Федотова Л. В. Русское романтическое искусство и народная культура

УДК 7

Fedotova L. V. Russian Romantic Art and Folk Culture

Аннотация ♦ В статье раскрывается своеобразие отношения русских романтиков к национальному фольклору.

Ключевые слова: русское романтическое искусство, народная культура, фольклор.

Abstract ♦ The article reveals the originality of Russian romanticists’ attitude to national folklore.

Keywords: Russian romantic art, folk culture, folklore.

Европейский романтизм открыл в искусстве новый мир чувств и страстей, сферу порыва к идеалу, творческого воображения. Романтический художественный метод оказал многими своими сторонами огромное и зачастую плодотворное влияние на дальнейшее развитие искусства. Лучшие традиции романтизма питало творчество большинства крупных мировых художников первой половины XIX в., в том числе и русских авторов.

К примеру, в ранней молодости А. С. Пушкин «с ума сходил» от чтения Байрона[1], позже увлекся другими поэтами (в том числе лейкистами), через романтический культ Шекспира вошел в его творчество шекспиризм (особое качество преимущественно русской литературы, исследованное Н. В. Захаровым[2]). Творческая встреча А. С. Пушкина с Дж. Г. Байроном произошла в элегии «Погасло дневное светило...». Одинокий странник бежит с родины, печально пересматривает пройденный жизненный путь; разочарованный в возможности счастья, он, плывя на корабле под послушным парусом, призывает бурю, потому что один бурный океан близок его душе. А. С. Пушкин широко использовал прощальную песнь Чайльд-Гарольда и окружающие ее строфы из поэмы Дж. Г. Байрона и напечатал элегию с пометой «Подражание Байрону».

Огромную роль европейский романтизм сыграл и в творчестве В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова, Е. А. Баратынского, В. Ф. Одоевского, А. Ф. Вельтмана, других русских романтиков, произведения западных романтиков были глубоко проанализированы и получили высокую оценку в статьях В. Г. Белинского, Н. А. Полевого, других ведущих литературных критиков. Но М. Ю. Лермонтов, достигший самых больших высот в романтическом истолковании и воплощении мира, не случайно писал: «Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник, как он, такой же в мире странник, но только с русскою душой». Для величайших писателей рассматриваемого периода увлечение романтизмом характерно на раннем этапе творчества, от которого довольно быстро отошли и Пушкин, и Лермонтов, и Гоголь, заложив основы самого выдающегося феномена в художественной культуре XIX века — русского реализма. Некоторые романтики, в том числе основоположник русского романтизма В. А. Жуковский, как К. Н. Батюшков, тяготеют к классической традиции античности или итальянского Ренессанса (что показано в диссертациях Е. П. Литинской о Жуковском, И. А. Пильщикова о Батюшкове и др.). Наконец, есть ряд романтических писателей России, которые не проявили особого внимания к западному романтизму, опирались на собственные народные корни. Такая позиция обнаруживается в думах К. Ф. Рылеева, поэзии А. А. Дельвига, Д. В. Давыдова, в «Коньке-Горбунке» П. П. Ершова, в «Марфе Посаднице» М. П. Погодина. Сходные явления обнаруживаются и в музыке (М. И. Глинка, А. А. Алябьев), и в живописи (К. П. Брюллов, А. И. Иванов, О. А. Кипренский, И. К. Айвазовский), и в журналистике (эстетическая и идеологическая борьба ведущих журналов) — везде не одна, а несколько различных линий, в том числе и в отношении к народной культуре, возникают первоначальные основания для возникновения уникального культурного явления — противостояния славянофилов и западников, охватившего практически всю образованную часть российского общества. Такая сложная картина русского романтического тезауруса требует определенного культурологического объяснения.

