Алексеев С. В. Начальный летописный свод и предания о дописьменной истории
Статья ФГУП НТЦ «Информрегистр»: № 0421100131\0013.
УДК 930.2
Alekseev S. V. The Primary Annalistic Code and Traditions of Preliterate History
Аннотация ◊ В статье рассматривается проблема т. н. Начального киевского летописного свода и отражение в нём преданий о дописьменной эпохе восточного славянства.
Abstract ◊ The article analyzes the problem of so-called Primary Kiev annalistic code and the reflection of the Eastern Slavs’ legendry of the preliterate era that can be found in it.
Keywords: Ancient Russia, chronicles, the Primary Code, folklore.
С первых шагов изучения русского летописания было ясно, что летописная традиция начала XII в. не могла родиться на пустом месте. Уже В. Н. Татищев на основании «аминя», проставленного в известных ему списках Повести временных лет (далее — ПВЛ) под 6601 г., после описания грехов современников и половецкого нашествия выделил первоначальную летопись, составленную около 1094 г. и приписал её составление Нестору[1] Сильвестра он рассматривал как продолжателя печерского летописца до 1110 г. Н. М. Карамзин (он, похоже, сомневался в самом факте существовании «аминя» в источнике В. Н. Татищева) в целом достаточно основательно опроверг вывод о составлении труда Нестора в 1090-е гг., отнеся к нему весь текст ПВЛ до 1110 г. Сильвестр, по его мнению, — редактор и переписчик, но не продолжатель Нестора[2].
Ни В. Н. Татищев, ни А. Л. Шлецер, ни Н. М. Карамзин не связывали первоначальную русскую летопись с т. н. «летописью попа Иоанна», как именовался в работах того времени Академический список Новгородской первой летописи младшего извода (далее — НПЛм). Содержащиеся в нём во многом отличные от ПВЛ сведения не оценивались как первичные по отношению к Нестору. Авторитет последнего как «отца летописания» был у историков XVIII–XIX вв. непререкаем.
Революционное значение в этом вопросе имели труды А. А. Шахматова[3]. Обратив внимание на очевидно первичный по отношению к ПВЛ характер в первую очередь ранних известий НПЛм, используя обширный материал (в том числе и вышеприведенное свидетельство Татищева), исследователь пришёл к выводу, что в ней под 6362–6524 и 6562–6582 гг. читается текст Киевского Начального свода 1093 г., созданного в Киево-Печерском монастыре. Описание княжения Ярослава Мудрого и событий после 1074 г. дано в НПЛм не по Начальному своду, а по новгородским источникам, отразившимся в Синодальном списке Новгородской первой летописи (ныне характеризуется как ее старший извод, НПЛс).
А. А. Шахматов, первоначально считая Свод 1090-х, гг. отправкой точкой русского летописания, затем вычленил предшествующие ему летописные памятники, в частности, Свод 1073 г. Этот последний он связал достаточно убедительно с именем Киево-Печерского игумена Никона. Шахматов предложил свою реконструкцию первого Киево-Печерского свода 1073 г. на основе текста НПЛ и других источников[4] и выделил в тексте ПВЛ фрагменты, предположительно перенесенные Нестором из свода 1093 г.[5] Гипотеза А. А. Шахматова об отражении свода конца XI в., легшего в основу труда Нестора, в НПЛм была принята большинством исследователей. Д. С. Лихачёв предположил, что перенос Начального свода в новгородскую летопись произошёл после событий 1136 г. и был связан с критическим отношением раннего летописца к отвергнутой новгородцами княжеской власти[6]. Составление новгородского летописного свода, непосредственно вошедшего в состав НПЛ, А. А. Шахматов датировал 1204 г.[7], а в качестве его источника выделял новгородский Свод 1167 г.[8]
С последним тезисом вполне можно согласиться. Список киевских князей, включенный в летопись под 6496 г., доведён до 1167 г. Примерно тем же временем датируется и комментарий новгородского компилятора к местному известию под 6557 г., не имеющий соответствий в НПЛс.
Следует в то же время отметить периодически высказываемую гипотезу о тождестве первоначальной редакции ПВЛ и отражённого в НПЛ текста либо об отнесении создания самой ПВЛ в первоначальной версии ко второй половине XI в. (М. Х. Алешковский, А. Г. Кузьмин)[9]. В последнее время точку зрения М. Х. Алешковского о присутствии «космографического введения» ПВЛ уже в Начальном своде поддержал В. Я. Петрухин[10]. С его точки зрения, вводная и начало датированной части ПВЛ (включая фрагменты, считающиеся заимствованными из Начального свода и присутствующие в НПЛ) — целостный текст, в немалой степени обусловленный библейскими архетипами. Введение НПЛм рассматривается в таком случае как новгородское сочинение.
Текст киевского источника в НПЛм заканчивается статьей 6582 (1074/5) г., причем нигде в предшествующем изложении не содержится экскурсов в более поздний период. Это вселяет некоторые сомнения по поводу того, который из двух гипотетических летописных сводов второй половины XI в. отразился в новгородском летописании.
Допустимо поставить под сомнение и сам факт наличия двух сводов. Во всяком случае следует заметить, что разница между Сводом 70-х гг., какон реконструируется А. А. Шахматовым, и Начальным сводом не слишком велика. Статья 6582 г. (выходящая, по Шахматову, за хронологические рамки Свода 1073) могла всё жё принадлежать Никону Великому. Если сам он не принадлежал к свидетелям смерти Феодосия Печерского, которой посвящена эта статья практически целиком, то мог сделать дополнительную запись со слов очевидцев.
Наконец, дополнение могло быть сделано позднее кем-то из монахов, но ещё до составления гипотетического Свода 1093 г. Кроме того, нельзя забывать и о том, что сама фигура Никона как автора «Свода 1073» лишь гипотеза А. А. Шахматова, основанная на данных о его литературной деятельности и о пребывании в Тмутаракани. Деятельность Никона действительно очень хорошо укладывается в такую схему возникновения второй части Начального свода по НПЛ (статьи 1044–1074 гг.). Но картина серьёзно корректируется — стоит допустить, что собственно текст был создан кем-то другим из братии, свидетелем смерти Феодосия, на основе записей и указаний Никона. Подобный вариант имеет полное право на существование и по-своему основателен.
Упоминание византийских императоров «Олексы и Исакья», о чём речь пойдет ниже, позволяет на самом деле отнести составление летописи уже к 1080-м гг. Что до содержащихся во введении сентенций по поводу грехов современников и вторжения «поганых», то они в равной мере могут относиться и к 80, и к 90-м гг. XI столетия, и к 1110-м гг. — времени создания ПВЛ. В статье 6605 г. ПВЛ они могли появиться благодаря заимствованиям у предшественника показавшихся подходящими к современной ситуации слов. В целом этот вопрос представляется трудноразрешимым. Сам «Свод 1093 г.» также гипотетичен — концепция о нём исходит из как будто итогового характера статьи 1093 г. и серии указаний в тексте на иного, чем Нестор, автора повествований о Печёрском монастыре.
Заметим, притом, что в НПЛ эти повествования отсутствуют, лишнее доказательство того, что даже целиком в пределах схемы А. А. Шахматова мы имели бы дело со «Сводом 1073», а не со «Сводом 1093».
Отсутствие в тексте НПЛ указаний на составление отражённого в ней свода после начала 1080-х гг. тем более не позволяет максимально приближать его по времени к сохранившимся версиям ПВЛ. Версии ПВЛ, сохраненные Лаврентьевской, Радзивиловской и Ипатьевской летописями, явно восходят к общему источнику, уже носившему заглавие «Се повести временных лет». Текст же, сохраненный НПЛ, озаглавлен «Временник», и нет доказательств того, что он именовался как-то иначе. Нет, как будет показано, и чётких следов замены введения новгородским летописцем.
