семантически продуктивных пространств между разными мирами, которые населяются порой категориями разрушения, жанрового пересечения и составных форм.

Таким образом, перспективой дальнейшего исследования проблемы мультикультурного контекста современной английской литературы может стать широкое включение в обиход отечественного литературного процесса широкого круга новых авторов, создателей мультикультурных произведений, и не только на английском языке. При этом теоретические выкладки, сделанные в настоящем исследовании, помогут в процессе более четкого переосмысления как новейшей литературы, так и нового прочтения традиционной, классической литературы, что откроет новые горизонты в освоении и развитии литературной традиции.

В то же время, анализ современной западной, в нашем случае, — английской литературы через призму ее мультикультурной составляющей будет способствовать воссозданию полигенетической картины художественного творчества писателей-мигрантов, наследников великих неанглийских культур Запада и Востока. Нам представляется возможным высказать гипотезу о том, что в обозримом будущем число представителей мультикультурной литературы, видимо, будет расти в связи с интенсивными миграционными процессами, притоком в Европу мигрантов из разных стран, особенно с Ближнего и Дальнего Востока и из Африки. Естественно, объем мультикультурных текстов также будет расширяться. Активизация процессов культурной диффузии, в том числе и в области литературы и искусства, может отчасти затронуть фундаментальные понятия о литературной традиции, даст возможность литературоведческой науке, — шире: культурологии как парадигме современного гуманитарного знания (Луков, 2011), — предпринять некоторые шаги по пересмотру понятий «общечеловеческое» и «национальное», их взаимодействия и взаимообогащения.

Бахтин, М. М. (1975a) Слово в романе // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М. С. 72–233.

Бахтин, М. М. (1975b) Из предыстории романного слова // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М. С. 408–446.

Зверев, А. М. (1997) «Существует быть» // Иностранная литература. № 6. С. 130–134.

Можейко, М. А. (2001) Метаязык // Постмодернизм : Энциклопедия. Минск. С. 469–471.

Нестерова, Н. В. (2000) Лондон и проблема памяти города (на материале романа П. Акройда «Английская музыка» // Литература Великобритании в европейском культурном контексте : Материалы Х Международной научной конференции Российской ассоциации преподавателей английской литературы. Н. Новгород. С. 153–154.

Саид, Э. (2003) Мысли об изгнании // Иностранная литература. № 1. 252–262.

Тлостанова, М. В. (2000) Проблема мультикультурализма и литература США конца XX века. М.

Усманова, А. Р. (2001) Культурные исследования // Постмодернизм : Энциклопедия. Минск. С. 394–400.

Allen, P. G. (1987) The Autobiography of a Confluence // I Tell You Now : Autobiographical Essays by Native American Writers / ed. by B. Swann, A. Krupat. Lincoln, NE. P. 141–154.

Ashcroft, B., Griffiths, G., Tiffin, H. (1989) The Empire Writes Back. L. ; N. Y.

Ball, J. C. (1996) The Semi-Detached Metropolis: Hanif Kureishi’s London // Ariel: A Review of International English Literature. Vol. 27. No. 4. October. P. 7–27.

Bromley, R. (2000) Narratives for a New Belonging: Diasporic Cultural Fictions. Edinburgh.

Dirlik, A. (1994) The Postcolonial Aura: Third World Criticism in the Age of Global Capitalism // Critical Inquiry. Vol. 20. No. 2. Winter. P. 328–356.

Gray, S. (1986) A Sense of Place in the New Literatures in English, Particularly South Africa // A Sense of Place in the New Literatures in English / ed. by P. Nightingale. St Lucia. P. 5–12.

Hall, S. (1994) Cultural Identity and Diaspora // Colonial Discourse and Post-colonial Theory : A Reader / ed. by P. Williams, L. Chrisman. N. Y. P. 392–403.

Interview: Homi Bhabha (1993) // Stanford Humanities Review. Vol. 3. No. 1. Winter. P. 1–6.

Jameson, F. (1991) Postmodernism, or The Cultural Logic of Late Capitalism. Durham, NC.

Kachru, B. B. (1995) The Alchemy of English // The Post-colonial Studies Reader / ed. by B. Ashcroft, G. Griffiths, H. Tiffin. L. P. 291–295.

Lukäcs, G. (1920) Die Theorie des Romans: Ein geschichts-philosofischer Versuch über die Formen der großen Epik. Berlin.

