Флиер А. Я. Современная культура как тенденция

Статья зарегистрирована ФГУП НТЦ «Информрегистр»: № 0421200131\0007.

УДК 008

Flier A. Ia. Contemporary Culture as a Tendency

Аннотация ◊ В статье рассматривается наиболее вероятный сценарий социокультурного развития в XXI веке в русле наблюдаемых тенденций.

Ключевые слова: развитие, постиндустриальное общество, социокультурные тренды, культурная рекомбинация.

Abstract ◊ The article covers the most probable scenario for the sociocultural development in the 21^st century in the context of the tendencies under consideration.

Keywords: development, post-industrial society, sociocultural trends, cultural recombination.

В современных общественных науках принято определять индустриальную эпоху в истории человечества периодом от Великих географических открытий рубежа XV–VI вв. (фактически по XVI–VII вв. речь идет только о западноевропейских странах и лишь с XVIII века о России и США, с конца XIX века о Японии и Австралии и т. д.) до начала «компьютерной революции» и связанных с этим социальных изменений рубежа 1960–70-х гг.[1] После этого (речь идет уже обо всех развитых странах мира) началась эпоха постиндустриального/информационного развития[2].

Культура индустриального общества в своих наиболее характерных особенностях была обусловлена в существенной мере ограниченной эффективностью применяемых технологий материального и социального производства, что требовало вовлечения во все виды производственной, управленческой и обслуживающей деятельности максимального числа людей (по возможности всего трудоспособного населения) и соответствующей их социализации. По существу эта была эпоха перехода от экстенсивной формы деятельности (в рамках которой производственный рост обеспечивался механическим увеличением объема привлекаемых ресурсов, в том числе трудовых) к интенсивной (при которой рост обеспечивается непре­рывным совершенствованием технологий / алгоритмов деятельности). Индустриальная эпоха — это эпоха многотысячных трудовых коллективов, миллионных армий, политических партий в десятки мил­лионов членов, электоральной активности подавляющей части взрослого населения и т. п. Это эпоха «восстания масс»[3], требовавших социального равноправия. Индустриальная эпоха стремилась к максимальной социализации всех — всеобщей грамотности, всеобщей профессиональной подготовленности, всеобщей вовлеченности в политическое участие, всеобщей службы в армии и т. п. Массовое общество породило и свою специфическую модель политического устроения — социализм, красная и коричневая формы которого дорого обошлись человечеству. Социализм — это на самом деле идеальная модель принудительной социальной мобилизации всего населения, что оказалось очень востребованным для нужд индустриального этапа развития[4]. Но и либерально-демократические политические режимы стремились к такому же тотальному вовлечению всего населения в социально активную деятельность, если не принудительно, то, по крайней мере, посредством экономического стимулирования.

В конечном счете, социализм и либеральная демократия — это родные брат и сестра, ведущие происхождение от общего родителя — просвещенческой мечты о социальной справедливости. Но реализуют эти два такую благородную мечту типа социального устройства диаметрально противоположными способами: социализм стремится к экономическому равенству (по крайней мере, манифестирует свое стремление к нему), лимитированному политической несвободой, а либеральная демократия, наоборот, обеспечивает значительную политическую свободу, лимитированную экономическим неравенством. Социализм — это в существенной мере либеральная демократия наоборот, хотя технологии материального, социального и интеллектуального производства у них одни и те же. Не имеет смысла спорить о том, какой вариант лучше, ибо оба они проявляют свою наибольшую эффективность в разных внешних ситуациях. Социализм оказался высокоэффективным в режиме предельной мобилизованности всего общества в условиях войны или актуальной готовности к ней; либеральная демократия — в ситуации вальяжного расслабления в условиях устойчивого мира.

