Науменко В. Г. Русские фрагменты в автобиографической прозе Стендаля, или французы и русские в 1812 году

Статья зарегистрирована ФГУП НТЦ «Информрегистр»: № 0421200131\0039.

УДК 929; 394 ; 821.133

Naumenko V. G. Russian Fragments in Stendhal’s Autobiographical Prose, or the French and Russians in 1812

Аннотация ◊ Статья, основанная на исследовании Дневника и переписки А. Бейля, раскрывает образы России, Москвы и Европы в сознании добровольца русского наполеоновского похода.

Ключевые слова: 1812 год, Франция, Россия, Москва, Стендаль, А. Бейль, Наполеон, русские, «московские трофеи», автобиографическая проза.

Abstract ◊ This article is based on a research of the Diary and correspondence of Henry Beyle and reveals the images of Russia, Moscow and Europe in the consciousness of a volunteer in Napoleon’s Russian campaign.

Keywords: 1812, France, Russia, Moscow, Stendhal, Henry Beyle, Napoleon, the Russians, “Moscow trophies”, autobiographical prose.

200-летию Отечественной войны и
230-летию Стендаля посвящается

Автор романов «Красное и черное», «Люсьен Левен» и «Пармская обитель» определенно занимает самое видное место в кругу французских писателей, на которых оказали влияние наполеоновские походы. Для русской культуры открытие Стендаля — процесс длительный, начавшийся с 1817 года. Тем не менее его переписка и Дневник до настоящего времени на русском языке полностью не опубликованы[1]. Записки, дневники, письма, мемуары, заметки знаменитых и менее знаменитых участников русского наполеоновского похода, в большом количестве переведенные на русский язык, особенно в последние годы[2], не содержат даже упоминания о наиболее активном из них — аудиторе Анри Бейле. Впечатление такое, что Бейль в походе в Россию и Москву и на исходе нашествия не отличился ничем. Как будто его и не было.

За последние более чем полвека литературоведы и критики (Б. Г. Реизов, Я. В. Фрид, Т. В. Мюллер-Кочеткова, З. И. Кирнозе, А. Р. Ощепков и др.) познакомили русскую публику с письмами и Дневником Стендаля. Интерес вызывает не только то, каково воздействие этих источников на русскую литературу, но и то, какое значение они приобретают и могут приобрести в русской общественной жизни текущего столетия.

Впервые название Россия появляется в автобиографической прозе Бейля не в письмах, а в Дневнике, начало которому положено, как известно, 18 апреля 1801 года в Милане. 22 января 1812 года, когда Анри Бейль весь охвачен стремлением постичь характер своей особы, он делает запись: «Когда я страстно чего-нибудь желаю, то для того, чтобы желание не ослабело, мне надо увидеть это вблизи. Так, например, в последнее время я мечтал о путешествии в Россию и Польшу; вчера, 21 января, я был свидетелем того, как Дарю раздраженно и высокомерно, резким тоном разговаривал с Мазо. Это разрушило мое идеальное представление о таком путешествии» (Стендаль, 1949: 565, 566). Между дневниковыми строками 22 января и 15 сентября, составленными в Москве, Бейль набрасывал письма в Смоленске и Москве другу Феликсу Фору, шевалье де Ну, г-ну Феске, маркизу А. де Пасторе, г-ну Руссу, графине Пьер Дарю, своей младшей сестре Полине и графине Бёньо, в Кенигсберге сестре Полине. В одном из них — графине Александрине Пьер Дарю от 16 октября 1812 года из Москвы — он признался: «…Я пустился в путешествие в поисках развлечений, я их не нашел и все время думаю о Франции» (Стендаль, 1959: 125).

Анализируя письма и дневниковые записи Бейля времени наполеоновского нашествия на Россию, куда он отъедет из Парижа 23 июля аудитором Государственного совета с деловой почтой Наполеону и «присоединится к главной квартире близ Орши 14 августа 1812 года» (Стендаль, 1933: 382), можно сказать, что в каждом из них есть свои ценности. Из мотивов переписки той поры и Дневника выделим, прежде всего, тему Города со всеми ее аспектами. На Бейля, пересекшего Москву-реку 7 сентября, пала тень от души Москвы — это главное. Он вступит в Москву 14 сентября с Наполеоном, когда она будет объята пламенем, хотя в одном из писем оговорится, что не один день видел, как бушевал пожар. Из письма графине Бёньо [Смоленск, 20 ноября 1812 года]: «За пять дней пожар выгнал нас из пяти дворцов; наконец, устав бороться, на пятый день мы поехали на бивуак, за черту города» (Стендаль, 1959: 133–134). Здесь следует сказать, во-первых, что, «когда Стендаль еще не был Стендалем», он намерен был изображать не сами вещи, а только действие, которое они на него произвели. Для знакомства с этим воздействием, переживаниями и чувствами переписка Стендаля и его Дневник, по мнению Михаэля Нерлиха, «образуют тем более солидную основу, что из них выясняется развитие характера, внутренняя последовательность которого озадачивает не только исследователей» (Нерлих, 1999: 10). Во-вторых, как считает немецкий ученый, Дневник Стендаля, «быть может, наиболее богатое последствиями творение». Он «открывается программным разъяснением, которое Стендаль действительно намеревался соблюдать: «Я начинаю записывать день за днем историю моей жизни. Я намерен исходить из принципа: ничего не утаивать и никогда ничего не вымарывать» (там же: 40–41). Однако, будучи в Париже, 4 февраля 1813 года он сделал такую запись: «У меня нет памяти, положительно, никакой памяти, и потому, когда я, соблюдая тайну, чего-нибудь не договариваю в дневниках моей жизни, которые я до сих пор вел, то спустя год или два я уже ничего в них не понимаю» (Стендаль, 1949: 576). Здесь важно признание 30-летнего Бейля в том, что «соблюдая тайну», он «чего-нибудь» не договаривает в дневниках своей жизни.

Если двадцатидвухлетний Бейль убежден в том, что лучшие минуты — те, когда вы в состоянии писать самые потрясающие вещи, то сколько же часов ему понадобилось через семь лет, чтобы «с пылкой чувствительностью, как сносящий все на своем пути поток» описать пожар Москвы после того, как он признался в письме из Смоленска от 24 августа 1812 года своему лучшему в то время другу Феликсу Фору: «Ну, а я не очень-то счастлив, что попал сюда. Как меняется человек! Эта жажда все видеть, которая мучила меня прежде, совершенно исчезла <…>. В этом океане варварства моя душа не находит отклика ни в чем! Все грубо, грязно, зловонно и в физическом и в нравственном отношении <…> Честолюбия у меня совсем не осталось; самая завидная лента через плечо не могла бы, кажется, вознаградить меня за ту грязь, в которой я увяз» (Стендаль, 1959: 107–108).

Человек, готовый с 1806 года «ради честолюбия на все», «испытывавший естественное отвращение ко всему низкому», перенесший «крайние физические трудности» близ Красного, без коляски (ее разграбили мародеры), потерявший на четыре тысячи франков вещей своих и «множество чужих вещей», за которые надо отвечать, вдруг в штабе среди плоских шуток ощутил едва ли не впервые в жизни, что <…> стареет. Отчего? Что он не предполагал и не хотел видеть? Грабеж церквей и усадеб в городах и селах России — и все это среди бела дня?! Расстрел русских пленных? Гибель лошадей? Или, быть может, сокрытие «трофеев для его (Наполеона) великолепной армии», как назвал московскую добычу граф Филипп де Сегюр, адъютант императора?