Воспринимать текст «Временника» как целостность не меньше оснований, чем воспринимать так текст ПВЛ. Одно это, если не брать даже в расчёт резких содержательных отличий (прежде всего в древнейшей части, которая сходна в обеих основных версиях ПВЛ и совершенно отлична от НПЛ), не позволяет, как представляется, характеризовать текст, дошедший в последней, как первоначальную редакцию ПВЛ. Текст Введения «Временника» связан с заглавием и построен — в направлении к первой датированной статье — не менее логично, чем текст ПВЛ.
«Космографическую» картину, развернутую в ПВЛ, здесь, как представляется, просто некуда вставить. Начальный свод по НПЛ в этой своей части, очевидно, представляет логическую целостность, не нуждающуюся ни в изъятиях, ни в дополнениях. Нет никаких достоверных оснований думать, что источник реально дошедшего текста представлял собой здесь что-либо иное.
В тексте нет достаточных оснований и для атрибуции его кому-либо из лиц, предполагаемых как авторы или редакторы ПВЛ. Напротив, атрибуция отдельных фрагментов работавшему вне Киева и Печерского монастыря Никону весьма вероятна (незнакомство с русским переводом хроники Георгия Амартола, русско-византийскими договорами). «Первой редакцией» ПВЛ рассматриваемый текст может быть лишь в том смысле, что, несомненно, первичен по отношению к сохранившимся её текстам и их общему источнику.
В любом случае, целесообразно оставить для киевской летописи, сохранённой новгородскими сводчиками, наименование «Начальный свод», поскольку этот памятник при любом решении вопроса является единственным сколько-нибудь реально дошедшим до нас предшествующим ПВЛ летописным сводом.
Вопрос об источниках начального летописца и, соответственно, об отправной точке древнерусского летописания (строго говоря, летописной книги) достаточно сложен. Первые исследователи, как правило, не заходили в своих предположениях о целостных летописных памятниках прошлого за конец XI столетия. Но А. А. Шахматов, первоначально сочтя Начальный свод 1090-х гг. первой древнерусской летописной книгой, впоследствии, наряду со сводом 1070-х гг., вычленил ещё один предшествующий ему летописный памятник XI столетия — Древнейший (по схеме исследователя) Свод 1037–1039 гг.[11] Если существование Свода 1070-х гг. достаточно убедительно доказано, то Древнейший свод вызвал у позднейших исследователей целый ряд сомнений.
Д. С. Лихачев предположил, что историческое сочинение конца 1030-х гг. носило нелетописный характер и являлось сказанием о христианизации Руси[12]. Л. В. Черепнин, признавая существование Древнейшего свода, отнёс его создание к 997 г.[13] М. Н. Тихомиров, склоняясь к нелетописному характеру текста, датировал его десятью годами позднее и видел его письменный источник в созданном в конце X в. «Сказании о русских князьях»[14]. Точку зрения об отсутствии летописной разбивки в «Древнейшем сказании» поддерживает А. П. Богданов, вслед за Тихомировым относя к нему, в первую очередь, летописный текст за 945–980 гг.[15] Во всяком случае, этот ранний памятник (или памятники) не дошли до нас ни в какой форме, и судить о нём можно лишь по фрагментам, предположительно заимствованных из него Начальным сводом (по НПЛ) и ПВЛ.
Датировка создания этого текста временем около 997 г. находит некое основание в летописи. Суммируя аргументы в пользу этого мнения, получаем следующую картину. Под 996 г. в летописях содержится объёмная похвала князю. Дальнейшие записи в основном лапидарные анналы или скорее синодик, резко отличаются от подробного изложения событий 980–996 гг. В этой второй части описания княжения Владимира не отмечены даже война с Польшей в конце его правления и заточение Святополка Туровского — события, несомненно, важнейшие для политических судеб Руси. С другой стороны, это может указывать (в пользу точки зрения М. Н. Тихомирова) и на отсутствие датировок в соответствующей части текста.
Далее в статье 945 г. Свенельд именуется «отец Мстишин». Больше Мстиш в летописи не фигурирует. Отождествление его с Лютом Свенельдичем не находит в тексте ни одного основания. Единственную аналогию этому упоминанию находим в статье 1043 г. ПВЛ, где Вышата назван «отцом Яневым» (Янь Вышатич — современник и источник сведений; для летописца). Соответственно и Мстиша Свенельдич должен являться современником летописца, которому принадлежит эта фраза. В противном случае (если речь идет о лице, очень известном в старину) следовало бы ожидать дальнейших о нём упоминаний. В 1070–1090-х гг. Мстиша едва ли мог здравствовать. Следовательно, это место в летописи восходит к концу X в. — первым десятилетиям XI в.
С другой стороны, вполне вероятно датировать создание или редакцию памятника (вслед за А. А. Шахматовым и Д. С. Лихачевым, хотя и вне связи с похвалой Ярославу под 1037 г., которой нет в Начальном своде) временами Ярослава Мудрого. В Начальном своде (по НПЛ) подробно, хотя местами и скомкано из-за соединения разных источников изложены события смуты после смерти Владимира. Дальнейший текст, описывающий времена Ярослава — лишь краткие анналы, до 1044 г. всецело заимствованные из новгородского источника (типа НПЛс). Регулярные и оригинальные записи возобновляются только с 1044 г., а подробное изложение — с 1054 г.
Раннее происхождение летописной повести «Об убиении Бориса» удостоверяется возведением к нему агиографического «Сказания о Борисе и Глебе»[16]. В нём окончательная победа над Святополком в 1019 г. рисуется как окончание усобиц на Руси («и оттоле крамола преста въ Русьске земли, а Ярослав прея всю волость Русьскую»)[17]. Это утверждение не могло появиться позднее, во всяком случае, кровопролитной войны 1024–1026 гг. между Ярославом и Мстиславом. В. Несторовом «Чтении о Борисе и Глебе» (вторая половина XI в.) его уже нет.
Таким образом, «Сказание» следует отнести в первоначальном виде к началу 1020-х гг., а летописная повесть была написана по горячим следам событий около 1020 г.[18] Негативные характеристики жизни Владимира до крещения, едва ли возможные в столь откровенной форме при его жизни, были вполне уместны в правление «рогнедича» Ярослава.
Сложен вопрос о хронологических рамках свода, точнее о времени, с которого древнейший летописец описывал историю Руси. Всё же наиболее вероятно, что летописец начинал повествование со смерти Игоря. К доводам придерживавшихся этой точки зрения исследователей можно добавить, что уже в Начальном своде (по НПЛ) смерть Игоря датирована 6453 г. Там же указан, однако, и срок княжения Святослава (+ 972/3), княжил 28 лет. Следовательно, по исчислению сроков (а таковые в устном бытовании первичны по отношению к определяемым задним числом конкретным датам) Игорь погиб в 944/5 (6452) г. Но договор Игоря с Византией датирован 6453 (не мартовским, а сентябрьским) годом. Таким образом, создатель данного текста (автор или редактор) знал русско-византийские договоры и согласовывал с ними хронологию. Автор же, создавший повествование о временах первых Рюриковичей (до смерти Игоря), договоров не знал, что со всей очевидностью явствует из текста Начального свода. Никаких следов хотя бы хронологической редакции в согласии с договорами этот текст не несет.
Таким образом, он был создан позднее, чем повествование о Святославе, и после сверки последнего с русско-византийскими договорами.
Напрашивающийся парадоксальный на первый взгляд вывод, что создатель основного текста, отраженного в НПЛм, был менее осведомлён, чем ранний автор, находит объяснение в простом доводе — первый, в отличие от последнего, не имел доступа к княжескому архиву. В тексте-источнике же договор косвенно использовался, но не приводился. Таким образом, Древнейший свод заключал в себе историю Киевской Руси во второй половине X в. и, возможно, начале XI в.