Всю первую половину XX века названные типы социального устроения соревновались друг с другом на равных. Но в 1945 году появилась атомная бомба, и вскоре стало ясным, что масштабная война в условиях наличия у противников и высоко вероятного применения ими ядерного оружия в принципе невозможна с точки зрения здравого смысла. Это может привести к такому нарушению экологического баланса на Земле, что тотальная гибель всего человечества станет неизбежной[5]. Таким образом, оказалось дезактуализированным основное внешнее условие, при котором существование социализма, как режима всеобщей мобилизованности ради готовности к войне, было хоть как-то социально оправданным. В ситуации отсутствия серьезной военной опасности (или ее низкой вероятности) и ориентации деятельности общества на преобладающее производство предметов благосостояния, а не оружия самозащиты социализм (как коммунистический, так и национал-социалистический) по экономической эффективности уступает либеральной демократии. Как известно, «охота пуще неволи». А это и есть основной принцип либеральной демократии. Среди прочего это касается и возможности обеспечения массовых запросов населения индустриального общества в материальной, символической, досугово-развлекательной области и пластичного следования их изменениям.

Соответственно и наиболее характерная культурная новация, порожденная индустриальной эпохой и появившаяся на ее закате, — это массовая культура. Она имела место и в социалистических и нацистских / фашистских странах, где обладала существенной милитаризированной спецификой и использовалась для нагнетания военной истерии, но успешней всего она развилась именно в странах либеральной демократии, ибо служила удовольствиям, а не обеспечению идеологической верности.

Появление массовой культуры в существенной мере стало результатом процессов ускоренной урбанизации, начавшихся в Европе и Америке в XIX веке и приведших к миграции в города миллионов людей. Но последствием такого переселения стал отрыв этих людей от традиционных культур, господствующих в местах их прежнего проживания, и утрата такого важного инструмента социальной регуляции, как обычай. Массовая культура не рождается стихийно в среде своих потребителей, как крестьянская традиционная, а привносится в их среду извне и выполняет функции социального регулятора, рассчитанного в первую очередь на культурных маргиналов (мигрантов 1–2 поколения, деклассированный элемент и пр.). Обычай (традиционная культура) — это социальный инструмент стихийного самоуправления общества, в первую очередь сельского, но и сплоченных городских микроколлективов, состоящих из семей, живущих по соседству на протяжении нескольких поколений и хорошо знающих друг друга. Массовая культура — инструмент внешнего управления толпой, лишенной культурных механизмов самоуправления, и, как правило, состоящей из сравнительно недавних переселенцев, слабо знакомых друг с другом, или случайно (ситуативно) встретившихся людей, лишенных общих культурных интересов[6]. Тотальная социализация всех обернулась и всеобщей культурной маргинализацией. Это особенно характерно для культурной ситуации XX века.

С наступлением постиндустриальной эпохи ситуация стала меняться. Экономическое и социальное производство во все большей мере стало обеспечиваться информационными технологиями, производительность которых во много раз выше, чем у предшествовавших механических. А это ведет к сокращению числа людей, задействованных в производстве и управлении. То, что раньше делали десятки рабочих, теперь делает автоматизированная система, управляемая одним мастером, то, что раньше совершал взвод солдат-призывников, теперь в состоянии сделать один сержант-контрактник и т. п. В этой связи отпадает необходимость и в принудительной социализации всего населения — обеспечении его тотальной образованности, профессиональной обученности, военной подготовленности и т. п.[7] Задействованной в актуальной, а уж тем более в социально престижной деятельности становится все меньшая часть населения (интеллектуальная, управленческая и производственная элита, «золотой миллиард»[8]). Вопрос о социальной справедливости и социальном равноправии, по крайней мере, на тех основаниях и в тех формах, которые предусматривались классической (просвещенческой) теорией демократии, становится все более проблематичным[9]. Напротив, современную эпоху можно определить как эпоху «восстания элит»[10], превращающую социально значимую деятельность в сферу самореализации сравнительно небольшой и профессионально хорошо подготовленной части населения. На смену эпохе модерна[11] с характерной для него моделью социальной справедливости — «кто не работает, тот не ест»[12] — приходит эпоха постмодерна с новой моделью социальной справедливости, параметры которой еще очень далеки от нашего системного понимания.

А что в этой новой ситуации делать тем, кто не попал в профессионально востребованный «золотой миллиард»? Работать в сфере обслуживания и неквалифицированными разнорабочими? Но и эта сфера приложения труда не безгранична по своей вместимости. На каждый квадратный метр территории дворов не поставишь отдельного дворника, на каждого покупателя магазина не заведешь отдельного продавца и на переноску каждого отдельного кирпича на стройке не наймешь отдельного рабочего. В каких формах и на каких площадках жизнедеятельности миллиарды «лишних людей» смогут проявить себя достойными членами сообщества?

