Свалов А. Н. Николай Станкевич: воспевание любви и коллизии чувств
Настоящая статья представляет собой обновленный вариант статьи автора «Философия любви Николая Станкевича», опубликованной в журнале «Знание. Понимание. Умение» (2009, № 3).
УДК 1(470) (091)+177.7
Svalov A. N. Nikolai Stankevich: Celebration of Love and Collisions of Feelings
Аннотация ◊ Автор рассматривает взгляды Н. В. Станкевича на любовь, которые были неотделимы от поиска ответов на важнейшие вопросы миропонимания и человекопонимания. Отдельное место в статье уделено коллизиям в любви в жизни самого Станкевича, порожденным его стремлением воплотить в реальной жизни образ «идеальной любви» к женщине.
Abstract ◊ The author considers N. V. Stankevich’s views on love that were inseparable from the search for answers on the most important questions of world outlook and human being outlook. A special attention is paid to the collisions of love in Stankevich’s own life that were induced by his urge to embody the image of “ideal love” for woman in the real life.
Keywords: phenomenon of love, love feeling, improvement, self-improvement, person’s self realization, Stankevich circle.
Множество, множество самых
оригинальных русских мальчиков
только и делают,
что о вековечных вопросах говорят.
Каждый, кто обратится к обстоятельствам жизни и наследию Николая Владимировича Станкевича (1813–1840), с очевидностью отметит, сколь большое место в его мыслях и чувствах занимала тема любви. При всей своей важности эта тема была неотделима от умственных и духовных исканий Станкевича и его товарищей по литературно-философскому кружку, от поиска ими ответов на смысложизненные вопросы бытия, от стремления к человекопониманию, желания личного совершенствования и самореализации на путях к утверждению своей индивидуальности и личности.Любовь у Станкевича и других русских идеалистов 1830-х годов относилась к наиболее значимым ценностям их культурного сознания и поведения.
Проповедник любви
Свои возможности в качестве философствующего мыслителя Станкевич впервые убедительно показал в небольшом по объему и незавершенном сочинении «Моя Религия» (далее мы используем закрепившееся за ним название «Моя Метафизика»). Оно было написано весной 1833 г. под влиянием различных источников, включая работы Ф. Шеллинга, — с философским и этическим содержанием последних Станкевич в то время был знаком из «вторых рук» и лишь в общих чертах.
Обратим внимание на положения этого текста, в которых актуализируется и концептуализируется проблематика феномена любви. Прежде всего, молодой Станкевич рассматривает любовь как неотъемлемый атрибут разумно организованного вселенского мироздания и как совершенную жизнеутверждающую природную силу. С позиций диалектической натурфилософии он пишет, что «на чувстве, обнаруженном в любви», держится вся жизнь, это чувство «составляет прелесть жизни животных, оно доступно растениям. Его надобно допустить в минералах, если они живут любовью всеобщей жизни, ибо без любви нет жизни». Более того, именно любовь выступает связью Разумения (Творца) и Природы (Жизни) во всех ее проявлениях, она «самовозвратная сила природы — безначальный и бесконечный радиус в круге мироздания»[1]. С любовью автор увязывает и разгадку тайны жизни: благодаря энергии любви, жизнь, беспредельная в пространстве и времени, непрерывно творит и развивает себя «по законам Разумения (по своим законам)» в многообразии природы. «С тех пор, как началась любовь, должна была начаться жизнь; покуда есть любовь, жизнь не должна уничтожиться, поелику есть любовь, и жизнь не должна знать пределов». Станкевич поэтично воспевает любовь: это теплота, все расширяющая; это свет, незаходимый и все поддерживающий; это цвет, которым окрашивается в наших глазах природа; это огонь, от которого все выгорает и в который все обращается. Он уверен, что «мир вечен, ибо любовь не кончится; не кончится, ибо она есть»[2]. Таким образом, любовь интерпретируется как всеобщее субстанционально-метафизическое явление природного мироустройства и самой жизни, как общемировая сила, способствующая полноте и гармонии универсального бытия. Не случайны взаимообусловленные формулы-утверждения, с которыми встречается читатель: «в целом природа есть Разумение»; «все создание есть жизнь»; «жизнь в целом есть Разумение»; «жизнь есть любовь», «без любви нет жизни». При этом, что весьма показательно для Станкевича, любви не противостоит другая, оппозиционная сила, например, ненависть или зависть.