15 сентября 1812 года в Москве Бейль судит о распространяющемся огне по выразительности, впечатлению и естественности картины: «… Мы увидели, что горит не только в Китай-городе, пожар которого длился уже несколько часов, но и рядом с нами; мы направились туда. Пламя сильно бушевало. От этой прогулки у меня разболелись зубы. Мы простодушно задержали солдата, дважды ткнувшего штыком какого-то человека, который пил пиво; я даже обнажил шпагу и готов был заколоть этого негодяя»[3] (Стендаль, 1949: 570–571). Не раз, желая посмотреть на огонь, Анри Бейль имеет в те «скверные дни» ряд приключений, свидетельствующих, «как мало вообще у французов стойкости». Грабеж, брань, притворство, пьянство, баловство, беспорядок, отсутствие здравого смысла — вот что составляло настоящую опасность при отступлении из Москвы его «боевых товарищей». «Мы выехали из города, озаренного прекраснейшим в мире пламенем пожара, имевшим очертания огромной пирамиды, которая, подобно молитвам праведных, поднималась от земли и возносилась к небу. Над пеленой огня и дыма всходила луна. Это было величественное зрелище, но, чтобы насладиться им, следовало быть одному или в обществе умных людей. Поход в Россию был для меня испорчен тем, что я проделал его с людьми, способными умалить Колизей и Неаполитанский залив» (там же: 574) Заметим, уходил обоз графа Дарю сквозь «медно-красный дым» между пылающими домами, вступив на выезде в перебранку с возницами отряда короля Неаполитанского. В Эннсе в своем Дневнике Бейль отметил, что видел пожар в Ламбахе и Эберсбурге, — было от чего стать «большими знатоками в пожарах» (Стендаль, 1959: 124)! «Пламени не было видно, но все-таки картина пожара была изумительная: столб дыма и огня пересекал весь город и освещал нам дорогу на протяжении двух лье» (Стендаль, 2001: 125), — это не все и не последние строки Бейля, которого интересовали собственные душевные порывы, о несчастливых европейских городах.

У обессиленного с самого Смоленска Бейля физическое утомление и мясная пища вызвали болезнь. 30 сентября он боится застрять надолго в Москве. Эта мысль вызывает в нем «крайнее отвращение». Только 2 октября Бейль оказался у министра, о чем написал Фору в Гренобль из Москвы. Но подписывает письмо не «Бейль», а «Капитан Фавье» — для конспирации? Он и из Москвы отправится под этим именем? А пока он думает, что «придется провести здесь зиму» и все еще надеется, что у них «будут концерты»: в походе находился один из лучших теноров Тарквинини.

Любопытно, что письмо Ф. Фору от 4 октября 1812 года, которое составлено на дежурстве у главного интенданта, обозначено как Дневник от 14 до 15 сентября 1812 года: Бейль еще в мае 1809 года предположил, что письма можно использовать для дневника. Тут наоборот. Очевидно, не было времени писать письмо ради того, чтобы «из этих прозаических страданий извлечь хоть такую пользу — сохранить болтовню» (Стендаль, 1959: 117). Ему уже известно: «Жизнь коротка». Однако неизвестно то, что содержит письмо Федора Николаевича Глинки от 6 июля 1812 года: «Народ у нас не привык слышать о приближении неприятеля» (Глинка, 1946: 11), а также письмо русского офицера от 18 июля 1812 года: «Полки никогда не имели таких прекрасных людей, которые любили воображать себе, что все до одного будут полезны Отечеству» (там же: 14). Не знал он и того, что перед походом люди те «молились на гробах родителей».

Все, что они, французы и их союзники, делали в России летом, осенью, зимой 1812 года, они делали не для спасения души от греха. Император им уже объяснил, зачем они сюда пришли. Ни в ком не было ощущения, что, кроме всего, что здесь, в Москве, — горящих храмов, дворцов, усадеб, ворот, самих Небес, есть еще невидимое, которое где-то Там, — Царство Божие. Не мелькало в мародерах, убийцах, неряхах, что очень важно сделать здесь, на земле, все правильно, как Богу угодно, чтобы потом Там встретиться и быть не порознь. Вот каковы строки упомянутого письма графине А. Пьер Дарю из Москвы: «Мы привезли на смену этим любезным людям (вельможам Екатерины) самое страшное варварство» (Стендаль, 1959: 124).

С этими строками перекликаются вечерние беседы у графа Федора Васильевича Ростопчина. «Русский народ переносил терпеливо все бедствия войны и разорения, причиняемые ему неприятельским нашествием, но наглые поступки французов против православной нашей веры, осквернение храмов христианских, превращение их в конюшни возбуждали в русском народе всеобщее негодование и ненависть к безбожному неприятелю», — это последние слова воспоминаний дипломата и сына дипломата Александра Яковлевича Булгакова. — Можно утвердительно сказать, что разврат французского войска родил в русском народе ту непримиримую ненависть и вражду, которые сделали войну 1812 года столь жестокою и много способствовали к изгнанию неприятельских полчищ из пределов России» (Воспоминания А. Я. Булгакова о 1812 годе…, 1904: 38). А вот мнение очевидца происходивших в России событий англичанина сэра Р. Вильсона из его известного «Повествования о событиях, случившихся во время вторжения Наполеона Бонапарта в Россию и при отступлении французской армии в 1812 году»: «…Союзная армия с первого же дня войны, несмотря на повторные приказы и показательные казни, была виновна в совершении всевозможных эксцессов. Она не только отобрала все, потребное для собственных нужд, но и с бессмысленным буйством уничтожала даже то, что не возбуждало ее алчности. Никакие зверства вандалов древности не приносили такого разорения» (Вильсон, 2008: 82–83). Не случайно, наверно, эпиграфом к этой книге стали слова Стендаля, который только в генерале Роберте Вильсоне увидел блестящего военного историка тех великих событий.

На первом месте в письмах к младшей сестре Полине, девушке с высокой душой, от брата Анри Бейля не мир игрушек (хотелось бы сказать и книг, но это было бы неверно относительно писем русского наполеоновского похода). Здесь это мир слова, обстоятельного и яркого. Анри Бейль включен в войну через двоюродного брата — Пьера Дарю, генерального интенданта, историка, литератора, но верующего ли? Дарю рядом в этом путешествии с Бейлем, помогает ему не познать, а спастись. С этим именем не входит в письма мотив наставничества. Входит мотив иной. О нем, независимо от нашего расследования, сказал А. Г. Косарев при активной помощи Е. В. Сотскова в книге 2005 года «В поисках сокровищ Бонапарта» из серии «Россия потаенная»: «14 декабря. Полковник Кайсаров захватил экипаж государственного секретаря графа Дарю, в коем были найдены всевозможные документы, упакованные в двух тюках» (Косарев, Сотсков, 2005: 308). Вероятно, и письма Бейля. Это можно проверить в РГАДА в Фонде 30 «Собрание бумаг. 2. Перехваченные в 1812–1815 гг. письма и бумаги французской армии. Е. х. 239–286»[4] (РГАДА. Ф. 30. 1812 год). Авторы «В поисках сокровищ Бонапарта» знают, что «эти бумаги были отправлены не куда-нибудь еще, а прямиком в Петербург, императору Александру I. Но ни одного приказа об уничтожении (сокрытии) каких-либо ценностей в них не нашли. Почему?.. Все документы, связанные с преднамеренным захоронением вывезенных из Москвы трофеев, были преднамеренно уничтожены. Кем? Зачем?

Да тем же самым Дарю. Неоднократно участниками похода отмечалось, что государственный секретарь несколько раз сжигал какую-то документацию, организуя кострища на привалах от Гжатска до Толочина (то есть до того места, где был издан приказ об уничтожении «2-го золотого обоза»[5]). Кроме того, самим императором в Орше было сожжено большое количество документов и даже одежды. В Толочине тоже что-то сжигалось» (Косарев, Сотсков, 2005: 309). 21 марта 1813 года Бейль вспоминал о дне отъезда из Толочина: «На остановке в полулье от города я оказался без мундира» (Стендаль, 1949: 589). Тогда он «разыгрывал труса» для того, чтобы его «не возненавидели высокопоставленные мокрые курицы», сражавшиеся бок о бок с ним.