Наиболее исправным списком НПЛм считается Комиссионный список середины XV в.[19] В нём, однако, утрачено Введение. Второй, практически равный по значению список середины XV в. — Академический[20]. В нём утрачено начало (до 945 г.) летописи. Оно восстанавливается по копиям Академического списка — Толстовскому (Т) XVIII в.[21] и Воронцовскому список (В) XIX в.[22]
Весьма интересным памятником является так называемый Троицкий список (Тр) XVI в.[23] Это текст, доведенный до 1015 г., чрезвычайно близкий к НПЛм в части, соответствующей Начальному своду. По мнению Б. М. Клосса, создатель списка правил протограф по Новгородской 5 летописи[24]. Им же высказано осторожное «предположение, что в Троицком списке отразилось утраченное начало Синодального» — НПЛс, начинающейся с полуфразы в середине статьи 1016 г.[25]
Однако нельзя не отметить, что НПЛс не содержит никаких следов знакомства с Киевским начальным сводом. Так, в статье 1016 г. отсутствуют вставки агиографического характера, явно связанные с повестью «О убиении Бориса» и присутствующие в младшем изводе. Между тем, эта повесть — основное содержание статьи 1015 г. Тр (как и в НПЛм). Следовало бы ожидать, что и в продолжении он будет ближе к НПЛм, чем к НПЛс. Впрочем, однозначные выводы затруднены полным отсутствием пересечений между НПЛс и Тр. Нельзя сбрасывать со счетов даже вероятности того, что Тр — одна из обработок (новгородского происхождения) самого Киевского начального свода. Достойно замечания в этой связи то, что явно вставные списки новгородских и киевских князей, посадников, митрополитов и т. д. в статье 989 г. отсутствуют в Тр.[26]
Это предположение ведёт к другому, которое возможно согласовать с гипотезой Б. М. Клосса. Начальный свод, судя по всему, носил двухчастный характер (до «Повести об убиении Бориса» включительно и с 1044 г. — статьи в промежутке в НПЛм полностью совпадают со старшим). Не исключено, что в НПЛс использовалась лишь списывавшаяся отдельно первая часть памятника, причем органичное соединение ее с новгородской традицией, имеющее место в НПЛм, ещё не произошло. Текст первой части заканчивался примерно там, где начиналось (с воинской повести о Любечской битве) собственно новгородское летописание. Тр тогда оказывается списком первой части Начального свода, возможно, той самой копии, которая легла в основу несохранившегося начала НПЛс.
Естественно, что роль Начального свода как первого русского летописного памятника автоматически превращает его в базовый древнерусский источник, в том числе по истории дописьменной эпохи. Вместе с тем по традиции данные НПЛм остаются в тени сведений ПВЛ и рассматриваются в основном в их контексте.
Подавляющее число исследователей согласны в том, что в числе источников русских летописцев о временах до IX в. включительно имелись устные предания. В Начальном же своде использование византийских источников вовсе незначительно. Следовательно, автор опирается в основном на данные устного происхождения. Имена Кия и его братьев впервые появляются в рассматриваемом источнике, а летописец ссылается на некие более ранние, то есть устные сведения о них — «его же (Кия) нарицают... перевозника... ини же — ловы деюще...». Если имена Рюрика, Синеуса, Трувора, Аскольда, Дира и фигурировали уже к тому времени в каких-то кратких каталогах князей (что не означает, кстати, что эти каталоги были известны летописцу — он не знает и «русского Амартола», а Олега, вопреки русско-византийским договорам, именует воеводой), то сюжеты, связанные с ними, могли быть почерпнуты только из устной традиции.
По ряду признаков можно заключить, что летописец использует в основном дружинные предания, представляющие собой официальную (даже несколько официозную — ср. отрицание княжеского достоинства Олега) историю дома Рюриковичей. Предания о событиях IX в., зафиксированные через в среднем 100 лет после описываемых событий (ок. 4–6 носителей устной традиции, «устных хронистов»), следует, видимо, признать более достоверными, особенно по сравнению с зафиксированными намного позднее. Это увеличивает ценность сведений Начального свода. Но применительно к преданиям о более ранней эпохе, разумеется, Начальный свод мало чем принципиально отличается от написанной спустя лишь одно поколение ПВЛ.
Рассмотрим Введение и первые известия НПЛм более предметно. Текст приводится по изданию 1950/2000 г. В основу положен Комиссионный список (до его начала, во введении, — Т, с исправлением явных ошибок по В и Тр).
«Временник, еже нарицается летописание рускихъ князеи и земля Руския»[27]открывается кратким введением, основная тема которого — прославление Руси и христианской церкви и осуждение греховности современников, повлекшей за собой божью кару — нашествие «поганых» половцев. Введение задает тематику и основную идею труда летописца, заложенную уже в первой фразе, где содержание памятника характеризуется следующим образом: «Како избра Богъ страну нашу на последнее время, и грады почаша бывати по местомъ, преже Новгородчкая волость, потом Кыевская, и о поставлении Киева, како во имя назвася Кыевъ»[28].
Здесь некоторые сомнения в смысле принадлежности перу Начального киевского летописца давно вызывало указание на то, что Новгородская волость была «преже» Киевской. Вывод, что это вставка новгородского сводчика начала XIII в. или ещё третьей четверти XII в., напрашивался сам собой. Но вместе с тем не следует забывать, что Новгород — родина династии Рюриковичей, что он сыграл немалую роль в их политике объединения под своей властью восточнославянских племён. Из Новгорода пришли в Киев не только Олег с Игорем, но и Владимир, и Ярослав — наиболее прославленные летописцами великие князья русские. Идея новгородского приоритета присутствует ещё и ниже в тексте свода, где отмечено, что «новгородстии людие» платили дань варягам уже во времена Кия. Следовательно, Новгород, во всяком случае, по мысли летописца, не младше Киева.
Итак, безотносительно к исторической обоснованности подобных утверждений они вполне могли входить в официальное летописание Рюриковичей, и видеть здесь вмешательство новгородского сводчика совсем необязательно.
Собственно введение начинается прославлением Киева, который летописец сравнивает со столицами мировых царств античной и христианской византийской историографии.
«Якоже древле царь Римъ и во имя его город Римъ; и паки Антиохъ, и бысть Антиохиа Великаа; и паки Селевки и бысть Селевкиа; и паки Александръ и бысть въ имя его Александриа; ибо не многая места тако прозвани быша грады въ имена царев техъ и князеи техъ: тако жь и в нашеи стране званъ бысть градъ великии Киевъ во имя Кия, его же нарицаютъ тако перевозника бывша; инеи же: ловы деяше около города своего. И тако бо есть промыслъ Божии, еже яве в последняя времена: куда же древле погании жряху бесомъ на горахъ, ныне же паки туды святыя церкви златоверхия каменнозданныя стоят, и монастыреве велицы поставлени быша, и черноризец в нихъ исполнено бысть»[29].
Здесь впервые появляется имя основателя Киева Кия (Кыя). Предания о нём будут полнее проанализированы ниже. Здесь отметим, что в Начальном своде уже упоминаются различные, явно фольклорные, версии образа Кия: Кий-князь, Кий-охотник, Кий-перевозчик. Если первые два варианта успешно контаминируются летописцем ниже, то с последним (Кий-перевозчик) дело обстоит сложнее. Занятие перевозом являлось эквивалентом «простого» происхождения. Когда в народном предании княгиня Ольга сделалась простолюдинкой по происхождению, фольклор превратил её именно в перевозчицу. Предание о Кие-перевозчике воспринял как антикиевское ещё автор ПВЛ. Начальный летописец не спорит с этим вариантом открыто, но явно рассматривает его как недостоверный.