Судя по всему, в культуре. Это не означает, что миллиарды людей займутся профессиональной культуротворческой деятельностью, начнут играть на роялях и писать пейзажи. Но культурные репрезентации станут для них социально и психологически неизмеримо более значимыми, чем прежде. Они станут находить «отдушину» в публичной манифестации своей культурной принадлежности. А из этого следует, что проблема равноправия разных культурных идентичностей постепенно выходит на первый план в перечне технологий социального регулирования общественной жизни, что собственно уже наблюдается в практике наиболее развитых обществ последних десятилетий[13]. Начавшийся в наше время бум вокруг культурного равноправия различных меньшинств является наглядным подтверждением этого процесса.

Важным представляется вопрос и о социальных группировках акторов таких культурных репрезентаций. Наблюдается историческая тенденция к понижению таксономического уровня таких группировок. Поначалу это были конфессии, потом сословия, затем нации, наконец, социально-профессиональные группы. В первобытную эпоху людей объединяли витальные потребности, в аграрную — обычаи, в индустриальную — интересы. Теперь же их начинают объединять впечатления и увлечения. Представляется, что наиболее значимыми социальными площадками культурных репрезентаций становятся культурные кластеры — относительно устойчивые объединения людей по увлечениям, культурным предпочтениям, модным течениям и т. п.[14] Эмбриональными примерами таких кластеров могут служить наблюдаемые в наше время молодежные культурные группы — хиппи, панки, готы, эмо и пр. К подобным кластерам можно отнести и группы музыкальных фанатов, спортивных болельщиков, толкинистов, поклонников определенных направлений в литературе и искусстве, в каком-то смысле и интернет-блогеров и пр. В условиях существенной полиэтничности и поликонфессиональности населения современных мегаполисов большую или меньшую актуальность сохранят и национальные землячества (по крайней мере, для первого-второго поколения мигрантов), религиозные общины (особенно нетрадиционные для данной местности) и др. Принадлежность к тем или иным культурным кластерам будет играть значимую роль в социальной самоидентификации людей. Есть надежда, что в их среде начнут зарождаться и какие-то новые обычаи, которые смогут взять на себя роль инструментов стихийной социальной саморегуляции.

Важно отметить, что при этом разрушаются и привычные для нас схемы соотнесенности разных культурных образований между собою. Стихийно складываются какие-то иные принципы объединения людей в культурные группы по интересам. Еще два-три десятилетия назад мы бы не стали бы перечислять буддистов, эгоистов, альпинистов, националистов и нудистов через союз «и». Нам казалось, что это разнопорядковые явления. Сейчас такое перечисление уже возможно. И когда мы поймем единые основания, объединяющие эти группы людей в качестве культурных общностей, мы поймем, что происходит с нашей культурой сейчас и каким образом формируются культурные кластеры.

Означает ли это, что дни массовой культуры современного типа (имеется в виду массовая культура 2-й половины XX века), размывающей индивидуально-личностные черты человека и превращающей его в безликий механизм социального потребления, сочтены? Думаю, что напротив, она сохранит и укрепит свои позиции в среде населения, которое условно можно назвать «социально востребованным на подсобных работах», которое по разным оценкам может составить 65–75% всех трудящихся[15]. Но это, как представляется, будет уже не та высоко унифицированная массовая культура, распространившаяся за последнюю треть XX века, в рамках которой десятки миллионов людей одновременно смотрели один и тот же фильм по телевидению или питались одним и тем же типовым стандартным сэндвичем в «Макдоналдсе». Это будет культура более или менее дробная и разнообразная по формам, обеспечивающим локальные культурные запросы разных кластеров, хотя и однотипная по своему содержанию и сложности культурных кодов и языков (то, что описывается как глобализация в форме глокализации)[16].