6 апреля 1813 года, думая о карьере (еще 18 марта он «вдруг понял, что видные должности недостижимы» для него), Бейль записал: «Выполненная мною в этом году, от Москвы до Борисова, работа и то, что, кроме того, мне говорил г-н Дарю в Бобре, казалось, должны были дать мне много преимуществ по сравнению с другими. Вышло же наоборот» (там же: 596). О чем думал будущий Стендаль? О какой работе и о каком разговоре с главным интендантом «Великой армии», фаворитом которого был тогда? 7 апреля 1813 года он отметит в Дневнике: «Отличившись больше всех других, я все же оказался в хвосте моей компании» (там же: 597). Почему за выполнение долга не вознаградили Бейля? В чем состоял долг? Известно только, что он по-прежнему боится стать варваром и погибнуть для искусства. И он уже вступил на рискованный путь высказывания в письмах мнения о разных людях, включая тщеславных высокопоставленных чиновников. В письмах даны сквозные действующие лица, объединившие эти письма с секретом: солдаты наполеоновской армии, артисты из Парижа, лакеи, французы и француженки, переехавшие на жительство в Москву, генералы и министр Дарю со своей биографией: Бейль создает литературные мини-портреты, показывая детали судеб Кирженера, Мало, Дюма, Ван-Дедема и др.

Здесь нет милостивых, сердечных: российские просторы в который раз наполнили безбожники, гуляки, воры, циники — на их фоне трудно уцелеть. А ведь читать они умели, умели и поучать. Европа в очередной раз явилась грабить Россию! Не случайно в присутствии его «собратьев» у Анри Бейля отнимались руки и ноги (Стендаль, 1959: 136) (письмо Ф. Фору в Гренобль из Майнца, конец января 1813 года).

Что конкретно могла узнать сестра Полина, милейшая девушка, смотрящая на нас с портрета более чем 200-летней давности, дойди до нее письма Анри? Что ее брата окружали «незавидные спутники», пытавшиеся выбраться из Москвы и России любой ценой? С сокрушенным сердцем, измученные, зачастую до неузнаваемости, «победители Москвы» месяцы жили без Бога, без еды, питья, одежды, лошадей, в страхе покидая страну, куда не первый год мечтали попасть. И не видать рядом с ними после 5 декабря 1812 года отца их земного — Наполеона. Штрих за штрихом Бейль создает, возможно, невольно, образ нашествия на Россию, которая их не ждала, не звала и не хотела таких гостей.

А. Я. Булгаков назовет поход Наполеона против Российской Империи «одним из чрезвычайных событий от самого сотворения мира» (Булгаков, 1814: 1). О духе русской земли 22 августа 1812 года Ф.Н. Глинка написал: «Нигде не сдается, не хочет быть рабом» (Глинка, 1946: 27).

С 14 сентября 1812 года горел не «золоченый» город Москва [по мнению графа де Сегюра, всего лишь «блестящий узел, в котором сплелись Азия и Европа и соединились роскошь, обычаи и искусство двух прекраснейших частей света» (Сегюр, 2002: 124)]. Горела «мать России — древняя Столица — хранилище святых Мощей и священных прахов Российских Царей» (Булгаков, 1814: 48). Смоленск и другие горящие города России Анри Бейль уже видел. Он их еще увидит: при бегстве остатков наполеоновской армии. Будущему писателю Стендалю доступно было тогда, что Москву русские любят и оставленную? Что вступятся за нее близ иных городов и деревень? Понял ли Анри-Мари Бейль, что защитники городов русских жили одной думой: или победить, или умереть с Москвой и «любезным» Отечеством? На эти вопросы ответить сложно. Хотя несколько десятков лет назад наши ученые, например, Б. Г. Реизов, считали, что для Стендаля характерны поиски «русской души» (Реизов, 1991: 191). Он видел несчастных женщин, несчастных животных — другими словами, знал, чтó французское воинство (только ли французское?) принесло прекрасному европейскому городу, который он не устанет сравнивать с городами любимой Италии. В самом деле, понял ли 29-летний Анри Бейль, что любовь к Москве передавалась по наследству? В его письмах читаем и сегодня строки, посвященные ее изобилию. У каждого дворца отмечен свой цвет, идея! Ему известно, что «в Москве было 400 или 500 дворцов, убранных с очаровательной роскошью, неведомой в Париже, и которую можно видеть только в счастливой Италии» (Стендаль, 1959: 124) Он хочет, чтобы и мадам Дарю знала об этом, которую, правда, «такими вещами не удивишь: ей «об этом так хорошо рассказывали».

В Апраксином дворце французские генералы ужинали в ночь с 14 на 15 сентября 1812 года (из дневника), в другом дворце — в ту же ночь не генералы любовались «влекущей к неге обстановкой», пили вино и читали строки английского перевода «Виргинии», приобщаясь «к духовной жизни», к утру пошли осматривать дом графа Салтыкова, зашли в клуб, «обставленный во французском духе, величественный и закопченный <…> После клуба посмотрели соседний дом, обширный и роскошный, и, наконец, красивый белый четырехугольный дом, который и решили занять» (там же: 113–114). «В этом доме, по-видимому, жил богатый человек, любящий искусство. Комнаты были расположены удобно и полны небольших статуй и картин. Там были прекрасные книги, как, например, Бюффон, Вольтер, который здесь повсюду, и «Галерея Пале-Рояля». И в статье «Расин и Шекспир» Стендаль назовет присвоенные им в московском «красивом клубе» «Фацеции» «очаровательным томиком» Вольтера.

Бейль изложит «чистую правду» о Москве в черновике письма из Смоленска другой даме — графине Бёньо. Вот как выглядела русская столица, когда 20 ноября 1812 года он «постучался в храм воспоминаний» о ней: «В Европе не знали этого города. В нем было шестьсот или восемьсот дворцов, каких нет в Париже. Все там было устроено для самого чистого наслаждения. Там были лепные украшения самых свежих тонов, лучшая английская мебель, изящнейшие псише, прелестные кровати, диваны тысячи оригинальных фасонов. В каждой комнате можно было расположиться четырьмя или пятью различными способами и всегда удобно, все было продумано; величайший комфорт соединялся здесь с самым тонким изяществом» (там же: 134). По-прежнему полны лиризма пейзажи-настроения Бейля. В «Истории живописи в Италии» он сообщит «благосклонному читателю», что любит листья лип. Они его «друзья» в Париже. Сад при Английском клубе в Москве изображен в серых тонах. Он «был бы прекрасен, если бы на деревьях этой страны не лежал [на его взгляд] неизгладимый отпечаток бедности» (там же: 114) Это о деревьях, которые при чьем-то доме, родине. Один из сыновей России, «этот Ростопчин», оставит «разбойникам» записку с напоминанием: «Оставляю два дворца со всем имуществом!» (там же: 116). Из одного из них Бейль захватит Честерфилда.

Какое у Бейля чувство к Москве в его письмах и Дневнике? Может быть, восхищение. Потому что жизнь в его 29 лет оказалась неотделима от этого русского города, который они, французы, поляки, вестфальцы, тирольцы, португальцы и пр. и пр., разрушили и разграбили. Образу Москвы, городу чудному, городу древнему, посвящены письма Бейля к любимой сестре. А Кремль-то, Кремль, куда ходили Бейль и его «скучные товарищи»! Москва не просто красивый город, а матушка, средоточие Руси православной. Анри Бейль почувствовал редкость, уникальность и Кремля с его храмами, и дворцов с их библиотеками, галереями и коллекциями вин. Что знал он о России до этого наполеоновского похода, к которому присоединился после возвращения из Италии? О ее истории? Разве знал, что Божья Матушка Донская могла и остановила нашествие татар в 1591 году? В поле зрения Бейля Россия — оскорбленная и протестующая. Это не его страна, не его поля, реки и города, не его воздух и небо, и рубеж не его — а потому рождаются слова «Зачем пошел сюда?» Его письма не только для сестры. Они из России, живущей «в дни ужаса» (Глинка), и из России через много-много лет дойдут до Франции, когда не будет уже на свете ни его самого, ни его адресата, ни Андрея Сергеевича Кайсарова, который их нашел. Тот же Глинка, один из трех братьев-смолян, ответит в письме от 15 августа 1812 года на вопрос «Что значит любовь к Отечеству?»: «Потомки не уступают предкам» (Глинка, 1946: 20).