Прославив Киев и косвенно его основателя, монастырский летописец, как ниже, так и здесь, не забывает напомнить о язычестве древних князей. Сведения о языческой ритуальной практике славян («жряху бесом на горах») точны, но это может быть и просто библейский стереотип. Посвятив несколько вдохновенных строк победившему христианству, летописец вновь возвращается к языческой старине, но в неожиданном ракурсе. «Начальные» времена и древние князья (на этот раз уже, судя по упоминаемым реалиям, первые киевские Рюриковичи) вновь противопоставляются современности, но уже не в пользу последней. «Несытовству» князей и знати второй половины XI в. ставится в пример доблесть и бескорыстие дружины и её предводителей прошедшей поры. Летописец теперь противопоставляет древних язычников, обладавших всеми мыслимыми для таковых добродетелями, своим современникам. Этих последних он считает только по имени христианами, сохраняющими все дедовские суеверия (статьи 1068, 1071 гг.), но к тому же и растерявшими все доброе, что имелось у прежних поколений.
Последняя фраза введения (уже присутствующая в Комиссионном списке), как полагал А. А. Шахматов[30], принадлежит новгородскому сводчику 1204 г.: «Мы же от начала Рускы земля до сего лета и все по ряду известьно да скажем от Михаила цесаря до Александраи [Тр — до Олекси] Исакья»[31].Михаил III — первый упоминаемый в Начальном своде византийский император. Олекса (как в Тр) и Исакий же — как будто императоры Алексей IV и Исаак II, последние перед завоеванием Константинополя крестоносцами. Повесть о взятии Царьграда «латынами» в 1204 г. содержится в обоих изводах НПЛ.
С другой стороны, возможна интерпретация этих императоров как Алексея Комнина и его брата севастократора Исаака, захвативших власть в Византии в 1081 г. и сперва воспринимавшихся как соправители. Высший государственный титул севастократора был собственным изобретением Комнина[32], и тем более подобное заблуждение могло возникнуть за границами Империи, у русского летописца. Последний вариант позволяет датировать создание летописи временем вскоре после 1081 г.
Подытоживая рассмотрение летописного Введения, можно отметить, что оно целиком может принадлежать киевскому Начальному своду, а в некоторых элементах (прославление Киева) — исключительно ему. Стоит, кроме того, напомнить, что сам Новгородский летописный свод 1204 г., которому иногда приписывают всё Введение целиком либо его элементы, — гипотетическая конструкция, основанная преимущественно на наличии в новгородском летописании пространной вставной Повести о падении Константинополя. Представляется несколько странным — почему, если традиция «младшего извода» (с полным воспроизведением Начального свода) уже утвердилась в новгородском летописании к середине XIII в., именно тогда происходит внезапный возврат к местному архетипу, представленному — в оригинале как раз этого времени — НПЛс? Логичнее предположить, что Свод 1167, использовавший киевский источник целиком, остался надолго изолированным явлением в официальном летописании «республики» и до начала XV в. привлекался только для описания современных своему созданию событий в «старшем изводе».
Изложение истории Руси летописец начинает с предания о Кие.
«В лето 6362. Начало земли Рускои. Живяху когождо съ родомъ своимъ, на своихъ местех и странахъ, владеюща когождо родомъ своимъ. И быша три братия: единому имя Кии, второму же имя Щекъ, третьему же имя Хоривъ, а сестра их Лыбедь. И седяше Кыи на горе, идеже ныне увоз Боричевъ, и бе с родомъ своимъ; а братъ его Щекъ на друзии горе, от него же прозвася Щековица; а третии Хоривъ, от него же прозвася Хоривица. И сотвориша градокъ во имя брата своего стареишаго и наркоша имя Кыевъ. И бяше около их лесъ и боръ великъ, и бяху ловища зверие. И беша мужи мудри и смыслене, наречахуся поляне, и до сего дне от них же суть кыяне [Т, В — И быша мужие мудры и смыслени (В смыслены), и нарицахуся поляне, и от них же суть ныне поляне (В отъ нихъ же суть киене поляне) и до сего дне; Тр — И быша мужии мудрии и смыслении, нарицахуся поляне, от них же суть Киеви поляне и до сего дни]; бяху же погане, жруще озером и кладязем и рощениемъ, якоже прочии погани»[33].
Начало первой погодной статьи не даёт никаких оснований подозревать лакуну, тем более пропуск большого текста, аналогичного введению ПВЛ. Оно построено вполне логично и не требует пояснений. Первоначальный смысл предпоследней фразы, судя по параллели В и Тр, лучше передает первый — «от них же суть кияне поляне», то есть от их поры кияне зовутся и полянами.
Происхождение даты (6362 год) основания Киева неясно. Б. А. Рыбаков видел здесь руку неблагожелательного к Киеву новгородца.[34] Действительно, дата явно связана с синхронизацией наиболее ранних событий на Севере и на Юге, упоминаемых летописцем. Но как уже говорилось, концепция новгородского приоритета, — не только новгородское изобретение.
Реальное время основания Киева точно не установлено. Первые следы жизни на Горе относятся к периоду существования «пражской» (пражско-корчакской) археологической культуры (конец V–VII вв.), а на Подоле (в Оболони) и того старше, но окончательное оформление раннесредневекового града произошло едва ли раньше VIII в.[35]
В последнее время высказано мнение о связи возникновения Киева с расселением в Среднем Поднепровье племен волынцевской культуры на рубеже VII–VIII вв.[36] Отметим, что летописец считает Кия непосредственным предшественником хазарского завоевания, которое, по ПВЛ (та же мысль менее четко выражена и в рассматриваемом памятнике), предшествовало, в свою очередь, вокняжению Аскольда.
Такая хронология позволяла автору Начального овода отнести основание Киева к середине IX в. Труднее сказать, откуда взялась конкретная датировка 6362 г. Источником летописца здесь были устные предания, для которых едва ли характерны указания на точные сроки. Недаром черпавший практически из тех же источников автор ПВЛ никак не датировал Кия. Стоит также заметить, что среди известий за рассматриваемый период это вообще единственная датировка Начального свода. Начальный летописец не датирует даже правление первых Рюриковичей.
Вероятнее всего в источниках летописи (дружинном или «простонародном» предании) шла речь о том, что «начало» имело место за какой-то определенный срок — разумеется, более чем приблизительный — от какого-либо события. Таким событием могла быть смерть Ярослава Мудрого (по летописной хронологии, ровно через 200 лет после «начала»). Тогда при датировке имелся в виду срок сбора дани варягами с новгородцев — именно после смерти Ярослава Новгород прекратил уплату регулярного откупа «ради мира» варягам[37]. Первый же сбор варягами дани синхронизирован в Начальной летописи со временами Кия. Нуждавшийся в отправной точке хронологии летописец вынес «дату», полученную на основании приблизительного расчета, в начало своего труда, отнеся её к тому же к Кию.
Из упоминаемых в сказании имен три (Щек, Хорив, Лыбедь), как обычно полагают, оттопонимного происхождения[38] и, следовательно, вымышлены. Впрочем, утверждалось и, напротив, происхождение речного названия «Лыбедь» от личного имени «Лыба (Улыба)»[39]. Вопрос о происхождении названий гор «Щекавица» и особенно «Хоривица» также неоднозначен. В. Я. Петрухин видит в название «Хоривица» топоним библейского происхождения, след еврейско-хазарского присутствия в Киеве[40]. Любопытно, что Б. А. Рыбаков в своё время отождествил Хоривицу с киевским Капищем[41]. В любом случае, в предании об основании Киева и полянского племенного княжения тремя «братьями» могла отразиться и определенная историческая реальность. Наименование «Кий», очевидно, историческое (др.-рус. Кыевъ-град 'город Кыя/Кия'). Оно не принадлежит к традиционным для славянской знати уже VI–VII вв. двусоставным антропонимам. По мнению ряда лингвистов, «Кий» восходит к индоевропейскому обозначению божественного кузнеца, победителя Змея[42]. Предания о «божьем ковале» или двух братьях-«ковалях», победивших Змея, создателях Змиевых валов, еще в новое время неоднократно записывались в Среднем Поднепровье[43].