Вместе с тем, есть основания предвидеть и некоторый «неоконсервативный ренессанс» в культуре основной массы населения. Он будет связан с тем, что общество не может жить бесконечно долго в условиях внешнего управления, осуществляемого массовой культурой. В среде городского населения, сейчас в подавляющем своем числе состоящем из мигрантов 1–2 поколения, вырванных из контекста своей прежней традиционной культуры и не имеющих возможности в новых условиях в полной мере соблюдать привычные для себя обычаи в устроении жизни, скоро начнут стихийно возникать новые обычаи, как форма социального самоуправления. Эти обычаи, безусловно, будут не столь радикальны и экстравагантны как формы нынешней массовой культуры (поскольку не будут являться товаром для продажи и не будут зависеть от коммерческой конъюнктуры), но будут аккумулировать и сочетать в себе элементы социальных обычаев прежних зон проживания и наиболее оправдавшие себя формы социальной адаптации к новым условиям существования.

Представляется, что в новых условиях судьба традиционной культуры будет определяться процессом сокращения ее социального носителя — крестьянства и его постепенного исчезновения как особого социального слоя (в промышленно развитых странах это уже фактически произошло). Эта культура в наши дни все больше и больше лишь сценически имитируется по записанным образцам, окостеневает в фиксированных формах, что подлинной народной культуре не свойственно по определению, т. е. превращается в «сценическую народноподобную». Но, очевидно, что социальный заказ и на такие имитативные формы в каких-то пределах будет сохраняться в определенных социальных слоях и особенно слоях, идеологически ориентированных на этнотрадиционные ценности.

Здесь очень важна общая характеристика людей, стремящихся в наши дни сохранить традиционную культуру. Показательно, что сейчас это связано не столько с родом их деятельности (промышленная или сельская), сколько со степенью успешности этой деятельности. Замкнуться в традиционной культуре ныне стремятся главным образом социальные аутсайдеры, не выдерживающие конкуренции на современном социальном рынке или отличающиеся очень низкой конкурентоспособностью в своей профессиональной сфере. Обращение к традиционной культуре становится для них своеобразной «культурной резервацией», где они могут спрятаться от «нестерпимого шума современности», и это становится психологической компенсацией их общей социальной неконкурентоспособности. Эти процессы происходят и в городе, и на селе.

Очень значимый аспект обрисованной ситуации заключается в том, что традиционная культура уже фактически утратила свою прежнюю жизнеобеспечивающую функцию. Еще два века назад крестьянская семья легко могла просуществовать в режиме абсолютного натурального хозяйства, полностью обеспечивая практически все свои витальные и хозяйственные нужды собственным трудом. Покупка какого-либо товара в магазине (лавке) для крестьянина была редкой и достаточно экстравагантной акцией. Сегодня трудно представить себе какую-либо крестьянскую семью (речь, конечно, не идет об общинах первобытного типа), совершенно независимую от обеспечения через магазин. Причем обеспечения не только промышленными товарами, но в существенной мере и продовольственными.

Поэтому необходимо отметить, что современная традиционная культура фактически перестала быть сферой деятельности и материального самообеспечения, а превратилась лишь в элемент образа жизни, в рамках которого в некоторых, символически наиболее значимых формах люди стараются придерживаться традиционных образцов. Т. е. традиционная культура стала не естественным способом жизнедеятельности, а именно демонстративной культурной манифестацией.

Диаметрально противоположная по направленности трансформация произошла с креативной (элитарной) культурой. Еще два века назад она представляла собой именно аристократический образ жизни, лишь в ограниченной мере дополняемый деятельностью профессиональной (преимущественно военной, политической и интеллектуальной — в основном у мужчин). Главное же заключалось в том, что представители этой культуры отличались принципиально иным типом бытового потребления и образа жизни, нежели это было характерно для представителей традиционной культуры.

Ныне же креативная (элитарная) культура превратилась именно в профессиональную деятельность, требующую хорошего образования и высокой квалификации, а характерные черты какого-то особого образа жизни за последние десятилетия фактически исчезли из нее. Только профессиональная квалификация, устойчивая социальная востребованность и относительно более высокий уровень оплаты труда выделяют эту категорию населения. Что же касается образа жизни и предметов потребления, то какие-либо специфические черты, отличающие представителей элитарной культуры от представителя среднего класса, сейчас фактически исчезли. Телевизионные передачи, Интернет, мобильный телефон, мода на одежду, питание в «фастфуд» и пр. у представителей элитарной культуры стали теми же, что и у всех. Конечно, у интеллигенции все это имеет более утонченный характер, обеспеченные люди потребляют продукты и вещи более высокого качества, но по номенклатуре вещей и продуктов и их формам все это стало стандартным для всего населения (кроме беднейших его слоев).