Отмеченным положениям «Моей метафизики» Станкевич привержен и в последующем[3], однако не они находились в фокусе его внимания. Отдавая дань онтолого-метафизическим аспектам феномена любви, Станкевич переносит свой интерес на аспекты, относящиеся к пониманию человеческойлюбви, ее особенностей и значимости, ибо именно человек всегда был главным объектом его философских и этических размышлений. Если все мироздание пронизано жизнетворящей любовью, то, что есть любовь человеческая? Что есть любовь для человека — «венца создания», в котором сверхконцентрировано «повторилась природа», в котором жизнь «вся является»?[4]. Рецепция идей о развитии богатейшей эмпирии природы через иерархическое возвышение ее форм, наиболее совершенной из которых является человек, приводит Станкевича в той же «Моей Метафизике» к выводу, что общемировая любовь проявляет себя в человеке не так, как в других «неделимых» природных образованиях. Она проявляет себя отдельно — разумно и свободно, наиболее полно, сознательно, позволяя человеку, в свою очередь, «возвышаться над видимым», «восходить к Разумению», поскольку только человек («человек в чистом смысле, сохранивший все то, что составляет человечество») есть Его, Разумения, прекрасный образ[5].
Не трудно заметить, что в таком контексте философский идеализм автора вплотную сближается с религиозным в представлениях о трансцендентности, свойственной человеку. Именно любовь питает имманентное устремление человеческого существа (далеко не всегда осознаваемое) выйти из самого себя, за собственные границы, перешагнуть «предел земной» на пути к всеобщему, вечному и чистому и, тем самым, к Божественному для обретения своей завершенности и полноты. Любовь, уверен Станкевич, — «одно чувство, на основании которого возможно дальнейшее совершенствование, открыт путь к Богу» (С. 592). И вот мы видим, как герой небольшой философической повести Станкевича «Несколько мгновений из жизни графа Z***» (1834) начинает жить жизнью любимой девушки и «молиться ее молитвами», «чувствуя в себе присутствие Божества». Любовь предстает для графа возможностью внутреннего спасения; в ее пламени новая жизнь зарождается, «жизнь вечная, всемогущая», в которой «мы будем в Нем, как Он во всем»[6].
Подчеркнем, что в этой повести с заметными автобиографическими мотивами, как и во всех размышлениях интересующего нас молодого интеллектуала, приоритетной выступает не тема любви к Богу, а любовь человеческая. В этой связи весьма показательно и суждение из письма Станкевича от 15 февраля 1837 г. к Любови Александровне Бакуниной, сестре своего товарища по кружку Михаила Бакунина: «В человеке мы любим не Бога, но Бог — в этой любви; мы можем любить создание самое несовершенное, но потому что мы любим, потому что сбрасываем свое я, мы живем в Боге» (С. 513).
У Станкевича, как и у немецких романтиков (вспомним, к примеру, роман «Люцинда» Фр. Шлегеля), любовь открывает возможности такого способа человеческого бытия, когда каждый, хотя и мог бы существовать самостоятельно для себя, тем не менее принимает свое телесно-душевно-духовное бытие вместе с Другим и раскрывает себя в Другом. Вот как пишет Станкевич об этом в июне 1836 г. М. А. Бакунину: «Тогда жизнь для другого есть жизнь для себя, потому что сердце истомилось, умерло бы вне этой жизни, потому что другая для него невозможна. Все наше достоинство — в приближении к этой жизни, в очищении, в возвышении себя до этой любви…» (С. 609–610). Самоотвержение любви, самоотвержение для других «по внутреннему голосу души» выступает важнейшим фактором ограничения эгоистического произвола человека, обогащая тем самым контексты его собственного «Я».
Станкевич надеется, что чувство любви, которое «уже сделалось духовным воспитателем человека в наше время», «скоро будет его религией» (С. 592). Речь шла не о противопоставлении христианства как такового некой новой антропологической «религии любви», а о том, чтобы любовь в духе христианских заветов действительно определяла жизнь, «какою будет жить преображенное человечество, воздух, которым будет дышать оно» (Там же). Но для того, чтобы любовь стала единственно возможной религией человека «она должна наполнять каждый момент, каждую точку в жизни, иначе любить не может человек, мало-мальски сознающий себя» (С. 627).