Полянский племенной союз окончательно сложился на основе двух этнических групп — пришлой с запада, связанной с пражско-корчакской археологической культурой (словене-дулебы) и местной, носителей пеньковской археологической культуры (анты)[44]. Если основание укрепленного «града», что на сегодняшний день представляется по результатам исследований археологов наиболее вероятным, связано действительно с «волынцевской» миграцией, то каждому из соправительствующих родов соответствовал особый племенной компонент союза[45].
Кий предания явился собирательным образом, вобравшим в себя всех полянских вождей от основания княжения до хазарского завоевания или даже до вокняжения Аскольда и Дира. К последним десятилетиям XI в. это обстоятельство, очевидно, уже почти забылось.
Почему центром циклизации преданий стал именно основатель города, а не какой-нибудь другой племенной князь, в объяснении не нуждается. Летописец рисует картину объединения ранее разрозненных «родов» (судя по ранним летописям, понятие достаточно многозначное) вокруг новопостроенного племенного центра в единую политическую общность — полянский союз. Из его слов следует, что киевлян именовали (естественно, потомки иных племен) «полянами» еще во второй половине XI в. Происхождение самого имени «поляне» он связывает с Кием и «братьями». Позднее это опровергает автор ПВЛ. Действительно, «поляне» — один из древнейших славянских этнонимов и должен быть старше Киева. Но повествованию Начального летописца нельзя отказать во внутренней логике — происхождение общего имени он связывает со сложением политического единства вокруг общего центра — Киева. Скорее всего, здесь мы видим отдаленные следы древнего предания об объединении вокруг нового града пришельцев и аборигенов под общим отныне самоназванием.
Замечание, что Кий ещё до основания общего града, «на горе, идеже ныне увоз Боричев» «бе с родом своим», призвано подчеркнуть его изначальное старшинство. Старший брат остается на основной родовой территории, а младшие обосновываются по соседству, но на новых местах. Это представляет некоторый интерес еще и для создания картины древнеславянской колонизации.
В предании лишней выглядит Лыбедь. Для любого киевлянина было вполне естественно, что с ее именем связано название реки Лыбедь (хотя исторически связь, конечно, обратная). Но летописец этого почему-то не отметил и вообще никак не прояснил роль Лыбеди в повествовании. Следует ему и автор ПВЛ. Между тем Лыбедь дольше всех персонажей предания сохранялась в народной памяти. В записанном в XIX в. предании она — киевская княжна, живущая на Девич-горе. Лыбедь будто бы протекла от ее слез, пролитых, когда отвергавшая женихов красавица была вынуждена доживать свои дни в одиночестве[46].
Если позднее предание сохранило черты более древнего, то монастырский летописец мог по самым разным причинам не дать ему места в истории. Среди возможных причин — присущий ряду «варварских» преданий и неудивительный здесь элемент «балладности», совершенная бесполезность сюжета для «большой» истории и вопиющая даже для средневековья недостоверность. Лучшим выходом летописец счел умолчание, даже не упомянув о локализации Лыбеди на Девич-горе. Вообще-то, лаконичное указание «а сестра их Лыбедь» можно рассматривать и как отсылку к неприглянувшемуся летописцу, но известному его современникам сюжету.
Любопытно при этом, что, сохранив память о Лыбеди, фольклор совершенно забыл князя Кия с братьями (если не считать отголоском традиции о них мифологические предания о «божьих ковалях»). Само основание города поздние украинские предания описывают совершенно иначе. Так, по одному из преданий, некий «пан» неимоверно притеснял людей, «отбирал от них все, что можно было». В конце концов, «подданные» восстали. Объединённые силы восставших разбили «пана» с его войском и гнали до места нынешнего Киева, где уничтожили своего угнетателя и его присных. Здесь костер из «киев», горевший много дней и давший якобы имя Киеву, зажжен в честь победы над врагом[47].
Можно искать здесь отражение как социальных конфликтов позднейших эпох, так и смутно неких подлинных событий эпохи древнеславянских переселений[48]. Но очевидно, что к традиции о Кие всё это имеет мало отношения или не имеет вовсе.
Известная летописцу версия о Кие-охотнике побудила его специально отметить, что она не противоречит им изложенной — «бяше около их лес и бор велик, и бяху ловяще зверие». Здесь Начальный летописец совершенно прав. Предание о Кие-охотнике — отголосок или вариант известного не только славянам фольклорного мотива «Князь (боярин) во время охоты находит место для города». У русских одна из известнейших версий связана с основанием Каргополя.[49] Таким образом, версия отнюдь не противоречит княжескому достоинству основателя Киева (в отличие от игнорируемой здесь версии о Кие-перевозчике).
В свое время Н. Я. Марром была выдвинута идея о тождестве русского летописного предания об основании Киева с армянским преданием об основании города Куара в Тароне братьями Куаром, Мелтеем и Хореаном. Предание это (действие которого, отметим, отнесено к древнейшей поре армянской истории, задолго до крещения Армении) сохранилось в записи историка VIII в. Зеноба Глака[50]. Версия о заимствовании армянской легенды у древних славян получила довольно широкое распространение в советской историографии. В частности, ее активно поддержал Б. А. Рыбаков, видевший в тексте Зеноба Глака ценный источник по истории раннего Киева и основание для датировки основания города[51].
Однако следует признать, что в идее о заимствовании предания от славян к армянам присутствует доля субъективности. Исходя из возраста армянской и славянской литературных традиций, а главное — из хронологической привязки предания у Глака и реального времени возникновения Киева — логично было бы думать об обратном заимствовании. Действительно, характер и причины заимствования у древних славян-язычников предания об основании Киева, причины практически мгновенной привязки этого рассказа о недавних событиях в языческой стране к собственному доисторическому прошлому, да еще со стремительной записью — все это остается совершенно неясной. Нельзя не признать, что персонажи Глака находятся в гораздо более очевидном контексте «своей» исторической и генеалогической традиции, чем персонажи летописи. К тому же, и время создания сочинения Зеноба Глака и Иованнеса Мамиконяна «История Тарона» оценивается уже давно иначе, относясь к IV–VII вв.[52]
Таким образом, при ближайшем рассмотрении версия заимствования оказывается довольно рискованной.
Однако необходимости в такой версии нет вообще, как не имеет она и убедительных оснований. По сути, у нее лишь три исходных посыла: совпадение первой буквы в топонимах «Киев» и «Куар»; фонетическое созвучие «Хорив» — «Хореан»; мотив трех братьев-основателей. Привлекаемые дополнительные аргументы оказываются всегда из той же области случайных созвучий и пересечений. Очевидно, что на подобной базе источник либо последствия славянских заимствований можно было бы отыскать не только в армянской традиции. Представляется, что в целом идея тождества «Киев» — «Куар» остается примером вольных историко-лингвистических построений своего автора Н. Я. Марра.
Впрочем, устаревшая, как представлялось, теория Н. Я. Марра — Б. А. Рыбакова о параллелизме персонажей Куара и Кия не так давно была несколько неожиданно реанимирована молодым исследователем А. С. Щавелевым. Он предлагает возводить их к общему скифскому источнику. Никаких доказательств, историко-культурных или лингвистических аргументов в пользу этого и ранее высказывавшегося Н. Я. Марром допущения автор не приводит[53].
Похвалив мудрость основателей стольного города, автор не забывает еще раз (после введения) напомнить о том, что они «бяху погани». При этом любопытно, что культы верховных языческих богов он в связи с этим ни разу не упоминает, но говорит о поклонении «озером, и кладязем и рощением». С одной стороны, он приобретал на это формальное право, добавив: «якоже прочии погани». Действительно, другим, неславянским язычникам Перун, Велес или Род едва ли были известны. Однако упоминание только природных объектов поклонения наводит на мысль, не хотел ли автор упрекнуть своих современников (среди которых как раз низшие «языческие» культы были особенно живучи) — они-де, не имея достоинств предков, еще и разделяют их суеверия. В таком случае это продолжение темы, открытой во введении, — предки, несмотря на свое язычество, были прославлены всеми возможными для язычников доблестями; современники же, внешне приняв христианство, позорят себя многочисленными грехами, плата за которые — половецкое нашествие.