Ключевой момент — факт добровольного участия Стендаля в завоевательных наполеоновских походах и именно в русском, хотя были и другие. В этой связи в контексте эпохи войн Наполеона (русско-австрийско-французских, русско-прусских-французских) возникает легенда о «русском» Стендале. Образы Русского мира в его автобиографической прозе и воспоминаниях разделяются на биографические и культурно-исторические. Русский мир вторгся в жизнь француза. Русские образы играют значительную роль в притяжении его к себе. Все они опираются на те места, которые «путешественник» посещал в тот «ужасный год». Речь, конечно, об испытаниях и почти совершенном забвении по возвращении в Париж. Выступление американского исследователя Дж. Дэвида Маркхэма из Международного наполеоновского общества, написавшего «По следам славы: наполеоновская карьера Стендаля», содержит мнение, что «многие карьеры были сделаны в лучах славы Наполеона, в том числе и карьера Анри Бейля» (Маркхэм, 2002: Электр. ресурс). Тот, кто читал переписку и Дневник Стендаля, очевидно должен удивиться. У Стендаля, который с определенного времени считал, что оказал большие услуги при Орше, не случайно 4 февраля 1813 года какие только мысли не возникали во время езды в коляске. О 18-дневном походе из Москвы в Смоленск с 16 октября 1812 года будет вспоминать человек в «состоянии полнейшей холодности», утративший все свои пристрастия и чувствующий «себя мертвым»: «Шестидесятилетний старик, пожалуй, не более холоден, чем я», — написал он в своем Дневнике (Стендаль, 1949: 577). 19 июня 1813 года Бейль догадается: «Через два года нельзя будет серьезно ссылаться на участие в московском походе» (там же: 605). Душа его подавлена: с 23 июля 1812 года по 31 января 1813 года (день возвращения в Париж) ни малейшего духовного удовлетворения!

Маркхэм считает, что «французы и Стендаль пережили при Наполеоне великое приключение, несмотря на все его ошибки» (Маркхэм, 2002: Электр. ресурс). Если это так, «великое приключение», к несчастью, чрезвычайно дорого стоило России: ей был нанесен такой урон, что три года никто не мог прийти в себя. В Рескрипте Александра I на имя Председателя Государственного Совета и Комитета Министров генерал-фельдмаршала Николая Ивановича Салтыкова о начале войны с Францией 13 июня 1812 года сказано предельно ясно: «Император Наполеон в уме своем положил твердо разорить Россию» (Рескрипт Александра I…, НИОР РГБ. Ф. 41. Л. 1). Только 25 декабря 1812 года там же, в Вильно, появится манифест о строительстве в Москве храма в память об изгнании французов из России. Если точнее, «армии преступников», по словам графа де Сегюра (Сегюр, 2002: 134).

Но вернемся к 16 октября 1812 года, когда Бейль переживает отчаянное состояние. Попытаемся разобраться, почему он не сделал карьеру, которую с его любовью к славе хотел сделать. Почему страстное желание увидеть вблизи Россию и Польшу обернулось «состоянием духовной смерти», и являлось ли оно «необходимым следствием шестимесячной борьбы с отвращением, недомоганием и опасностью» (Стендаль, 1949: 582)? Для него это состояние преждевременной старости.

Попробуем представить реальный маршрут из России Анри Бёйля, который 24 августа 1812 года имел «небольшие неприятности», 4 октября — «мучительный день», 15 октября — «невероятные лишения».

Он выступил 16 октября в ветер и мокрый снег из Москвы, «хорошей стоянки», по словам того же графа де Сегюра, в Смоленск, как выяснится, навстречу «отчаянному положению». Через годы в книге «Рим, Неаполь и Флоренция» Стендаль напишет: «Русский поход поссорил меня со снегом не из-за того, что я сам подвергался опасности, но из-за отвратительного зрелища ужасных страданий и отсутствия жалости в людях. В Вильне дыры в стенах госпиталя затыкали кусками обледенелых трупов. Может ли при таких воспоминаниях вид снега показаться приятным?» (Стендаль, 1978d: 49). В письмах своим корреспондентам Бейль по-разному называл путешествие из Москвы в Смоленск поздней осенью: «командировкой» — в письме Ф. Фору, «сентиментальным, очаровательным» — в письме г-же А. Пьер Дарю. В письме от 9 ноября из Смоленска Ф. Фору остались строки: «Все наши помыслы направлены на физическую сторону бытия: иметь или не иметь сапоги, шубу — вот основной вопрос. В течение двадцати дней я не мог тебе писать. Были моменты, когда я очень хотел сохранить воспоминание о том, что происходило у меня в душе, и что я видел вокруг себя, но писать было невозможно» (Стендаль, 1959: 126). Учтем, это письмо человека, на чью душу плашмя падали неприятности. Официально он ехал «творить чудеса». «Наш патрон обязательно хочет отправить меня в Смоленск, чтобы создать в этой губернии, в Могилевской и Витебской резервные запасы, — сообщал он 15 октября из Москвы шевалье де Ну, аудитору Государственного совета, интенданту города Ковно. — Я сопротивлялся, как дьявол, и говорил, что это дело интендантов; мне дали такой ответ, который перо мое отказывается написать; наконец, после того, как я отвиливал целую неделю и сделал все, что было допустимо в рамках субординации, меня все-таки упекли в вышеозначенную командировку» (Стендаль, 1959: 117). Именно в этом письме Бейль не забывает сказать «дорогому соседу» о предложении аудиторам купить или обменять шубы по дешевой цене, показывая себя заинтересованным в коммерции лицом. Он очень рассчитывал на Могилев в отношении закупок ста тысяч центнеров муки, овса и какого-то количества быков (письмо из Москвы от 15 октября 1812 года г-ну Феске, интенданту Могилева). Выполнить это «очень трудное поручение», «крайне важное дело» он надеялся также с помощью маркиза А. де Пасторе, «дорогого коллеги», который совсем не случайно провел «реквизицию» 3 сентября в Смоленске и губернии. В письме графу есть просьба каждые пять дней посылать ему ведомость, показывающую, в каком положении находятся заготовки. Ведомость — для требовательного г-на главного интенданта Дарю, который был третьим лицом во Франции после Наполеона и князя Невшательского (Бертье). В ведении графа Пьера Дарю находились продовольствие, финансы армии и управление завоеванными странами, разделенными на интендантства.

Находясь в пути из Москвы в Смоленск с 16 октября по 2 ноября 1812 года среди людей с вытянутыми лицами и озлобленными сердцами, желающими использовать свои невзгоды для повышения по службе, Бейль написал несколько заметок, но потерял их. Письмо Ф. Фору из Смоленска от 9 ноября 1812 года завершают любопытные строки: «Одно это путешествие вознаграждает меня за то, что я уехал из Парижа, потому что я видел и прочувствовал такие вещи, какие литератор, ведущий сидячий образ жизни, не угадает и в тысячу лет. Самое интересное было 25 и 26 октября…» (Стендаль, 1959: 127). В значительной мере письмо из Смоленска от 9 ноября 1812 года графине Александрине Пьер Дарю дополняет сказанное Феликсу Фору. «Вот я опять, сударыня, в этом живописном Смоленске, который сейчас немного испорчен снегом. Я только что совершил сентиментальное путешествие из Москвы сюда и прошу позволения рассказать вам о нем <…>. Три или четыре раза в день я испытывал поочередно то крайнюю скуку, то крайнее наслаждение. Надо признать, что наслаждения эти не отличались утонченностью. Одно из самых острых было, когда однажды вечером я нашел несколько картофелин и съел их без соли с заплесневелым солдатским хлебом. Теперь вам понятно наше отчаянное состояние. Оно продолжалось 18 дней: я выехал из Москвы 16 октября и добрался до Смоленска 2 ноября. Граф Дюма приказал мне отправиться с обозом из 1500 раненых, охраняемых отрядом в 200 или 300 солдат. Представьте себе огромное множество маленьких повозок, ругань, постоянные ссоры; все эти повозки наезжают одна на другую, валятся в невылазную грязь. Каждый день мы непременно проводили два или три часа в грязной канаве в полнейшей беспомощности. Вот когда я проклинал свою глупую мысль поехать в Россию. Вечером, после того как мы шли пешком целый день и прошли при этом три или четыре мили, мы становились на бивуак и ненадолго засыпали, дрожа от холода» (Стендаль, 1959: 128).