Mapping Multiculturalism (1996) / Ed. by F. Gordon, C. Newfield. Minneapolis ; L.

Multiculturalism and American Democracy (1998) / Ed. by A. M. Melzer, J. Weinberger, M. R. Zinman. Lawrence, KS.

Multiculturalism: A Critical Reader (1994) / Ed. by D. T. Goldberg. Oxford, UK ; Cambridge, USA.

Out There: Marginalization and Contemporary Cultures (1990) / ed. by R. Ferguson, M. Gever, T. T. Minh-ha, C. West. N. Y. ; L.

Ricœur, P. (1991) Narrative Identity // On Paul Ricoeur : Narrative and Interpretation / ed. by D. Wood. L. P. 188–199.

Sethna, K. D. (1983) The English Language and the Indian Spirit // Mother India : Monthly Review of Culture. November. P. 651–671.

Shohat, E. (1992) Notes on the “Post-colonial” // Social Text. Vol. 31/32. P. 99–113.

Taylor, C. (1994) The Politics of Recognition // Multiculturalism. Examining the Politics of Recognition / ed. by A. Gutmann. Princeton, NJ. P. 25–74.

Venn, C. (1999) Narrating the Postcolonial // Spaces of Culture: City, Nation, World / Ed. by M. Featherstone and S. Lash. L. P. 257–282.

Bakhtin, M. M. (1975a) Slovo v romane // Bakhtin M. M. Voprosy literatury i estetiki. M. S. 72–233.

Bakhtin, M. M. (1975b) Iz predystorii romannogo slova // Bakhtin M. M. Voprosy literatury i estetiki. M. S. 408–446.

Zverev, A. M. (1997) «Sushchestvuet byt'» // Inostrannaia literatura. № 6. S. 130–134.

Lukov, Vl. A. (2011) Vozmozhnosti kul'turologii kak paradigmy gumanitarnogo znaniia // Znanie. Ponimanie. Umenie. № 1. S. 68–71.

Mozheiko, M. A. (2001) Metaiazyk // Postmodernizm : Entsiklopediia. Minsk. S. 469–471.

Nesterova, N. V. (2000) London i problema pamiati goroda (na materiale romana P. Akroida «Angliiskaia muzyka» // Literatura Velikobritanii v evropeiskom kul'turnom kontekste : Materialy Kh Mezhdunarodnoi nauchnoi konferentsii Rossiiskoi assotsiatsii prepodavatelei angliiskoi literatury. N. Novgorod. S. 153–154.

Said, E. (2003) Mysli ob izgnanii // Inostrannaia literatura. № 1. 252–262.

Tlostanova, M. V. (2000) Problema mul'tikul'turalizma i literatura SShA kontsa XX veka. M.

Usmanova, A. R. (2001) Kul'turnye issledovaniia // Postmodernizm : Entsiklopediia. Minsk. S. 394–400.

Ackroyd, P. (2000) London: : The Biography. L.

Ahmad, A. (1992) In Theory: Classes, Nations, Literatures. L.

Allen, P. G. (1987) The Autobiography of a Confluence // I Tell You Now : Autobiographical Essays by Native American Writers / ed. by B. Swann, A. Krupat. Lincoln, NE. P. 141–154.

Ashcroft, B., Griffiths, G., Tiffin, H. (1989) The Empire Writes Back. L. ; N. Y.

Ball, J. C. (1996) The Semi-Detached Metropolis: Hanif Kureishi’s London // Ariel: A Review of International English Literature. Vol. 27. No. 4. October. P. 7–27.

Bhabha, H. (1994) The Location of Culture. L.

Brathwaite, E. K. (1995) Creolization in Jamaica // The Post-Colonial Studies Reader / ed. by B. Ashcroft, G. Griffiths, H. Tiffin. N. Y. P. 202–205.

Bromley, R. (2000) Narratives for a New Belonging: Diasporic Cultural Fictions. Edinburgh.

Cudjoe, S. R. (1988) V. S. Naipaul: A Materialist Reading. Amherst.

Derrida, J. (1972) Positions. P.

Derrida, J. (1988) The Ear of the Other / ed. by Ch. McDonald. Lincoln.

Dirlik, A. (1994) The Postcolonial Aura: Third World Criticism in the Age of Global Capitalism // Critical Inquiry. Vol. 20. No. 2. Winter. P. 328–356.

Gray, S. (1986) A Sense of Place in the New Literatures in English, Particularly South Africa // A Sense of Place in the New Literatures in English / ed. by P. Nightingale. St Lucia. P. 5–12.