Ситуация с классической (высокой) художественной культурой представляется более сложной. Несомненен факт постепенного сокращения социального заказа на нее, понижения уровня ее социальной актуальности. Это, возможно, связано с ускоряющимся темпом протекания истории и очень быстрым устареванием социального опыта минувших эпох, носителем которого в существенной мере является классическая культура. Современному населению больших городов классическая культура уже не несет никакого опыта, актуального для социальных реалий его существования. А явление культуры, потерявшее непосредственную социальную актуальность, превращается в па­мятник истории и культуры. Именно это и происходит с классической художественной культурой ныне, все больше и больше отстающей от темпоритма социальных перемен в жизни общества. В подавляющем своем массиве она уже — объект культурного наследия, существующий в определенной охраняемой резервации как музейный экспонат, актуальный только символически.

Тем не менее, нет никаких оснований предполагать умирание классической художественной культуры, прекращение ее творческого саморазвития так, как это произошло с традиционной народной культурой, ибо сохраняются и ее живые производители и потребители, и социальные условия для ее актуального функционирования. Другое дело, что в условиях неуклонного сокращения коммерческого спроса классическая художественная культура в целом (за редкими исключениями) сможет существовать и развиваться только в дотационном режиме поддержки со стороны государства или меценатов. Социальный заказ на нее, несомненно, будет сохраняться у наиболее элитной части «золотого миллиарда», но площадка социального спроса на нее, видимо, уже никогда не будет общенациональной (что в какой-то мере пытались реализовать в культурной политике разных стран в первой половине XX века, но особенно явно в СССР). Примерно то же самое ожидает и бумажную литературу, которая, конечно же, выдержит конкуренцию с экранной культурой, но зона культурного спроса и на нее будет заметно локализована.

В целом, как представляется, в обозримом будущем обострится разделение культуры на социально актуальную и востребованную, пользующуюся коммерческим спросом, с одной стороны, и на феномен культурного наследия, очень значимый символически и идеологически (как важный элемент национальной идентичности), но интересный, прежде всего, для куль­турных туристов (внешних и внутренних), с другой. Если массовая культура целиком попадет в первую категорию, а фольклорная — во вторую, то классическая культура, по всей видимости, будет существовать в обеих зонах и те или иные ее объекты в зависимости от ситуации, моды, конъюнктуры будут перемещаться из одной зоны в другую.

Таким образом, креативная (элитарная) культура становятся основной культурой, обеспечивающей наиболее социально значимые области производства (материального, интеллектуального, символического, социально-организационного и др.). Массовая культура постепенно превращается в универсальную культуру потребления (материального, интеллектуального, символического), в основных своих параметрах единую для всех социальных слоев (разумеется, кроме крайних случаев бомжей и им подобных). Традиционная культура в той или иной выраженности форм своего проявления становится культурой образа жизни по преимуществу той части населения, которая занята в обслуживании или низко квалифицированной производственной деятельности. Впрочем, я не исключаю и того, что явление, которое мы сейчас называем «традиционной культурой» постепенно трансформируется в особую культуру образа жизни, домашнего быта, в равной мере актуальную для разных социальных слоев, степень традиционности форм которой может быть различной, но содержательные функции едиными. Разумеется, это только общая тенденция; в каждом конкретном случае все может быть по-разному. Напомню, что два века назад все было наоборот: элитарная культура была преимущественно культурой образа жизни аристократии, а традиционная — основной культурой материального производства (и сельского и ремесленного городского).