Во всех отношениях интригующие строки. Выходит, Бейль выезжая из Москвы, получил два приказа: главного интенданта и генерала Дюма! В момент, когда он думал, что покинул двор, чтобы, пользуясь дорогой ему свободой, по-новому наслаждаться своим сердцем, его и впрямь «насиловали на все лады», о чем «М. Сушворт» говорил в письме шевалье де Ну и Бейль вспоминал в дневнике 6 июня 1813 года в Париже (Стендаль, 1949: 602). Дарю требовал, «чтобы совершались чудеса»: заготовить в Смоленске огромные запасы провианта, генерал Дюма прикомандировал к обозу с огромным количеством раненых — каждого раненого охраняло 5 солдат?! Это, действительно, из области чудес. Может быть, речь об обозе из «московских трофеев», к которому присоединили раненых, и не их, а ценности охраняли 300 солдат?

Здесь не обойтись без того, что происходило в Москве 15-17 октября 1812 года. Помогут в этом авторы книги «В поисках сокровищ Бонапарта», которые, судя по именам свидетелей и участников наполеоновского русского похода, пользовались текстами, подготовленными Ю.А. Лимоновым для книги «Россия первой половины XIX века глазами иностранцев» (Французы в России, 1991)[6].

В главе «Обозы вице-короля» путешественник и кладоискатель Александр Косарев пишет о событиях 15–17 октября, вернувшись к выдержкам из дневников офицеров Кастеллана и Цезаря де Лотье: «15 октября. Император приказал генералу де Нарбону осмотреть госпитали, эвакуировали 1400 раненых, осталось 900; из них 500 таких, которых нельзя везти; их устроят в Кремле» (Косарев, Сотсков, 2005: 91–92).

16 октября. «Приближается эвакуация раненых. Разрушили часть кремлевского собора и свалили крест с Ивана Великого. При падении он сломался. Забрали и расплавили серебряную утварь кремлевских церквей, пополнив этим кассу армии…» (Косарев, Сотсков, 2005: 92). «Наполеон велел забрать брильянты, жемчуг, золото и серебро, которые были в церквях Кремля. Он велел даже снять позолоченный крест с купола Ивана Великого. Поэтому Наполеон велел вывезти все трофеи Кремля. Ими нагрузили 25 телег. У него были телеги полные золота. Офицерам и солдатам выдали двойное жалованье…» (там же: 92–93).

17 октября. «С утра была генеральная раздача по всей армии. Раздают тулупы, белье, хлеб и водку. Французы, проживающие в Москве, видя громадную добычу, укладываемую в повозки с офицерским багажом, а также сокровища московского искусства, решили, что им тоже следует уйти из Москвы вслед за отступающей армией» (там же: 93).

В столице, сообщал флигель-адъютант Александра I полковник Дмитрий Павлович Бутурлин[7], остался маршал Мортье с «молодою» гвардиею для надзора за отправлением больших обозов с больными, ранеными, артиллериею, военными запасами и трофеями, взятыми в Москве» (Бутурлин, 1824: 34).

Итак, 16 октября 1812 года из Москвы вывозятся бесчисленные ценности, включая кремлевские, ими нагружаются десятки и сотни телег. Свален крест с колокольни Ивана Великого, о котором «бытовало поверье, что с его потерей неминуемо падут и свобода, и слава России как самостоятельного государства. Поэтому он нужен был императору в любом состоянии, пусть даже и разобранный на составные части, но в целости» (Косарев, Сотсков, 2005: 168–169). Косарев объясняет, почему Наполеон хотел вывезти крест из России именно целиком: «И роль ему, и место для последующего размещения он избрал особые. Он намеревался водрузить его на куполе Дома Инвалидов (по-русски этот дом назывался бы Дворец Ветеранов). Этим актом император намеревался символически поставить окончательную точку в войне с Россией» (там же: 168). Да, «воины Наполеона» уходили из русской столицы «обремененные ее богатствами». И они еще не знают своей судьбы в стране, где самую лестную характеристику офицеру дает солдат: «С ним весело ходить вперед!» (Глинка, 1946: 23).

Большое подспорье для проводимого расследования содержится в комментариях Якова Владимировича Фрида: «Анри Бейлю поручено обеспечить отступающую армию провиантом и фуражом. Сопровождаемый большим конвоем, он присоединился к транспорту с ранеными. 16 октября покинул Москву и 18 дней добирался до Смоленска» (Фрид, 1985: 192). 80 лье [356 км] за 18 дней? Определенно, не из-за раненых делались остановки в пути. Вернемся, по совету авторов «В поисках сокровищ Бонапарта», к выдержкам из дневников Кастеллана и Лотье от 19 октября 1812 года: «Рано утром император уехал по калужской дороге. Я остаюсь до трех часов пополудни для того, чтобы с генералом де Нарбоном обойти госпитали: раненые в количестве 1500 собраны в Воспитательном доме около Кремля, где <…> оставлен гарнизон под начальством маршала Мортье. Не было времени до отъезда пронумеровать повозки: [он свои собственные повозки имеет в виду, а не армейские] за нами следует, по меньшей мере, 15 000 [!!!] их; почти все захваченные в этом городе или принадлежащие поселившимся в России иностранцам. Они причиняли большие затруднения при выходе из Москвы. Вечером в Троицком — плохое поместье — мы догоняем императора. Погода мягкая» (Косарев, Сотсков, 2005: 94).

«Старая» и «молодая» гвардия выступили из Москвы после полудня. За гвардией выступает общевойсковой обоз в 15 000 повозок; телеги, дрожки, кареты, фуры, палубы и фургоны двигались в несколько рядов, на протяжении более чем в 30 [!!!] верст. Среди этого необозримого обоза находился особый обоз с так называемыми «трофеями» <…>. Вечером Наполеон остановился в плохом предместье села Троицкое, в 28 верстах от Москвы [дер. Ватутинки]. Императорский обоз под охраной полков «молодой» гвардии и дивизии генерала Роге расположился позади в лесу. Впереди села Троицкого расположились войска вице-короля и маршала Нея» (там же).

Заметим, и Р. Вильсон в своем «Повествовании» об отступлении французской армии в 1812 году написал об «очень крупном и хорошо охраняемом обозе». Граф Ф. де Сегюр вспоминал в «Походе в Россию» о русском кресте знаменитого храма Кремля. Кремль для него всего лишь «древний дворец русских царей». Ж. Руа в «Воспоминаниях о кампании 1812 года» рассказал об отягощении французской армии обозами в момент выступления из «великой Москвы». Там были орудия, артиллерийские ящики, коляски генералов, повозки с их багажом, телеги и экипажи слуг, ящики с войсковой утварью, французские семейства и пр. и пр. (Руа, 1912: 56). Д. Ж. Ларей отметил: «Армия Дария во время выхода из Вавилона, без сомнения, не везла столько богатств и столько багажа» (Французы в России, 2012: 449).

Что же А. Бейль, человек с итальянским сердцем, т. е. рожденный для искусства, «сопровождаемый большим конвоем», заметил, что «не угадаешь и в тысячу лет» за те 18 осенних дней 1812 года? — спрашиваешь себя после такого комментария. Был ли Бейль в те 400 и более часов рядом с ранеными и с казной армии и «московскими трофеями», т. е. императорским «золотым» обозом? Фрагменты сливаются в бесконечный водоворот, в котором только даты удерживают порядок. Только ли за «единственный кусок хлеба, который она (армия) получила между Оршей и Бобром» на обратном пути, отблагодарит его Дарю на Бобре от имени императора? Или еще за что-то, что имело ценность чрезвычайную для Наполеона, пережившего 24 октября бой под Малоярославцем и нападение 25 октября?