Далее следует рассказ о походе русов на Константинополь при императоре Михаиле III. Синхронизация Михаила с Кием отнюдь не значит, что летописец и поход соотносил с основателями Киева. Он просто не знал, с каким князем связать поход, известный ему только из византийских источников. Это свидетельство — единственное в рассматриваемой здесь части Начального свода, всецело основанное на иностранном источнике.
Рассказ о цареградском походе разрывает надвое связное повествование о ранней истории Киева. Следовательно, мы имеем дело с разными этапами работы автора свода. Но нет оснований видеть здесь вставку сводчика 1093 г. в текст Никона Великого. Атрибуция последнему вышерассмотренного фрагмента наиболее обоснованна. В Древнейшем же своде повествования о столь давних временах, как было показано выше, не было ни в одной редакции. Таким образом, убедительным представляется, что Начальный летописец сам вставил в собственный текст фрагмент о походе позднее, возможно после ознакомления с первоисточниками.
«По сих летех братиа сии изгибоша, и быша обидими древьляны, инеми околними. И наидоша я козаре, на горах сих седяща в лесех и реша: «Плати намъ дань». Съдумавши же поляне и даша от дыма мечь. И несоша козаре къ князю своему и стареишинамъ своимъ. Князь же созва стареишины своя и рече имъ: «Се налезохомъ дань нову». Оне же реша ему: «Откуду?» Он же рече: «В лесе на горахъ надъ рекою Днепрьскою». Они же реша: «Что суть дале?» И показа им мечь; и реша старци козарьстеи: «Не добра дань, княже; мы ся доискахомъ оружьемъ одиноя страны, рекше саблями, а сих же оружье обоямо остро, рекше мечи; сии имут и на нас имати дань, и на иных странахъ». Се сбысться все; не от своея воли рекше, от Божиа повелениа. Яже при фараоне, цесари египетьсте, егда приведоша Моисе и реша стареишины фараоня: «Сеи хощеть смирити власть Египетьскую»; яко и бысть; и погыбоша египтяне от Моисиа, а первее беша работающе имъ; тако и си пръве владеша, после же самими владеша; якоже и бысть: владеют бо козары князи рускыи и до днешьняго дни»[54].
Эта историческая притча явно старше и самой летописи, и библейских ассоциаций, которые, несомненно, принадлежат самому летописцу. Она восходит ко времени, когда русско-хазарские отношения были достаточно актуальны или когда эта актуальность не ушла еще окончательно в прошлое, т. е. к IX–X вв. По контексту Начального свода выходит, что вскоре за тем в Киев прибыли Аскольд и Дир. ПВЛ говорит о хазарском данничестве полян под 6367 и 6370 гг. Заметим, что описанный здесь сбор дани — первый и отнюдь не единственный. Летописец не только нигде не говорит, что дурное предзнаменование отвратило хазар от сбора дани, но прямо утверждает, что они «владеша» полянами. К тому же выводу ведет и восходящая к апокрифу аналогия с Моисеем в египетском рабстве — данный эпизод относится ко времени задолго до исхода. Еще недвусмысленнее говорит о сборе хазарами дани с полян на протяжении некоторого периода ПВЛ. Таким образом, рассматривать этот сбор дани как последний летопись не дает ни малейшего основания.
Не видит летописец никакого вызова и в самой полянской дани мечами. Скорее в выдаче оружия с каждого «дыма»-хозяйства можно усмотреть капитуляцию. Именно как искаженное представление о первом и не единственном сборе дани хазарами с полян рассматривали данный фрагмент В. Н. Татищев и Н. М. Карамзин[55]. Действительно, летописное свидетельство достаточно недвусмысленно.
На раннее происхождение предания указывают приписанные хазарскому обществу реалии социально-политического устройства, скорее характерные для славян раннегосударственного периода. Князь выступает исключительно как военный предводитель, — держащий, впрочем, в своих руках и сбор дани. Об успехах он докладывает «старцам», а те дают совершенному оценку. Однако князь уже сам созывает старейшин и может проигнорировать их мнение[56].
Упомянув в связи с библейскими параллелями современную ему ситуацию, летописец возвращается к древности и повествует о приходе в Киев двух братьев-варягов Аскольда и Дира[57].
По Начальному своду, Аскольд и Дир появляются в Киеве вскоре после смерти Кия с «братьями», следовательно, с учетом предыдущего изложения — после хазарского завоевания. Последнее на деле первично для сказания об этих братьях-князьях. Рассказ о хазарской дани служит связующим звеном между народными киевскими преданиями о раннем Киеве и дружинной устной традицией об основании правящей династии Рюриковичей. В древнем сказании (отчасти сохраненном ПВЛ) приход в Киев Аскольда и Дира был увязан с хазарским завоеванием.
Сведения Начального летописца о начальной истории не ограничиваются вводной частью. В части датированной, говоря о покорении киевскими князьями некоторых восточнославянских племен, он делает небольшие экскурсы в их (радимичей, угличей) историю.
Начальный летописец первым пытается дать связную картину истории восточных славян и ранней Руси. При всех отмечавшихся ранее отличиях, в Начальном киевском своде обнаруживается и типологическое сходство с рядом наиболее ранних исторических сочинений славянских, не только славяноязычных, литератур — с болгарской Апокрифической летописью, с Летописью попа Дуклянина, с хроникой Анонима Галла. Это сходство заключается в известной этнической ограниченности повествования, сравнительно малой степени его вовлеченности в мировую историю.
В этом определенная закономерность, напрямую связанная с самим процессом становления средневековых этнических историографий. Их создатели, стоя на грани устной и письменной традиции, естественным образом воспринимали родовые черты первой, в том числе и этнодинастическую ограниченность. С другой стороны, они еще избегали сверх необходимого дублировать и тем более творчески перерабатывать свои инокультурные образцы, обладавшие в их глазах сакральным или почти сакральным авторитетом. В то же время, последнее обстоятельство не мешало, а скорее способствовало заимствованиям литературных приемов, отдельных мотивов, черт словесного оформления материала. Эти заимствования, как представляется, совершенно не заслоняют сюжетного своеобразия летописных сказаний.
При всём том печерский автор работал над подлинной летописью, основанной на хронологической сетке византийской хронографии и пользовавшейся материалом последней. Это накладывало определенные ограничения и само собой побуждало к рациональному историческому исследованию — как минимум, к установлению достоверных или кажущихся достоверными дат исторических событий. Это последнее совсем не занимало богомильского болгарского автора и весьма мало занимало «Дуклянина» и Анонима Галла. Далее, уже в Начальной летописи намечается важная черта древнерусской летописной традиции о древнейшей эпохе — рационализация, демифологизация сведений устного предания, уход от всего языческого, кроме самого факта осуждающих язычество упоминаний.
Сюжеты местной племенной истории в Начальной летописи весьма скудны. Некоторые возникают в погодных статьях по мере необходимости. В первой погодной статье 6362 г. (по сути, в условно датированном прологе) содержатся только сведения об истории полян и Киева. Ясно, что для автора летописи они были ценны именно как пролог, как введение к истории Рюриковичей, повествующее об основании столицы их государства. Изложив, довольно отрывочно, сведения о додинастическом прошлом Киева, летописец переходит к рассказу о правящем роде и уже не оставляет его своим вниманием. Другие, кроме полян и призвавших Рюрика ильменцев, племенные общности, по сути на первых страницах летописи не представлены.
Недостатки получившейся в итоге картины не снижают, впрочем, ее ценности. По сравнению с данными позднейшего происхождения они заслуживают значительного внимания. Все оригинальные сведения последующих летописей, не исключая и монументальную ПВЛ, в конечном счете, как бы «нанизывались» на заданный именно Начальным сводом остов.