Из этого наблюдения можно сделать одни прогноз, который как тенденция уже начинает реализовываться. Судя по всему, вышеописанная трансформация в культуре промышленно развитых стран должна привести к тому, что производство и его продукция, а также основная масса потребительских акций и товаров постепенно начинают терять признаки своего локального культурного своеобразия и приобретать сравнительно единообразные качества, стандартизированные по всему миру. Конечно, это пока по-разному проявляется в разных группах товаров, но нарастание этой тенденции заметно. Сейчас это принято назвать «глобализацией», но, как мне представляется, одной глобализацией дело не исчерпывается. Речь идет о более масштабном процессе реструктуризации культуры.

Одновременно местное локальное культурное своеобразие, которое тоже пользуется неплохим коммерческим спросом (особенно у зарубежных туристов), начинает превращаться в специально воспроизводимый товар на продажу, теряет свои органичные свойства естественных форм народной жизни и обретает черты искусственного, сценического «народоподобия». Разумеется, в разных культурах подобная этническая имитация может отличаться большей или меньшей степенью эстетического совершенства. Иногда это бывает столь совершенно, что человеку со стороны даже не приходит в голову усомниться в органичной подлинности всего, что ему показывают (например, в Японии), а бывает, что такая имитация носит совершенно «топорный» характер (примеры приводить не буду, они у всех на виду). Конечно, трудно предположить, насколько эта тенденция разовьется в дальнейшем, но пока признаков ее замедления не видно.

И еще об одной очень важной особенности современной культуры, неуклонно развивавшейся весь XX век и которая, очевидно, станет еще более актуальной в предвидимом будущем, нужно сказать. Если культура минувших эпох была, в первую очередь, сферой концентрации исторического социального опыта сообщества, постоянного переживания собственного прошлого, его бесконечных интерпретаций и сравнительно незначительного интереса к будущему, то, начиная с XIX века, тема будущего начала становится все более актуальной для культуры. Культура XX века уже в существенной мере была посвящена этому превентивному переживанию будущего, «репетиции предстоящего концерта» и именно в этом превентивном переживании и предвидении начала черпать новый социальный опыт[17]. На волне неуклонно повышающейся актуальности подобной аналитической и художественной социокультурной прогностики культура вошла в XXI век. Следует ожидать, что и в обозримом будущем задача культуры как инструмента прогнозирования и проектирования социального развития, а соответственно и управления этим развитием, конструирования социокультурной среды для него не только сохранится, но и усилится.

И этот фактор будет работать на усиление процесса размежевания культуры на:

а) символически значимое наследие, играющее роль материального воплощения признаков национальной, этнической, политической, конфессиональной, а в некоторой мере и социальной идентичности населения, т. е. инструмента социализации и аккультурации; и

б) стратегию прогнозирования, проектирования и актуального управления социальными процессами, т. е. инструмента социального контроля и управления.

Возможно, что эти две функции культуры даже будут управляться разными отраслевыми органами.

Таким образом, одной из наиболее значимых тенденций развития культуры можно назвать усиление функциональной специализации ее социальных сегментов. Разумеется, такого рода общая направленность в преобладающих функциях разных социальных культур наблюдалась и прежде. И на протяжении всей истории креативная (элитарная) культура была прежде всего социальной, обеспечивающей производство, массовая (или ее архаические аналоги) — политической, обеспечивающей потребление, а традиционная — этнической, обеспечивающей обмен и коммуникацию[18]. Но все-таки это было лишь преимущественно. Фактически все эти культуры были более или менее полифункциональными, регулировавшими и производственную деятельность, и потребление, и специфические образы жизни соответствующих групп населения.

Ныне же все названные социальные культуры становятся все более и более монофункциональными. В принципе это явление вполне коррелирует с известной тенденцией поэтапной исторической дифференциации и нарастания уровня специализированности во всех областях человеческой деятельности. Если раньше от всех болезней лечила одна бабка-знахарка, то ныне число специализаций медиков насчитывает, очевидно, уже более сотни наименований и каждая из них требует специальной профильной подготовки.

Пока нет оснований для того, чтобы отмечать нарастание дифференциации между разными социально-функциональными культурами. Но то, что имеет место их все более жесткая специализация, — это, несомненно. А это означает, что три основные сферы человеческого бытия — профессиональная деятельность, свободное время и домашний быт начинают регулироваться и обеспечиваться все более специализированными культурными комплексами — креативным, массовым и традиционным.