Анри Бейль — человек убежденный, что лучшие для писания моменты — те, в которые можно описывать самые потрясающие вещи, за образец берет Шекспира. Судьба этого человека остается до конца не прочитанной. Бейль оставит запись 20 марта 1813 года: «Они [Бюш и Бергонье] сделались аудиторами на 6 месяцев раньше меня, а между тем не имели за плечами московского похода или др. сколько-нибудь значительных заслуг (курсив наш. — В. Н). Моя же миссия, наоборот, была опасна, ответственна и длительна, и его величество был доволен ее выполнением» (Стендаль, 1949: 587–588). Миссия — хлеб добыть и/или вывезти трофеи и укрыть их? Поймем слово «миссия» применительно к тем условиям как задание.

В предисловии к «Путешествию в Италию 1811 г.», которое он намеревался напечатать в 1813 году под псевдонимом г-н де Лери, есть такое признание: «Вернувшись из Москвы, я не нашел в себе больше тех страстей, которые нарушали однообразие моей жизни. Я, напротив, думал во время отступления из России, что незабываемые впечатления 24 октября 1812 года, восемнадцатидневного похода и т. д. дадут новую пищу моей душе <…>. За этим путешествием сохранится известное преимущество: оно дало мне возможность видеть такие вещи, каких, полагаю, не видел со времен Сервантеса ни один Мочениго[8]» (Стендаль, 2001: 131).

«Сервантес, думает он, стал художником после того, как сражался и видел свет», — написал почти 30 лет назад Я. В. Фрид (Фрид, 1985: 101). Здесь же приведем «несколько слов» вместо «нескольких страниц» из записной книжки Федора Николаевича Глинки от 25 октября 1812 года о предыдущем дне: о Милорадовиче, хладнокровно разъезжающем среди врагов, которому Ермолов напишет: «Надобно иметь запасную жизнь, чтобы быть везде с Вашим превосходительством» (Глинка, 1946: 42), или о том, как «русский арьергард сделался уже авангардом», или о фланговом марше от Егорьевска прямо к Вязьме через «темные, дремучие ночи, скользкие проселочные дороги, бессонье, голод и труды» (там же). Три октябрьских дня и три ночи «интереснейшего путешествия» навсегда остались в памяти и Анри Бейля, и в памяти русского офицера его поколения.

Графиня Пьер Дарю должна была узнать следующее: «24 октября, когда мы разжигали костры, нас вдруг окружили тучи людей и начали нас расстреливать. Полное смятение, проклятия раненых; с огромным трудом нам удалось заставить их взяться за ружья. Мы отбиваем неприятеля, но понимаем, что нам еще предстоят немалые приключения. Среди наших раненых был храбрый генерал по фамилии Мурье, который объяснил нам наше положение. Так как мы были атакованы в тот вечер огромной ордой пеших людей, то перед нами, по-видимому, было четыре или пять тысяч русских, частью регулярных войск, частью восставших крестьян. Нас окружили, и отступать было так же опасно, как и идти вперед. Мы решили провести ночь, не ложась, и на следующий день, на рассвете, построиться в батальонное каре, поместить раненых в середину и сделать попытку прорваться сквозь русских; если бы нас стали теснить, мы бы бросили наши повозки, снова построились бы маленьким батальонным каре и скорее бы дали перебить себя до единого, чем сдались бы крестьянам, которые все равно не спеша закололи бы нас ножами или убили бы другим каким-либо приятным способом. Приняв это отважное решение, мы стали готовиться. Каждый складывал в узел наименее необходимые вещи, которые собирался бросить при первом же нападении, чтобы облегчить повозку» (Стендаль, 1959: 128–129). Пять или шесть раненых полковников были согласны в том, что все они пропали. «Они раздавали свои наполеондоры слугам, чтобы попытаться спасти хоть немного денег, — говорит А. Бейль сударыне, глубоко им почитаемой. — На следующий день, который должен был стать для нас таким значительным, мы все выступили пешком, шагая возле наших колясок, вооруженные с ног до головы пистолетами. Стоял такой туман, что за четыре шага ничего не было видно (там же: 129). «Враги не сочли достойными своего гнева» всех этих людей, один из которых прочел почти весь томик г-жи Марии дю Деффан. «Только вечером на нас напали несколько казаков и нанесли удары пиками пятнадцати или двадцати раненым», — докладывал графине Пьер Дарю Бейль, который, «в течение той ночи, вероятно, как и все, подводил итог своей жизни» (там же: 129–130). Зачем-то здесь Бейль поместил следующие строки: «Во время этих смехотворных тревог его величество оттеснял русских на Калужскую дорогу и давал великолепные сражения, способные навеки прославить нашу армию» (там же: 130). Из обожания Наполеона или для жандармов? Нечто подобное о «победителе при Бородине» и не только «при Бородине» напишет и Ж. Руа в своих воспоминаниях. Но возможна и другая причина. «При отступлении из России было условлено, что мы не отступаем, отнюдь нет, сударь, — писал 23 марта 1831 года барону де Маресту в Париж из Триеста Стендаль, — а только совершаем фланговое движение. Мы больше всего боялись рассердить г-на Дарю» (там же: 231–232).

В другом письме графине Пьер Дарю (от 10 ноября 1812 года) из того же «живописного» Смоленска ее кузен среди прочих новостей сообщает, что он и другие участники марша из Москвы «все очень устали, но чувствуют себя прекрасно». А далее «дорогая кузина» вновь призвана была прочесть то, что не то что не соответствовало действительности, а удивительно, что подписано Бейлем. Впрочем, нет ничего удивительного, что он пишет о действиях наполеоновской армии именно так, но не по-другому: письмо основано не на свидетельствах полководцев, а на слухах: «Наша армия пошла бить русских под Малоярославцем. Очень досадно, что это победоносное сражение получило такое диковинное название; говорят, это был великолепный бой, и никогда русских не гнали с их позиций более блестящим и более почетным для армии образом. Я не присутствовал при этих блистательных делах, я покинул Москву 16 октября и прибыл в Смоленск с жалким маленьким обозом, который подвергся нападению казаков, имевших, между прочим, неделикатность захватить мой ящик с продовольствием, так что 18 дней я питался солдатским хлебом и водой» (там же: 131). И далее перечисляет «дьявольские физические муки» всю дорогу от Москвы от всего: холода, голода, плохой экипировки, отсутствия лошадей в отличие от г-на Дарю, у которого хорошие лакеи и упряжка в 15 лошадей [!]. «Нас всех можно испугаться. Мы похожи на своих лакеев. Мы очень далеки от парижской элегантности. Немного веселости скрасило бы нашу нищету» (там же: 131–132). Из этого же письма можно узнать, что его автор, чье жалованье аудитора в марте 1812 года было всего 166 франков и 66 су и кому тогда же «положили» 2000 франков (счастлив же он мог быть, имея 4 600 франков годового дохода), не жалел денег для спасения своей коляски. Также о некоем различии: «От всех этих неприятностей страдают в армии преимущественно люди богатые. Солдатам живется хорошо, у них полные чашки бриллиантов и жемчуга. Это счастливая часть армии, а поскольку их большинство, то, значит, так и надо» (там же: 132).