Социально-историческими предпосылками зарождения романтизма в России можно считать обострение кризиса крепостнической системы, общенациональный подъем 1812 г., формирование дворянской революционности. Романтические идеи, настроения, художественные формы явственно обозначились в русской литературе на исходе 1800-х годов. Разочарование в окружающей действительности, столь характерное для европейского романтизма, лежит и в основе всех разновидностей русского романтизма, отсюда свободное проникновение в русскую культуру западных романтических моделей и образцов. В этой связи важно представить русский романтизм в широкой концепции большого общеевропейского романтизма, в поступательном развитии всей мировой литературы.

Однако уже на первых стадиях развития русского романтизма в нем проявились некие особые мотивы, которые в дальнейшем формировались уже вне рамок романтического движения как своеобразные черты русского самосознания и русской культуры.

В. Г. Белинский в работе «Николай Алексеевич Полевой» очень точно охарактеризовал доромантический (ломоносовский), карамзинский и романтический периоды русской литературы. О первом он писал: «Во время Ломоносова нам не нужно было народной поэзии: тогда великий вопрос — “быть или не быть” — заключался для нас не в народности, а в европеизме»[3]. Отмечая достижения романтического периода, связываемого с именами В. А. Жуковского, Н. А. Полевого и в наибольшей степени молодого А. С. Пушкина, он утверждал, что «литература навсегда освободилась от условных и стеснительных правил, связывавших вдохновение и стоявших непреодолимою плотиною для самобытности и народности»[4]. При этом Белинский вовсе не видел в народности только обращение к фольклору, старине. Скорее это он находил у немцев. Те, борясь с влиянием французской литературы «в пользу немецкой национальности в литературе», оказались в непростой ситуации: «В своей настоящей, современной действительности Германия не видела, по известным причинам, никаких национальных элементов и обратилась к своему прошедшему, к своим средним векам, к рыцарским замкам с их башнями и подъемными мостами, с их поэтическим варварством и романтическою дикостью их нравов»[5]. У России же была другая ситуация, отсюда отсутствие необходимости порывать с доромантическим периодом и погружать литературу в фольклорные формы: «Говорят, будто сам Пушкин впоследствии ставил себе в вину, что своими дивными стихами окончательно и безвозвратно утвердил эти размеры за русскою поэзиею и будто он хотел воротиться к размерам наших народных песен, для чего и написал свою “Сказку о рыбаке и рыбке”. Если это правда, — это была ошибка со стороны великого поэта. Метр народных песен был хорош для выражения бедного круга понятий, выражаемых ими; но и в этом круге он далеко не исчерпывал просодического богатства русского языка; для выражения же новой бесконечно разнообразной и широкой сферы понятий он был бы совершенно недостаточен и крайне однообразен. Версификация Ломоносова недаром утверждалась: она сродна духу русского языка и сама в себе носила свою силу, от этого все попытки заменить ее были и будут бесплодны»[6].

Ранний русский романтизм отразил ранний этап социально-исторического перелома, начавшегося в России. В эту пору тревога перед неясным будущим вызывала особенно волнующие колебания и противоречия, борьбу прогрессивных и консервативных тенденций (на тот момент еще не было смелого и решительного разрыва с уходящим, а будущее представлялось неясным и опасным). В первую очередь это порожденное разочарованием во Французской революции сомнение в мудрости Запада, в идущей с Запада идее прогресса и, в более общем плане, — сомнение в ценности самих основ европейской жизни. Поход русских войск в Европу способствовал не только разочарованию «передовой молодежи» в отечественном самодержавии и крепостничестве, но и формированию более критического отношения к Западу. Таким образом, русский романтизм, имея ряд общих черт с западноевропейским и испытав на себе сильное влияние последнего, в некотором отношении сохранил собственную специфику. Особенность, характеризующая судьбы романтизма и его идейного наследия на русской почве, состоит в том, что категории, выражающие собой национальное своеобразие культуры («национальный характер», «дух народа»), чрезвычайно рано стали приобретать социальную конкретизацию и трансформироваться в понятия, имеющие одновременно «национальную» и «социальную» смысловые составляющие.