Особенности русского летописания в отражении дописьменной истории связаны не в последнюю очередь с особенностями формирования древнерусской государственности и культуры. В восточнославянском регионе в IX–X столетиях более десятка племенных «княжений» оказались включены в новое политическое единство — Древнерусское государство, во главе с новой династией Рюриковичей, — и поглощены им. К концу Х в. процесс повсеместной смены Рюриковичами правящих родов, за исключением отдельных, и в культурном плане периферийных областей, завершился. Соответственно, племенное предание всех древних племенных общностей утрачивало в едином государстве характер официальной исторической традиции. Таковой статус обрело теперь родовое предание Рюриковичей, не уходившее далеко вглубь языческой эпохи. В этом было принципиальное отличие Руси от Чехии Пржемысловичей или Дукли, и сходство ее, например, с Польшей — где также в историографии сравнительно молодой династии Пястов сюжетам древней племенной истории на первых порах уделялось крайне мало внимания. Для древнерусских авторов главной задачей при описании событий до Рюрика становилось обоснование прав своей династии на власть, как минимум подготовка «декораций» для ее выхода на историческую сцену. В то же время вполне мог присутствовать (но ни в коем случае не на первом плане), особенно в Киеве и в Новгороде, и элемент заинтересованности отдельных знатных родов, возводящих себя еще к до-Рюриковым временам и сохраняющих память о героях-предках предшествующей эпохи.
Другой важной особенностью древнерусской исторической традиции явилось развитие ее с самого начала под мощным воздействием византийской хронографии. Образцом исторического труда с XI в. становится «Хроника» Георгия Амартола, отчасти более раннее, также построенное по хронологическому признаку сочинение Иоанна Малалы. Соответственно, и русские исторические сочинения, по крайней мере с середины XI в., оформляются как летописи в собственном смысле слова.
В известной степени это рационализировало и внутренне дисциплинировало труд, заставляло его автора внимательнее относиться к параллельно излагаемым фактам «большой» истории. Введение этнического прошлого в широкий мировой контекст и четкие хронологические рамки неизбежно выдавливало за пределы текста мифологизм, а также и размывало архаическую структуру родословного предания. Поэтому в русском летописании XI–XV вв. рационализирующее воздействие христианской мысли выразилось по максимуму.
В сравнении и с сербской, и с болгарской, и с польской — и со многими образцами неславянской средневековой хронистики Европы в русских исторических сочинениях при описании дохристианской эпохи до удивительного мало фантастического и откровенно мифического. Это способствовало некоторому смещению исследовательского восприятия применительно к русским памятникам. Даже полные эпики повествования о походе Олега на Византию, войнах Святослава и т. д. производили подчас на первых исследователей ощущение (конечно, ошибочное) документального отчета. Характерно, кстати, что с русской традицией многим здесь роднится (хотя благодаря воздействию латинских исторических канонов, и не вполне тождественна ей) чешская средневековая историография, также изначально ориентированная на форму развернутых анналов.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Татищев В. Н. История Российская. М., 1994. Т. 1. С. 119–120.
[2] Карамзин Н. М. История государства Российского. М., 1988. Т. 2. Прим. 213.
[3] См.: Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908; Повесть временных лет. Пг., 1916; Обозрение русских летописных сводов XIV–XVI вв. М. ; Л., 1938; Киевский Начальный свод 1095 г. // Шахматов А. А. Сборник статей и материалов. Л., 1940.
[9] Алешковский М. Х. Первая редакция «Повести временных лет» // Археографический ежегодник за 1967 г. М., 1969; Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977.
[10] Петрухин В. Я. История славян и Руси в контексте библейской традиции: миф и история в Повести временных лет // Древнейшие государства Восточной Европы : материалы и исследования. 2001 : Историческая память и формы ее воплощения. М., 2003. С. 112.
[11] Шахматов А. А.: Разыскания…; Он же. «Повесть временных лет» и ее источники // Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР. М. ; Л., 1940. Т. 4. С. 11–150.
[12] Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М. ; Л., 1947. С. 35–172; Он же. «Повесть временных лет» (Историко-литературный очерк) // Повесть временных лет : в 2 Ч. М. ; Л., 1950. Ч. 2. С. 5–148; Великое наследие. М., 1979. С. 46 след.
[13] Черепнин Л. В. «Повесть временных лет», ее редакции и предшествующие ей летописные своды // Исторические записки. 1948. Т. 25. С. 293–333.
[14] Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979. С. 57–66.
[15] Богданов А. П. Строительница Русского государства // Историческое обозрение. Вып. 5. М., 2004. С. 4–6.
[16] Памятники литературы Древней Руси. М., 1978. Вып. 1. С. 452.
[17] Сказание о Борисе и Глебе // Памятники литературы Древней Руси. XI — начало XII вв. С. 296.
[34] Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. М., 1982. С. 91–92.
[35] Седов В. В. Восточные славяне в VI–XIII вв. М., 1982. С. 13, 91, 243; Древняя Русь. Город, замок, село. М., 1985. С. 66–67; Славяне и их соседи в конце I тысячелетия до н. э. — первой половине I тысячелетия нашей эры. М., 1993. С. 20, 44–45, 110, 115.
[48] См.: Алексеев С. В. Славянская Европа. С. 83.
[49] Криничная Н. А. Предания русского Севера. СПб., 1991. С. 28–29.
[50] Марр Н. Я. Книжные легенды об основании Куара в Армении и Киева на Руси // Известия государственной академии истории материальной культуры. Л., 1928. Т. 3. С. 257–287.
[51] Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества. С. 92, 105–106.
[52] Айвазян К. В. «История Тарона» и армянская литература IV–VII вв. Ереван, 1976. С. 9–42; Арутюнова-Фиданян В. А. К дискуссии об «Истории Тарона». К проблеме интерпретации устной традиции // Восточная Европа в древности и средневековье. Историческая память и способы ее воплощения. М., 2000. С. 86–91.
[53] См.: Щавелев А. С. Славянские легенды о первых князьях. М., 2007. С. 107.
Айвазян К. В. «История Тарона» и армянская литература IV–VII вв. Ереван, 1976.
Алексеев С. В. Славянская Европа V–VIII вв. М., 2009.
Алешковский М. Х. Первая редакция «Повести временных лет» // Археографический ежегодник за 1967 г. М., 1969. С. 15–40.
Анфертьев А. Н. Иордан // Свод древнейших письменных известий о славянах. М., 1991. Т. 1. С. 98–160.
Арутюнова-Фиданян В. А. К дискуссии об «Истории Тарона». К проблеме интерпретации устной традиции // Восточная Европа в древности и средневековье. Историческая память и способы ее воплощения. М., 2000. С. 86–91.
Богданов А. П. Строительница Русского государства // Историческое обозрение. Вып. 5. М., 2004. С. 4–6.
Древняя Русь. Город, замок, село. М., 1985.
Иванов В. В., Топоров В. Н. Кий // Славянская мифология. М., 1995. С. 222.
Карамзин Н. М. История государства Российского. М., 1988. Т. 2.
Киевский Начальный свод 1095 г. // Шахматов А. А. Сборник статей и материалов. Л., 1940. С. 119–160.
Клосс Б. М. Новгородская 5 летопись и вопрос об источниках Никоновского свода // Летописи и хроники. 1973. М., 1974. С. 252–270.
Комнина А. Алексиада. СПб., 1996.
Криничная Н. А. Предания русского Севера. СПб., 1991.
Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977.
Легенди та переказi. Киiв, 1985.
Лихачев Д. С. «Повесть временных лет» (Историко-литературный очерк) // Повесть временных лет : в 2 Ч. М. ; Л., 1950. Ч. 2. С. 5–148.
Лихачев Д. С. Археографический обзор списков «Повести временных лет» // Повесть временных лет. Ч. 2. М., 1950. С. 149–181.
Лихачев Д. С. Великое наследие. М., 1979.
Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М. ; Л., 1947.
Марр Н. Я. Книжные легенды об основании Куара в Армении и Киева на Руси // Известия государственной академии истории материальной культуры. Л., 1928. Т. 3. С. 257–287.