Таким образом, в автобиографической прозе А. Бейля 1812 года вместе с мотивом мучительных испытаний на большой дороге от сожженной русской столицы до сожженного губернского города Смоленска звучит еще один мотив — мотив денег, богатства. Впечатление такое, будто Бейль уверен, что письмо его будет прочитано не только корреспонденткой, у которой было 80 000 франков годового дохода. Солдат противопоставлен генералу в деле грабежа, ради чего наполеоновская армия и сам император пожаловали в Россию. Деньги — объект их вожделения. Очевидно, что процветание Наполеона зависело от результата грабежа. Мифический герой скатился до Кремля, откуда вывозилось все, что только можно было вывезти. Какая же бесцветная была Франция, если ее населяли такие жадные люди! А союзники наполеоновской Франции?! Чтобы представить дорогу между Москвой и «ключом» к ней — Смоленском, где происходили «немалые приключения» обозников, от которых осталось небольшое количество за 18 дней, как и от самого обоза, обратимся к «Дневнику партизанских действий» Д. В. Давыдова. Денис Васильевич счел «приличным своей солдатской гордости» остановиться на «поисках» своих в двадцатых числах октября. Что же открылось ему за три версты до большой дороги — Смоленской? «…Нам уже начало попадаться несметное число обозов и туча мародеров. Все мы били и рубили без малейшего сопротивления. Когда же достигли села Рыбков [это и есть место, где застрял обоз неаполитанского короля — (А. Косарев и Е. Сотсков)], тогда попали в совершенный хаос! Фуры, телеги, кареты, палубы, конные и пешие солдаты, офицеры, денщики и всякая сволочь — все валило толпою. Если б партия моя была бы вдесятеро сильнее, если бы у каждого казака было по десяти рук, и тогда невозможно было бы захватить в плен десятую часть того, что покрывало большую дорогу. Предвидя это, я решился, еще перед выступлением на поиск, предупредить в том казаков моих и позволить им не заниматься взятием в плен, а, как говорится, катить головнею по всей дороге. Скифы[9] мои не требовали этому подтверждения; зато надо было видеть ужас, объявший всю сию громаду путешественников! Надо было быть свидетелем смешения криков отчаяния с голосом ободряющих, со стрельбою защищающихся, с треском на воздух взлетающих артиллерийских палубов и с громогласным «ура» казаков моих! Свалка эта продолжалась с некоторыми переменами до времени появления французской кавалерии, а за нею и гвардии» (Давыдов, 1988: 116–117)[10].

Могло быть так, что пересеклись дороги ровесника Анри Бейля — поэта, героя-партизана Дениса Давыдова — и его партии, и его императорского и королевского величества[11] и не успели пересечься с выступающими пешком, шагающими возле своих колясок уже знакомых нам «обозников»? И «начальник заготовок резервного провианта» и подполковник Давыдов не встретились лицом к лицу из-за непогоды. «Стоял такой туман, что за четыре шага ничего не было видно. Мы беспрестанно останавливались» (Стендаль, 1959: 129), — написал г-же Дарю Бейль. О том же, 26-м октября, оставил такую дневниковую запись Д.В. Давыдов: «Вечернее время и туманная погода не позволили ясно рассмотреть числа неприятеля, почему я, стянув полки, велел взять дротики наперевес и пошел рысью вслед за авангардом» (Давыдов, 1988: 122) Сопоставляя все эти свидетельства, видно, что они очень похожи. Интересно, знал ли Бейль, что Наполеон пожертвует Богарне, чтобы сохранить свои ценности: императорское золото? Очевидно, знал, будучи чиновником при графе Дарю. Нет, не станет Анри Бейль обладателем ордена Почетного легиона. А за что давать орден? Обозы остались в России и Белоруссии, так и не дойдя до Саксонии и Франции. Но приказ Наполеона «Ничего ценного русским не оставлять!» был выполнен — через мучения и гибель множества людей.

Воспользовавшись имеющимися мемуарами, письмами, заметками французов, можно узнать, в каком положении оказались раненые во время отступления из Москвы и после 24 октября, когда началось бегство наполеоновской армии из России. Это генерал Дедем, чью обязательность отметил Бейль, написал: «Он [император] отправил всех раненых генералов и штаб-офицеров в Смоленск через Можайск и Вязьму; они прибыли благополучно в Вильно, тогда как обоз с провиантом и военными снарядами подвергся нападению со стороны казаков, которые захватили и уничтожили большую часть повозок» (Французы в России, 2012: 441). Очевидно, речь о том обозе, к которому был прикомандирован Бейль. Иные сведения о бесчисленных раненых доставили читателям Л. Ф. Лежен [«Приходилось оставлять раненых» (там же: 449)], Ложье де Белькур [«…Все же значительное большинство раненых было брошено на произвол судьбы» (там же: 522)] и Ж. Руа [«Во время отступления и в особенности после битвы под Малоярославцем можно без особых преувеличений сказать, что раненые наши в значительной, по крайней мере, части были предоставлены собственной участи» (Руа, 1912: 78)]. И вновь Л. Ф. Лежен о действиях «товарищей по грабежу», независимо от их физического состояния: «Как только лошадь спотыкалась и падала, никто не пробовал ее поднять, но солдаты сейчас же бросались к ней, вспарывали ей бок и вырывали печень, которая менее противна, чем другие части. Они не давали себе труда раньше убить животное, скажу, что их даже озлобляли последние попытки животного вырваться от «мучителей», — они били его <…>. Ни у кого не хватало духу остановиться помочь раненому; самый черствый эгоизм заглушил в нас всякое сочувствие…» (Французы в России, 2012: 543).

Пусть апофеозом тому, «что подслушала История и передала отдаленным родам», будут ее страницы, дошедшие до нас, благодаря Федору Николаевичу Глинке, адъютанту графа М.А. Милорадовича: «В каком печальном виде представлялись нам завоеватели России! <...> На той дороге, по которой шли они так гордо в Москву и которую сами потом опустошили, они валялись в великом множестве мертвыми, умирали или в беднейших рубищах, окровавленные и запачканные в саже и грязи, ползали, как ничтожные насекомые, по грудам конских и человеческих трупов. Голод, стужа и страх помрачили их рассудок и наложили немоту на уста: они ни на что не отвечают; смотрят мутными глазами на того, кто их спрашивает, и продолжают глодать конские кости. Так караются враги, дерзнувшие наступить на святую Русь!» (Глинка, 1946: 45). Это пишет один из русских офицеров, кто сказал за всех: «У нас не верят тому, кто скажет, что ел» (там же: 50).

И здесь же вслед Году, «обремененному славой и преступлениями, важно вступающему в ворота вечности», Глинка приведет слова иностранца, с которым не однажды встречался в 1812 году: «Генерал Вильсон говорит, что война эта подвинула Россию на целое столетие вперед на пути опытов и славы народной» (там же: 46). Бейлю еще предстоит стать у истоков мифа о Наполеоне. Он ведь не случайно сделает запись в «Жизни Анри Брюлара»: «Я пал вместе с Наполеоном в апреле 1814 года. Лично мне это падение доставило только удовлетворение» (Стендаль, 1978b: 13). Может быть, Стендаль не сделал карьеру из-за своего «крайнего презрения к Бурбонам» (Стендаль, 1978a: 311)? «Тошнотворное правление этих глупцов Бурбонов 1815–1830» (там же: 260) не вызовет желания и стремления преуспеть. 9 февраля 1813 года он пишет завещание, «которое уже давно хотел составить», понимая всю нелепость этого «даже для человека, который вернулся из Москвы» (Стендаль, 1949: 578). «Когда Стендаль станет Стендалем», он назовет обитателей Германии и России «самыми отважными и жестокими из всех, каких знает история» (Стендаль, 1978c: 5), а Россию — «полуцивилизованной страной».

Однако в необитаемых и заброшенных местах России и сегодняшней Беларуси где-то лежат ценности Москвы, Смоленска и других городов и сел, включая крест с колокольни Ивана Великого, вывезенные теми, кто начинал грабить помаленьку, а закончил гигантским грабежом. И это, независимо от того, как переплелись в биографии А. Бейля воинская слава Смоленска, дворцы и храмы Москвы и ее окрестностей с коммерцией в Вильно, Орше и иных местах большой дороги, так или иначе, приведшей к Березине врага, испытавшего ужас от «восстания целого народа» [Глинка]. Кого-то покрыли лаврами, кто-то ушел в вечность обагренный кровью, а кому-то досталось стать свидетелем больших превращений в судьбе Наполеона Бонапарта, посягнувшего создать европейский союз народов за счет жесточайшего террора.