Для Станкевича несомненна созидательно-творческая миссия любви, которая здесь и сейчас, в реальной жизни открывает для человека возможности раскрытия и творения самого себя, индивидуально-личностного самосовершенствования и самореализации. Он исходит из того, что «в каждом неделимом человеке есть частицы человека нормального; в каждом есть низшие свойства». Но ведь человек «должен равняться самому себе»[7]. Следовательно, выход один, и в нем отчетливо выражены аспекты долженствования: человек, выступая активным субъектом, должен переродиться, возвыситься до своей родовой, т. е. подлинной сущности, предопределенной Разумением. Возвыситься благодаря любви, посредством любви, которая может и должна — вместе с религиозной верой — стать ценностным фактором обогащения, одухотворения человеческого бытия, наполняемости его новым смыслом. И, напротив, без ощущений любви и дружбы человек «поневоле делается дурным». И о каком выходе из настоящего, улучшении действительности тогда можно говорить?
Станкевич согласен, что «всеобщею жизнью человек сделаться не может (ему недостает абсолютности)», но «он должен принять от нее все, что может принять». И далее следует вывод со всей определенностью: «Чтобы действовать по одним законам с нею (всеобщей жизнью. — А.С.), надобно любить»[8]. Однако Станкевич в достаточной мере реалистичен, — он отмечает, что немало людей из современного ему поколения недооценивают высокую миссию любви и не воспитаны в любви и свободе. Но при этом никаких упрощенных или особых рецептов для возвышения к любви Станкевич никогда не предлагал. Он убежден, что для того, чтобы росла, расширялась любовь необходимо не устранение отдельных недостатков поодиночке, а «создание характера» человеческими началами, «воспитание сознания», самосовершенствование всего человека, который должен «быть более развитым, быть духом». Только тогда любовь как вселенский жизнетворящий атрибут будет определять отношение человека к другому конкретному человеку и ко всем людям, к тому, что происходит в окружающем мире. «…Потребность любви, — заявляет он, — должна происходить не от бедноты души, которая ищет вокруг себя помощи, не будучи в состоянии удовлетворять самое себя, бедной, она должна возникать от богатства духа, который, полный силы и деятельности, ищет в этой любви более конкретной жизни» (С. 627). Отсюда призывы к жизни духовной, нравственной, к повседневным проявлениям доброты и сердечности во взаимоотношениях людей. В то же время открытость чувств, эмоций, готовность к взращиванию любви, к самоотдаче для других людей выступали у Станкевича и его товарищей по кружку показателями уровня духовного развития того или иного человека. Человек должен быть воспитан для любви, стать достойным ее, и тогда он может рассчитывать на ответное искреннее отношение к себе — это был один из наиболее пропагандируемых в кружке тезисов, которому стремились следовать на практике, в собственной жизни.
Отметим еще раз: главное в философско-этической «стратегии Станкевича» — это совершенствование человека, его внутреннего духовного и нравственного мира. Поэтому трудно согласиться с встречавшимися в научной литературе утверждениями, что «стратегическая цель системы Станкевича» состояла «в доказательстве единства рода человеческого», достигаемого любовью[9]. Собственно в единстве человеческого рода он никогда и не сомневался. А вот о потенциальных возможностях жизни людей, каждого человека «по законам Разумения», «всеобщей жизни» размышлял постоянно, и именно в таком контексте рассматривалась им проблематика любви.
О любви мечтательной и земной
Продолжительное время Станкевич разделял характерное для романтиков напряженное внимание к «жизни чувства». В этом отношении он был неизмеримо ближе к Шеллингу, йенским романтикам, чем, например, к И. Канту времен «Критики чистого разума» с его рационализмом и преимущественно этическим подходом, при котором чувственные влечения как компоненты любви предстают вне сферы понимания «практической» любви к ближнему. У Станкевича же в человеческой любви, в индивидуализированном чувстве и чувственных переживаниях торжествует любовь мировая, всеобщая.
Для Станкевича несомненно, что любовь святое, врожденное чувство, которое должно пронизывать повседневную жизнь, определять взаимоотношения между людьми. Но при этом, без излишнего ханжества, признавалось, что потенциал любви, ее возможности по обогащению человека «божественными» чувствами», включая чувство наслаждения, наиболее ярко проявляются в половой любви, в любви мужчины и женщины. Однако с этими аспектами связаны и коллизии романтической философии любви Станкевича, неотделимые от его личных переживаний.
Молодой Станкевич вдохновенно воспевает женщину, называет ее «святым существом», «гением хранителем человечества» (С. 518), которому природа определила представлять на земле красоту и любовь[10]. И сам он жаждет блаженства любви, полета к духовным и чувственным высотам. Причем, в отличие от сверхромантичного в то время М. А. Бакунина, Станкевичу отнюдь не свойственно самоограничительное желание жить только в «святой сфере абсолютной любви». Но как же тогда получилось, что он, дворянин, хорошо образованный, приятный в общении, к тому же, благодаря предприимчивому отцу, вполне материально обеспеченный, до конца своей жизни так и не обрел полноту собственного любовного и семейного счастья?