Hall, S. (1994) Cultural Identity and Diaspora // Colonial Discourse and Post-colonial Theory : A Reader / ed. by P. Williams, L. Chrisman. N. Y. P. 392–403.

Interview: Homi Bhabha (1993) // Stanford Humanities Review. Vol. 3. No. 1. Winter. P. 1–6.

Jameson, F. (1991) Postmodernism, or The Cultural Logic of Late Capitalism. Durham, NC.

Kachru, B. B. (1995) The Alchemy of English // The Post-colonial Studies Reader / ed. by B. Ashcroft, G. Griffiths, H. Tiffin. L. P. 291–295.

Lamming, G. (1954) The Emigrants. L.

Lamming, G. (1984) The Pleasures of Exile. L.

Lukäcs, G. (1920) Die Theorie des Romans: Ein geschichts-philosofischer Versuch über die Formen der großen Epik. Berlin.

Mapping Multiculturalism (1996) / Ed. by F. Gordon, C. Newfield. Minneapolis ; L.

Multiculturalism and American Democracy (1998) / Ed. by A. M. Melzer, J. Weinberger, M. R. Zinman. Lawrence, KS.

Multiculturalism: A Critical Reader (1994) / Ed. by D. T. Goldberg. Oxford, UK ; Cambridge, USA.

Naipaul, S. (1984) Beyond the Dragon’s Mouth. L.

Naipaul, V. S. (1987) The Enigma of Arrival. L.

Narasimhaiah, C. D. (1969) The Swan and the Eagle. Simla.

Nation and Narration (1990) / ed. by H. L. Bhabha. N. Y.

Out There: Marginalization and Contemporary Cultures (1990) / ed. by R. Ferguson, M. Gever, T. T. Minh-ha, C. West. N. Y. ; L.

Pratt, M. L. (1992) Imperial Eyes: Travel Writing and Transculturation. L.

Rao, R. (1938) Kanthapura. N. Y.

Ricœur, P. (1991) Narrative Identity // On Paul Ricoeur : Narrative and Interpretation / ed. by D. Wood. L. P. 188–199.

Said, E. W. (1979) Orientalism. N. Y.

Said, E. W. (1993) Culture and Imperialism. L.

Sanga, J. C. (2001) Salman Rushdie’s Postcolonial Metaphors. L.

Selvon, S. (1956) The Lonely Londoners. L.

Sethna, K. D. (1983) The English Language and the Indian Spirit // Mother India : Monthly Review of Culture. November. P. 651–671.

Shohat, E. (1992) Notes on the “Post-colonial” // Social Text. Vol. 31/32. P. 99–113.

Spivak, G. C. (1987) In Other Worlds: Essays in Cultural Politics. N. Y. ; L.

Taylor, C. (1994) The Politics of Recognition // Multiculturalism. Examining the Politics of Recognition / ed. by A. Gutmann. Princeton, NJ. P. 25–74.

Venn, C. (1999) Narrating the Postcolonial // Spaces of Culture: City, Nation, World / Ed. by M. Featherstone and S. Lash. L. P. 257–282.

Young, R. (1990) White Mythologies. L

Толкачев Сергей Петрович — доктор филологических наук, профессор кафедры литературного мастерства Литературного института им. А. М. Горького.

Tolkachev Sergey Petrovich, Doctor of Science (philology), professor of the Literary Mastership Chair at Maxim Gorky Literature Institute.

Библиограф. описание: Толкачев С. П. Мультикультурализм в постколониальном пространстве и кросс-культурная английская литература [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2013. № 1 (январь — февраль). URL: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2013/1/Tolkachev_Multiculturalism-Cross-cultural-Literature/ [архивировано в WebCite] (дата обращения: дд.мм.гггг).

Канарш Г. Ю. Мультикультурализм: социальная концепция и социальные практики // Знание. Понимание. Умение. 2011. № 1. С. 87–95.
Канарш Г. Ю. Философские теории мультикультурализма // Знание. Понимание. Умение. 2011. № 2. С. 33–41.
Мошняга П. А. Билингвальное образование в Японии: межкультурная коммуникация vs мультикультурализм [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2010. № 4 — Культурология. URL: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2010/4/Moshniaga/ (дата обращения: дд.мм.гггг).
Федотова Н. Н., Федотов Л. Н. Мультикультурализм, политика идентичности и социальный капитал // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 4. С. 120–125.