Как-то так получается, что не потерялись до сих пор слова Стендаля об армии завоевателей «эпохи» выхода из Москвы в лице «красавца Аполлона», о котором Бейль написал графине Пьер Дарю, танцевавшей с ним зимой в следующей за ним паре: «Я был почти свидетелем самого низкого и недостойного поступка: этот Аполлон расхаживал между двумя женщинами в слезах и тремя девочками, старшей из которых было семь лет» (Стендаль, 1959: 125) и переписки двух высокопоставленных чиновников «эпохи» полного развала «Великой армии»: «Вильна. 9.12.1812. Бертье — Дарю: «Сегодня же вечером отправьте казну. В случае надобности генерал Эбле даст вам артиллерийских лошадей. Не щадите ради сего никаких усилий. Мы дадим эскорт, если ее вышлют сегодня ночью к Ковенской заставе» (Вильсон, 2008: 271). Что ж, было и такое в тяжелые времена, когда «лошадь означала жизнь» (Стендаль, 1959: 135). Известно, что главного интенданта графа Дарю Бейль обогнал, выехав из Вильно 7 декабря и прибыв в Кенигсберг 14 декабря с г-ном Маршаном (Стендаль, 1949: 578).

Это интересно, что в автобиографической прозе Стендаля упоминаются географические названия и даты, совпадающие с утратой «московских трофеев». Если близко познакомиться со всем творческим наследием этого писателя, возможно, и откроются более понятные ориентиры сокрытия ценностей, принадлежащих народам России. Чего только стоят поздравления маленьких детей графа и графини Пьер Дарю Алины и Наполеона «с чудесными морскими свинками, которых они купили и о которых говорит вся Москва» (Стендаль, 1949: 123). Названия «Москва» и «Россия» не исчезнут со страниц написанного Стендалем. Россию он вспомнит во всем, что напишет, даже если не назовет ее имя. Он как будто не в силах будет с нею расстаться. Возможно, потому, что думал, как и Глинка: «Люди — герои своего времени». Но, может быть, потому, что его изумляла невероятность ее судьбы. «Эта страна» поглотила нашествие более чем в полмиллиона человек — «бесчисленную из стольких национальностей армию, испытавшую поражение самое достопамятное в истории» (Стендаль, 1978c: 210). Это все те же люди, о которых Бейль скажет в «Дневнике, писанном в Бауцене 21 мая 1813 г., во время бомбардировки»: «Изнанка человеческих душ, которую я видел при отступлении из Москвы, навсегда отбила у меня охоту производить наблюдения над этими грубыми существами, над этими придатками к ружью, из которых составляется армия» (Стендаль, 1949: 599–600).

Итак, ему, прибывшему через тернии на войну «без наклонности к убийствам» (еще 10 сентября 1811 года он был в этом уверен), что дала ему «эта страна»? Впечатление такое, что «полуцивилизованная Россия» подготовила его к писательству. Как подготовила ранее к научной и военной деятельности другого молодого человека, которому предстоит погибнуть в 30 лет 14 мая 1813 года в сражении при Гайнау, — Андрея Кайсарова, ровесника Анри Бейля. У России, сжигаемой, расхищаемой, тонущей, хватило сил научить 30-летнего французского карьериста воспользоваться обретенным в ее пределах опытом для будущей мировой славы. Как хватило сил погубить карьеру «железного тирана» Бонапарта (Стендаль). Именно потому, что Бейль был в России, уцелел в России, он обрел славу более яркую, чем «обожаемый» им Наполеон. Разве мог появиться «Пармский монастырь» без России?! И недаром, еще до того, как станет Стендалем, Бейль одержим мыслью побывать в России. Эта мечта [выхлопотать место учителя в России], по справедливому замечанию Б. Г. Реизова, только «на первый взгляд столь неожиданная» (Реизов, 1991: 163) Значит, самое главное, что сближает жизнь Стендаля с русской жизнью, — это путь испытаний. Он, кто и в 1818 году считал, что «единственная вещь, которая чего-нибудь да стоит в этом мире, это наше собственное я», способен «отнестись к отступлению из России, как к стакану лимонада» (Стендаль, 1959: 163): отвращения у выпившего его слишком много хватит на всю жизнь.

Волей исторической судьбы Россия вновь окажется на пути войн, сражений и грабежей. Как представляется, приведенные страницы французского писателя позволяют не только отрицательно ответить на вопрос о невозможности раскрытия тайн, оставшихся и доставшихся от 1812 года и других, ставших роковыми для нашей Родины.

***

В день России — 12 июня 2012 года автор статьи впервые побывал в Государственном военно-историческом музее-заповеднике «Бородинское поле» — памятнике двух Отечественных войн, мемориале российской воинской славы. Путеводитель «К 200-летию Бородинской битвы» начинается со слов «Есть места, названия которых в России знает каждый: Москва, Красная площадь, Кремль <...> Столь же знаменито Бородинское поле. Не побывать здесь хотя бы раз в жизни — значит что-то потерять».

В этот день под проливным дождем и при ярком солнце были те, кто всегда мечтал быть здесь вместе с родителями, ветеранами Великой Отечественной, с братом или друзьями — моряками Северного, Черноморского, Балтийского и Тихоокеанского флотов, с курсантами и офицерами ликвидированного ровно двадцать лет назад Таллиннского высшего военного училища и множества других военных училищ и академий. Чувство потери появилось от плача «Раевского аллеи» — так называют люди разных поколений аллею из красивейших русских и белорусских берез, ведущую к Героическому холму, где держали оборону солдаты и офицеры генерала Николая Николаевича Раевского и где находится могила генерала Петра Ивановича Багратиона.

Как только вошли в аллею, березы заплакали. Они так плакали, заходились от плача, что невольно, подойдя к ним и обняв, ту, что у мемориальной плиты защитникам Москвы из октября 1941 года с надписью «… на всенародное достояние», спрашивали: «Да почему же вы так шумите? Что-то случилось?» Через пару минут узнали от охранника, что «Раевского аллею» хотят «убрать». Под «реставрационные работы» при подготовке к Юбилею. Это подтвердила и заведующая одного из отделов известного всему миру Заповедника. Подумалось, а что если Юлия Раевская из Парижа, или князь Гарденин из Черногории, или потомки Раевских из Англии и Бельгии захотят приехать в юбилейные дни к своему легендарному предку и пройти к его Дому и Дому князя Багратиона, куда всегда по старинной русской традиции ведет аллея из родных берез? Если приедет на Бородинское поле графиня Шереметева из Парижа? Ее имя есть среди посетителей РГАДА. Встречи с русскими и белорусскими красавицами летом и ранней осенью 2012 года ждут те из ветеранов Великой Отечественной войны, кто еще живы, живы!!! Они приедут на Бородинское поле. Об этом знает генерал Василий Иванович Гнездилов, возглавлявший Поезд Победы, привезший из Москвы в Брест 15 венков от 15 союзных республик, которые были возложены в 4 часа утра 22 июня 2012 года в известной всему миру мужеством и воинской стойкостью крепости. Кто-то должен оставаться на месте погибших полков и печалиться о людях и их близких, вынесших беспримерные страдания. Пусть это будут березы, посаженные 60 лет назад любящими руками. Они на своем месте, и они знают, что не одни: везде, на каждом памятнике Бородинского поля написаны одни и те же понятные всем слова: «Потомки — предкам».

Поражает еще одно обстоятельство. В РГАДА хранятся перехваченные казаками Андрея Сергеевича Кайсарова, известного ученого и воина, письма французских солдат и офицеров во время пребывания их в Москве и Смоленске в августе — ноябре 1812 года. До сих пор никто, кроме русских советских ученых Якова Владимировича Фрида и Бориса Георгиевича Реизова, не подумал перевести те 363 листа на русский язык и все вместе на русском и французском языках опубликовать отдельной книгой — Книгой памяти. Они адресованы женщинам: матерям, женам, сестрам, дочерям. В Париж, Гренобль и др. города Франции. И ни разу за двести лет никто не захотел обойтись с ними по совести. А ведь на листе 99 есть какой-то таинственный чертеж, а на другом листе — заметны большие цифры. Если бы появилась такая гигантская Книга из писем страдающих мужчин, может быть, многих последующих, в том числе и сегодняшних бед не произошло не только в обновленной Европе, но и в мире.