Можно, конечно, ссылаться на конкретные обстоятельства, но объяснение, по большому счету, не в них, а в серьезном влиянии романтических представлений. Станкевич мечтает о любви, благодаря которой его влекла бы к женщине «совокупная жажда природы и духа», чтобы в акте любви он торжествовал «свое соединение с целым созданием» (С. 388). Тем самым a priori объявляется о высокой планке идеальных запросов к женщине, достойной любви. Отсюда и сдержанность в собственном поведении, в проявлениях сердечных чувств и, с другой стороны, настороженно-взыскательное отношение к симпатиям со стороны женских лиц.
Почему свернулся «деревенский роман» Станкевича летом 1833 г. с Варварой Ровневой[11], знакомой еще со времен, когда он был пансионером в Воронеже? Станкевич томим любовным желанием; сдерживая себя вначале, он откликается на заманчивый интерес к себе молодой женщины, кстати, замужней. Началось crescendo с некоторыми вольностями, но вскоре пришлось свои чувства «приводить в формулу», признав несовершенство предмета любви. Ведь у нее нет «дальнего образования», в ней сердце иное, чуждое святых дум, которые так любишь, а потому, полагает Станкевич, о глубоких чувствах говорить, увы, не приходится (С. 243, 244, 248). С такой женщиной гармонии и блаженства не достичь.
Но вот другая, затянувшаяся с осени 1833 до начала 1835 г., эротико-романтическая история с Натальей Андреевной Беер. Одна из дочерей дворянской семьи давно обрусевших немцев, она, в отличие от героини «деревенского романа», живо интересовалась философией, литературой, живописью; она «добрая девушка и с чувством». Станкевичу льстят ее признания в любви, он понимает, что к нему относятся искренно, но не готов к взаимности. Вот что он пишет в октябре 1833 г. своему ближайшему другу Януарию Михайловичу Неверову, впоследствии общественному деятелю и педагогу: «Если бы даже это была тихая, немецкая любовь, я был бы очень доволен, я не опасался бы; опять, люби я сам, люби истинно, пламенно, прекрасно бы было обоим погибнуть в огне этого возвышенного чувства! Но я, повторяю, люблю ее, как брат может любить сестру» (С. 255). И не более того.
Очевидно, что при всех конкретных обстоятельствах Станкевич рефлектировал и осознанно сдерживал себя. Он остерегается низших стремлений, он не хочет «расточать чувство», поскольку устремлен к «идеальной любви»; он ждет женщину-«богиню», любовь которой «будет равна моей». Он ждет любви, которая будет сродни эпохальному событию: «…я хотел бы перемены в душе, хотел бы любви, любви грозной, палящей! Пускай бы опустошительный огонь ее прошел по всему ничтожному бытию моему, разрушил слабые узы, которыми оно опутано, испепелил томительное горе и рассеял беспокойные призраки, блуждающие во мраке душевном! Я бы воскрес, я бы ожил!» (С. 249). Но до тех пор, пока не захватила сильная любовь, не встретилась женщина, воплощающая идеал, «жизнь моя станет стремлением к одной цели — быть достойным ее» (С. 268).
Однако красивые, вдохновенные слова отчасти служили прикрытием неготовности Станкевича, психологической, прежде всего, к действительному чувству, к «деятельной» любви. О чем, к примеру, пишет Станкевич Неверову по завершении своего «деревенского романа»? О прекрасном призраке любви в душе, составиться которому помогла фантазия. «Теперь я люблю этот призрак, а ее — потому что она мне его напоминает». И на некоторое время, избегая новых искушений, не подкрепленных любовью, можно удовлетвориться только призраком, благо «есть на чем остановиться душе, когда засыпаешь, есть чем согреть душу — и этого довольно…» (С. 242, 243). Историк и литературовед М. О. Гершензон справедливо отмечал, что мечты о высокой любви «уже успели стать той атмосферой, вне которой ему(Станкевичу. — А.С.) трудно дышать. Только в них он находит ничем не возмущаемую красоту и безграничный простор, действительность же давит его грубой законченностью своих форм и оскорбляет примесью прозы во всяком проявлении красоты»[12]. В самом деле: Станкевич-романтик с осторожностью относится к возможной действительной любви, ибо она может стать помехой сладостным мечтаниям, выступить диссонансом с радужно окрашенным идеалом, с «прекрасным призраком» в душе. А потому ему «отрадно разбить упоительный сосуд, поднесенный любовью, и сказать: я выше толпы счастливцев, я имею право сделать упрек судьбе…». И он не без проявления, можно сказать, чувственного мазохизма прибавляет: «Есть прелесть в отчаянии, с которым смотришь на прелестное создание, с которым никогда, никогда ты не соединишься, с которым разлучила тебя твоя мысль, высокая, благородная!» (С. 252).