Начальная летопись. М., 1999.
Обозрение русских летописных сводов XIV–XVI вв. М. ; Л., 1938.
Памятники литературы Древней Руси. М., 1978. Вып. 1.
Петрухин В. Я. История славян и Руси в контексте библейской традиции: миф и история в Повести временных лет // Древнейшие государства Восточной Европы : материалы и исследования. 2001 : Историческая память и формы ее воплощения. М., 2003. С. 93–112.
Повесть временных лет. Пг., 1916.
Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. М., 1982.
Седов В. В. Восточные славяне в VI–XIII вв. М., 1982.
Седов В. В. Славяне. М., 2002.
Сказание о Борисе и Глебе // Памятники литературы Древней Руси. XI — начало XII вв. С. 278–303.
Славяне и их соседи в конце I тысячелетия до н. э. — первой половине I тысячелетия нашей эры. М., 1993.
Татищев В. Н. История Российская. М., 1994. Т. 1.
Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979.
Черепнин Л. В. «Повесть временных лет», ее редакции и предшествующие ей летописные своды // Исторические записки. 1948. Т. 25. С. 293–333.
Шахматов А. А. «Повесть временных лет» и ее источники // Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР. М. ; Л., 1940. С. 11–150.
Шахматов А. А. Киевский Начальный свод. С. 131.
Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908.
Щавелев А. С. Славянские легенды о первых князьях. М., 2007.
Этимологический словарь славянских языков. Вып. 17. М., 1990.
АРХИВНЫЕ ИСТОЧНИКИ
ПСРЛ. Т. 1. М., 1997. Стб. 24.
ПСРЛ. Т. 2. М., 1997. Стб. 17.
ПСРЛ. Т. 3. М., 2000. С. VI.
ПСРЛ. Т. 3. С. 103, 431, 511.
ПСРЛ. Т. 3. С. 103, 431, 511–512.
ПСРЛ. Т. 3. С. 104, 432, 512.
ПСРЛ. Т. 3. С. 104–105, 432, 512–513.
ПСРЛ. Т. 3. С. 105–106, 433, 513.
ПСРЛ. Т. 3. С. 106, 433, 513.
ПСРЛ. Т. 3. С. 11.
ПСРЛ. Т. 3. С. 551.
ПСРЛ. Т. 3. С. VI.
ПСРЛ. Т. 3. С. VII.
ПСРЛ. Т. 3. С. VII.
ПСРЛ. Т. 3. С. VI–VII.
ПСРЛ. Т. 38. Л. 1989. С. 17.
BIBLIOGRAPHY (TRANSLITERATION)
Aivazian K. V. «Istoriia Tarona» i armianskaia literatura IV–VII vv. Erevan, 1976.
Alekseev S. V. Slavianskaia Evropa V–VIII vv. M., 2009.
Aleshkovskii M. Kh. Pervaia redaktsiia «Povesti vremennykh let» // Arkheograficheskii ezhegodnik za 1967 g. M., 1969. S. 15–40.
Anfert'ev A. N. Iordan // Svod drevneishikh pis'mennykh izvestii o slavianakh. M., 1991. T. 1. S. 98–160.
Arutiunova-Fidanian V. A. K diskussii ob «Istorii Tarona». K probleme interpretatsii ustnoi traditsii // Vostochnaia Evropa v drevnosti i srednevekov'e. Istoricheskaia pamiat' i sposoby ee voploshcheniia. M., 2000. S. 86–91.
Bogdanov A. P. Stroitel'nitsa Russkogo gosudarstva // Istoricheskoe obozrenie. Vyp. 5. M., 2004. S. 4–6.
Drevniaia Rus'. Gorod, zamok, selo. M., 1985.
Ivanov V. V., Toporov V. N. Kii // Slavianskaia mifologiia. M., 1995. S. 222.
Karamzin N. M. Istoriia gosudarstva Rossiiskogo. M., 1988. T. 2.
Kievskii Nachal'nyi svod 1095 g. // Shakhmatov A. A. Sbornik statei i materialov. L., 1940. S. 119–160.
Kloss B. M. Novgorodskaia 5 letopis' i vopros ob istochnikakh Nikonovskogo svoda // Letopisi i khroniki. 1973. M., 1974. S. 252–270.
Komnina A. Aleksiada. SPb., 1996.
Krinichnaia N. A. Predaniia russkogo Severa. SPb., 1991.
Kuz'min A. G. Nachal'nye etapy drevnerusskogo letopisaniia. M., 1977.
Legendi ta perekazi. Kiiv, 1985.
Likhachev D. S. «Povest' vremennykh let» (Istoriko-literaturnyi ocherk) // Povest' vremennykh let : v 2 Ch. M. ; L., 1950. Ch. 2. S. 5–148.
Likhachev D. S. Arkheograficheskii obzor spiskov «Povesti vremennykh let» // Povest' vremennykh let. Ch. 2. M., 1950. S. 149–181.
Likhachev D. S. Velikoe nasledie. M., 1979.
Likhachev D. S. Russkie letopisi i ikh kul'turno-istoricheskoe znachenie. M. ; L., 1947.
Marr N. Ia. Knizhnye legendy ob osnovanii Kuara v Armenii i Kieva na Rusi // Izvestiia gosudarstvennoi akademii istorii material'noi kul'tury. L., 1928. T. 3. S. 257–287.
Nachal'naia letopis'. M., 1999.
Obozrenie russkikh letopisnykh svodov XIV–XVI vv. M. ; L., 1938.
Pamiatniki literatury Drevnei Rusi. M., 1978. Vyp. 1.
Petrukhin V. Ia. Istoriia slavian i Rusi v kontekste bibleiskoi traditsii: mif i istoriia v Povesti vremennykh let // Drevneishie gosudarstva Vostochnoi Evropy : materialy i issledovaniia. 2001 : Istoricheskaia pamiat' i formy ee voploshcheniia. M., 2003. S. 93–112.
Povest' vremennykh let. Pg., 1916.
Rybakov B. A. Kievskaia Rus' i russkie kniazhestva XII–XIII vv. M., 1982.
Sedov V. V. Vostochnye slaviane v VI–XIII vv. M., 1982.
Sedov V. V. Slaviane. M., 2002.
Skazanie o Borise i Glebe // Pamiatniki literatury Drevnei Rusi. XI — nachalo XII vv. S. 278–303.
Slaviane i ikh sosedi v kontse I tysiacheletiia do n. e. — pervoi polovine I tysiacheletiia nashei ery. M., 1993.
Tatishchev V. N. Istoriia Rossiiskaia. M., 1994. T. 1.
Tikhomirov M. N. Russkoe letopisanie. M., 1979.
Cherepnin L. V. «Povest' vremennykh let», ee redaktsii i predshestvuiushchie ei letopisnye svody // Istoricheskie zapiski. 1948. T. 25. S. 293–333.
Shakhmatov A. A. «Povest' vremennykh let» i ee istochniki // Trudy otdela drevnerusskoi literatury Instituta russkoi literatury AN SSSR. M. ; L., 1940. S. 11–150.
Shakhmatov A. A. Kievskii Nachal'nyi svod. S. 131.
Shakhmatov A. A. Razyskaniia o drevneishikh russkikh letopisnykh svodakh. SPb., 1908.
Shchavelev A. S. Slavianskie legendy o pervykh kniaz'iakh. M., 2007.
Etimologicheskii slovar' slavianskikh iazykov. Vyp. 17. M., 1990.
Alekseev Sergey Viktorovich — a Doctor of Science (history), the head of the History Department at Moscow University for the Humanities. Tel.: +7 (499) 374-55-81.
E-mail:
Библиограф. описание: Алексеев С. В. Начальный летописный свод и предания о дописьменной истории [Электронный ресурс] // Информационно-гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2011. № 2 (март — апрель). URL: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2011/2/Alekseev_Annalistic_Code/ (дата обращения: дд.мм.гггг).