При этом Станкевич не боится разочарований, ибо чувство должно постоянно питать душу, а потому не беда, если оно будет оставаться какое-то время неудовлетворенным. Волнения, переживания и даже страдания ему, как это было характерно для романтиков, дóроги не меньше радостей и наслаждений, которые может принести любовь.
Мечты о «всезиждущей любви», о женщине с «высокими достоинствами» вели к соответствующим аксиологическим поведенческим установкам. Между тем молодая чувственность с ее сильными импульсами физиологической жизни пола требовала удовлетворения, и Станкевич отчасти оправдывал свои имевшие место «вынужденные отступления». Во времена студенчества он иногда прибегал и к услугам продажных женщин. Это была, как он напоминал позднее Неверову, «страшная эпоха» поклонения чувственности «в гадком виде», которая лишь укрепила его в выводе, что в идеале «чувственное соединение должно быть неразрывно с духовным», ибо сфера человека — дух, и «все физически натуральное в нем должно быть согласно с духом». Но тут же добавлял: «я не говорю про наши отступления — это медицинский вопрос» (С. 387, 388)[13]. Надо признать, что излишняя сдержанность к естественным волнениям плоти не была характерна для интересующей нас персоналии. Эти волнения, находили, как правило, выход в «отступлениях», будь то покупная «любовь» с женщиной или мастурбация, занятия которой в кругу Станкевича особенно и не скрывались. В то же время «отступления» в немалой мере закрепляли возможность мечтательного, «прекраснодушного»[14] отношения к любви.
Из сердечных историй Станкевича особое место занимает роман с Любовью Александровной Бакуниной. Их отношения — не без влияния все той же Натальи Беер, бывшей ее подругой, — завязались весной 1835 г., однако развивались неровно, с временными перерывами; встречи в Москве и Премухине — родовом имении Бакуниных были редкими. Но с осени 1836 г. Станкевич стал убеждать себя, родителей и друзей, что он наконец-то обрел желанную любовь. «…Мое человечество нераздельно с Вашим счастьем», — заверяет он Бакунину (С. 518), называя ее «ангелом» и даже «видимым Провидением». В начале второй половины марта 1837 г. было получено давно ожидаемое письмо отца Станкевича о «готовности благословить брак» (именно такая формулировка содержалась в нем), но к этому времени Николая уже одолевают сомнения в верности своих чувств. 25 марта он сообщает Неверову: «Мне надобно сказать тебе многое, что у меня на душе, но чего пока еще не должна терпеть бумага» (Там же: 374). Сказать как раз о перемене личных чувств к Любови Бакуниной. Можно только посочувствовать Бакуниной, когда она, надеявшаяся на брачный союз, узнала, что Станкевич, сославшись на новую, «непостижимую» для него болезнь, решил без задержек отправиться за границу лечиться, а заодно и учиться в Берлине гегельянству.
Поспешный выезд в августе 1837 г. за границу[15] на неопределенный срок напоминал бегство от объяснения с женщиной, ради которой он еще недавно собирался на «отважный шаг» — жениться. Для Любови ситуация выглядела удручающей: ранее, еще в конце 1833 г., она порвала с бароном Константином Рéнне, отказавшись от брака с ним, а в последующем всерьез не рассматривала другие матримониальные варианты. Но Станкевич, уверявший ее в чистоте своих намерений, возродил было надежду на возможность личного счастья. Увы, счастье так и осталось только возможным, и отсутствие формального отказа Станкевича от намечавшегося брака отнюдь не улучшало ситуацию: неопределенность все больше и больше тяготила Бакунину, что не могло не сказываться и на ее здоровье.
История отношений с Бакуниной убедительно показала насколько трудно Станкевичу обрести действительную любовь. Он устал удовлетворяться лишь мечтами о счастье, призраком любви, каким бы прекрасным последний не был. Тем не менее, продолжала сказываться привычка Станкевича рефлектировать; его не покидали беспокойная нерешительность, внутренние сомнения. Оценивая свои чувства по отношению к Бакуниной, Станкевич в конце мая 1837 г. напишет, что в душе действительно было что-то… (С. 626). Вопрос, однако, в том, могло ли вообще в то время у Станкевича, натуры эмоциональной, нервической, привыкшей жить идеями, проявиться большее, чем что-что? Он сам отвечает: нет (С. 626–627). За этим «нет» не только «болезнь прекраснодушия», но и боязнь сделать решительный шаг к новой, ответственной ситуации, к неизбежным в случае брака изменениям в привычном укладе жизни, отвечавшим до тех пор в основном удовлетворению его личных интересов и потребностей. «…Я почувствовал, что еще молод и не созрел для такого шага» (С. 417). Станкевич оказался не готовым — не на словах, а на деле — к взаимному дарению и единению, к тому, чтобы выверить свое бытие, свою жизнь, войдя в мир другого существа. Не удивительно поэтому, что фактический разрыв с Бакуниной не вызвал острых переживаний и особенно не сказывался на заграничной жизни. Его письма к ней с чужбины полны соучастия, заботы, но это не письма влюбленного человека. И только судьба, правда, в самом печальном обрамлении, помогла окончательной развязке отношений: в августе 1838 г. Любовь Бакунина скончалась. Станкевич откровенно напишет В. Г. Белинскому: «…Смерть ее наполнила меня грустью, но не отчаянием» (С. 417). И в другом письме, адресованном своим братьям и сестрам: «…в ней я потерял не ту, которую любил, но которой жизнь, может быть, сделал бы безотрадною» (С. 185).
Несомненно, что опыт и уроки сердечных историй помогли преодолению Станкевичем «прекраснодушия» на фоне усиливавшегося под влиянием Г. Гегеля внимания к «натуральной действительности». В октябре 1837 г. Станкевич пишет своей младшей сестре Любе: «Жизнь прекрасна и только жизнь: горе нам, если мы примем мечтания за нее» (С. 30). И в другом письме, уже в конце 1839 г., советует ей «жить с открытыми глазами, не бояться действительности…», и не следует в поисках спутника жизни, «мечтать о сверхземном блаженстве» (С. 200). При этом собственная романтическая идеальность в проблематике любви, проявлявшаяся ранее, оценивается им критически. Эта идеальность, как он теперь объявляет, не имела даже истинной подоплеки, что вело к вялости, сухости, «фальшивости чувств». «Теоретически» обосновывая фактическое свертывание отношений с Любовью Бакуниной, Станкевич с изрядной долей самоосуждения заявляет М. А. Бакунину в письме из Берлина в январе 1838 г.: «Я никогда не любил. Любовь у меня всегда была прихоть воображения, потеха праздности, игра самолюбия, опора слабодушия, интерес, который один мог наполнить душу, чуждую подлых потребностей, но чуждую и всякого истинного, субстанциального (говоря языком философским) содержания» (С. 650). П. Н. Милюков в очерке «Любовь у "идеалистов тридцатых годов"» удачно обобщит, что Станкевич, пусть и слишком поздно для себя, «начал понимать, что "человеческое" его романтического кодекса и "человеческое" действительной жизни должны, пожалуй, поменяться местами»[16]. В противном случае человек рискует не укорениться, обеднить свою жизнь, так и не испытав естественные, наполненные действительным богатством, живые чувства любви[17].
В заграничных письмах Станкевича мы начинаем встречать новые, «положительные» размышления, каковых не могло быть раньше. Так, он склонен теперь согласиться, что жить надо проще, что любовь не всегда держится только на глубоком чувстве, что она может различаться в своих проявлениях. Союз, заключенный человеком в «средние века» его жизни, стал рассуждать Станкевич, «может остаться прочным на всю жизнь: развитие осуществляется беспрепятственно. Но для этого человек должен любить, заключить союз в любви и успокоиться в этом чувстве». Но возможен и другой союз, «в лета мужества», «когда сердце перестало биться беспокойно, голова вконец умерилась — беспрестанные образы женщины всех возможных видов прошли, субстанциальный интерес взял перевес, является чувство более спокойное — брак заключается более для брака, любовь более похожа на дружбу…» (С. 652–653). Такая любовь основана «на взаимном уважении и на сознании взаимных достоинств» (С. 97; см. об этом так же: С. 200–201). В прошлое ушли его утверждения, что настоящая любовь к женщине возможна лишь единожды, когда найдется родная «половинчатая душа», т. е. своя неповторимая «половинка»; теперь он прямо заявляет: «человек развитой, свободный, способный любить встречает случайно женщину и начинает любить ее — точно также он мог встретить и полюбить другую» (С. 652). Но в любом случае для Станкевича остается важной вся «она сама» в своей индивидуальности и, главное, ее человеческая душа, душа в теле, в образе.
Самому Станкевичу так и не было суждено обрести личное счастье. Последняя, «божественно-братская» любовь к Варваре Александровне Дьяковой (фамилия по мужу), еще одной сестре Михаила Бакунина, приехавшей к нему в Италию, вполне могла бы перерасти в нечто большее, но при ухудшающемся здоровье Николая было не до выстраивания перспектив будущих отношений. В ночь на 25 июня (7 июля) 1840 г. в небольшом итальянском городке Нови, что близ Генуи, Станкевич умер от туберкулеза легких — болезни, которая ранее поразила Любовь Бакунину.
* * *
Динамизм исторического развития немало меняет в жизненных стратегиях и ориентирах людей. Современное поколение во многом иначе, более открыто и свободно, как правило, без «отягощающих» рефлексий, относится к различным видам и проявлениям любви. При этом, однако, нередко упрощается и обедняется, а, следовательно, и недооценивается значимость любви для «осуществления» человека, для наиболее полного раскрытия и реализации возможностей его незавершенной завершенности. На фоне тревожных процессов усиления отчуждения человека от самого себя, угрозы разрушения его духовных сущностных свойств наследие Станкевича и других молодых интеллектуалов 1830-х годов приобретает особую актуальность. Будем благодарны им за воспевание любви как непреходящей жизненной ценности. Рано или поздно — надеяться трудно, но все-таки надо — появятся новые «оригинальные русские мальчики», которые, неизбежно производя собственную субъективность, с благородным энтузиазмом вновь будут говорить о «вековечных вопросах» и, главное, не только говорить, но и пытаться преобразовать жизнь в России на гуманных и гуманитарных основах.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Станкевич Н. В. Избранное. Воронеж, 2008. С. 156, 157.
[3] См., например: Переписка Николая Владимировича Станкевича. 1830–1840 / Редакция и издание Алексея Станкевича. М., 1914. С. 592. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц.
[5] Там же. Напомним в этой связи обобщения либерального мыслителя и политического деятеля П. Н. Милюкова из этюда о Станкевиче в очерке «Любовь у "идеалистов тридцатых годов"»: «В человеке любовь — это высший и лучший способ чувствовать свое единство с миром; в то же время это и высшее проявление преимущества человека, как существа сознательного, над остальными частями мироздания. Культивируя в себе человеческое, т. е. то, что возвышает человека над вселенной, мы исполняем величайшую задачу, возложенную на нас Провидением» (Милюков П. Н. Из истории русской интеллигенции: Сб. статей и этюдов. / Изд. 2-е., СПб., 1903. С. 76).
[9] Каменский З. А. Московский кружок любомудров. М., 1980. С. 206.
[10] Там же. С. 141. См. подробнее: Уткина Е. В. Женский идеал в романтическом сознании Н. В. Станкевича // Материалы международной научной конференции «Мир романтизма» (X Гуляевские чтения). Тверь, 2002. Вып. 6 (30). С. 379–386.
[11] Эту фамилию не встретить в переписке Станкевича, как и в известных нам работах исследователей, в которых затрагивалась рассматриваемая тема. Мы использовали сведения из неопубликованного очерка Александра Владимировича Станкевича о своем брате, сохранившегося в фонде П. В. Анненкова в архиве ИРЛИ (Пушкинский дом). «В студенческие годы, проживая летом в деревне, Станкевич был заинтересован молодою и красивою соседкою. Ее звали Варвара Ивановна; она была жена помещика Ровнева, жившего в 30 верстах от деревни отца Станкевича. С мужем ее отношения были очень холодные. Она часто посещала семейство Станкевича и была неравнодушна к нему […] Рефлексия и отчасти нравственная scrupule (франц. щепетильность. — А. С.) со стороны Станкевича сдерживали чувство его к ней, не соответствовавшее идеальным понятиям и мечтам о любви молодой души его» (ИРЛИ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 130. Л. 7–7об.).
[12] Гершензон М. О. Избранное. М. ; Иерусалим, 2000. Т. 2: История молодой России. С. 64.
[13] Об этом же Станкевич писал Михаилу Бакунину (25 ноября 1837): «Имея настоящие понятия о человеке и любви, не должно унижаться до животного. Другое дело, когда излишество физических сил требует этого, даже до пользы ума. Но искать в этом какого-нибудь удовольствия — тоже, что пьянствовать» (С. 595).
[14] Прекраснодушие — калькированный гегелевский термин Schönseeligkeit, переведенный Бакуниным — выражало в кругу Станкевича не только необходимость погружения в воображаемые идеалы, в прекрасную мечту, но и выстраивания собственной жизни, своих поступков по соответствующему романтическому кодексу. С конца 1830-х годов, по мере усиления внимания к «натуральной действительности» и снятия романтизма, прекраснодушие стало оцениваться иронически, а потом и отрицательно, в нем стали видеть бессильную и слабую настроенность человека, оторванного от реальной жизни. В качестве синонима использовалось также слово самоосклабление.
[15] Желательность поездки за рубеж высказывалась Станкевичем давно, еще с 1835 г.; к началу 1836 г. было получено принципиальное согласие отца, но отъезд неоднократно откладывался. Выезжать за рубеж в канун возможной свадьбы Станкевич ранее не предполагал. Вариант с ускоренным отъездом вероятно был подсказан Бакуниным.
[17] Приведем близкие по содержанию рассуждения В. Г. Белинского в сентябре 1838 г. после получения им известия о смерти Л. А. Бакуниной (имя Станкевича прямо не упоминается): любовь, «основанная на сознательном понимании любимого субъекта, есть порождение логических хитросплетений и самолюбивых, эгоистических потребностей. Женщина не мужчина, и, чтобы понимать и любить ее, надо понимать и любить ее как женщину, просто, а не как идеал или героиню. Кто видел в любимой женщине идеал, того любовь могла заключать в себе много глубоко истинных элементов, но в своей целости была что-то уродливое, неестественное» (Белинский В. Г. М. А. Бакунину. 10 сентября 1838. Москва // Белинский В. Г. Собрание сочинений : В 9 т. М., 1982. Т. 9. С. 186).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Белинский В. Г. М. А. Бакунину. 10 сентября 1838. Москва // Белинский В. Г. Собрание сочинений : В 9 т. М., 1982. Т. 9. С. 165–188.
Гершензон М. О. Избранное. М. ; Иерусалим, 2000. Т. 2: История молодой России.
ИРЛИ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 130. Л. 7–7об.
Каменский З. А. Московский кружок любомудров. М., 1980.
Милюков П. Н. Из истории русской интеллигенции: Сб. статей и этюдов. / Изд. 2-е., СПб., 1903.
Переписка Николая Владимировича Станкевича. 1830–1840 / Редакция и издание Алексея Станкевича. М., 1914.
Уткина Е. В. Женский идеал в романтическом сознании Н. В. Станкевича // Материалы международной научной конференции «Мир романтизма» (X Гуляевские чтения). Тверь, 2002. Вып. 6 (30). С. 379–386.
BIBLIOGRAPHY (TRANSLITERATION)
Belinskii V. G. M. A. Bakuninu. 10 sentiabria 1838. Moskva // Belinskii V. G. Sobranie sochinenii : V 9 t. M., 1982. T. 9. S. 165–188.
Gershenzon M. O. Izbrannoe. M. ; Ierusalim, 2000. T. 2: Istoriia molodoi Rossii.
IRLI. F. 7. Op. 1. D. 130. L. 7–7ob.
Kamenskii Z. A. Moskovskii kruzhok liubomudrov. M., 1980.
Miliukov P. N. Iz istorii russkoi intelligentsii: Sb. statei i etiudov. / Izd. 2-e., SPb., 1903.
Perepiska Nikolaia Vladimirovicha Stankevicha. 1830–1840 / Redaktsiia i izdanie Alekseia Stankevicha. M., 1914.
Svalov A. N. O vazhnosti «poiska sebia» (povest' N. V. Stankevicha «Neskol'ko mgnovenii iz zhizni grafa Z***») // Znanie. Ponimanie. Umenie. 2011. № 2. S. 167–173.
Stankevich N. V. Izbrannoe. Voronezh, 2008.
Utkina E. V. Zhenskii ideal v romanticheskom soznanii N. V. Stankevicha // Materialy mezhdunarodnoi nauchnoi konferentsii «Mir romantizma» (X Guliaevskie chteniia). Tver', 2002. Vyp. 6 (30). S. 379–386.
Свалов Александр Николаевич — кандидат исторических наук, академик Академии социальных наук.
Svalov Alexandr Nikolaevich, Candidate of History, Full Member, Academy of Social Sciences.
E-mail:
Библиограф. описание: Свалов А. Н. Николай Станкевич: воспевание любви и коллизии чувств [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2011. № 6 (ноябрь — декабрь). URL: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2011/6/Svalov_Nikolai-Stankevich/ [архивировано в ] (дата обращения: дд.мм.гггг).