Диалог народной и цивилизационной культур[7] в России не похож на западные примеры. В России, в отличие от Запада, не требовалось «открытия» народной культуры: дворянский быт, в основном связанный не с городской цивилизацией, а с сельским укладом, предполагал постоянное, ненавязчивое соединение дворянской культуры в духе «первой глобализации» (французский язык, французские романы, французская мода, с добавлением немецкой философии, английской экономической теории и предромантической и романтической поэзии, готицизма, английских парков и т. д.) с народной культурой. Это глубоко представлено в содержащемся в «Евгении Онегине» А. С. Пушкина описании деревенского быта в имении Лариных, образа Татьяны, «русскою душой», но пишущей письмо Онегину по-французски, а также Ленского, Онегина.

Вот почему, например, А. С. Пушкин, с большим интересом отнесшийся к творчеству лейкистов, не взял на вооружение их литературную обработку народной баллады. Напротив, у них же он находит довольно второстепенный мотив — прославление вполне классического жанра сонета, сформировавшегося не в фольклоре, а в ученой среде Данте и первых гуманистов. В период 1829–1830-х гг. интерес А. С. Пушкина к У. Вордсворту стимулировали переводы сонетов английского поэта в поэтических сборниках Ш.-О. Сент-Бёва, под этим впечатлением А. С. Пушкин создает в 1830 г. три стихотворения в данном ключе. Первое из них — «Сонет» («Суровый Дант не презирал сонета...», 1830), в котором декларируется правомерность существования жанра и беглым обзором важнейших моментов его истории демонстрируются широкие жанровые возможности, — является свободным переложением сонета У. Вордсворта “Scorn not the Sonnet...” («He презирай сонета...», 1827) со значительной опорой на французский перевод Сент-Бёва. Баллады более характерны для В. А. Жуковского, но и в его творчестве они не выступают как главный жанр, более того, судьба баллады немецкого предромантика Г. А. Бюргера «Ленора», превратившейся под пером В. А. Жуковского из перевода в вольный перевод «Людмила» и русскую поэму «Светлана», показывает направление, в котором поэт осмысливал иностранное произведение: оно превращалось в литературный факт русского национального самосознания, погружаясь в русский быт и сохраняя лишь основной сюжетный ход бюргеровской баллады.

«Земное» и «небесное», личность и природа слиты и взаимообусловлены в произведениях русских романтиков. Здесь можно было бы усмотреть влияние «открытия природы»[8], осуществленного западными предромантиками и романтиками (оссианизма, кладбищенской поэзии, лейкистов и т. д.). Но более вероятно, что использование образов природы в романтических элегиях, в стихах В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Ф. И. Тютчева и др. восходит к русской народной песне. В фольклорной лирике эти образы служили и поэтическим зачином, и художественным фоном, помогавшим глубоко выразить настроение песни. Природа грустила вместе с героем, оплакивала его кончину.

Понятие «народности» в русском романтическом искусстве, таким образом, не заимствовано у западных романтиков и не выражается в «открытии национального фольклора», оно имело национальные корни, приобрело в русском культурном тезаурусе[9] значительно более масштабное содержание и заняло после романтиков одно из центральных мест в системе констант русской культуры[10].

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Пушкин А. С. Опровержение на критики // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М. : Изд-во АН СССР, 1958. Т. 7. С. 170.

[2] Захаров Н. В. Шекспиризм русской классической литературы: тезаурусный анализ. М. : Изд-во Моск. гуманит. ун-та, 2008.

[3] Белинский В. Г. Николай Алексеевич Полевой // Белинский В. Г. Собр. соч .: В 3 т. / Под общ. ред. Ф. М. Головенченко. М. : ГИХЛ, 1948. Т. 3. С. 144.

[4] Там же. С. 155.

[5] Там же. С. 153.

[6] Там же. С. 145.

[7] См.: Луков Вл. А. Народная культура и цивилизационная культура // Знание. Понимание. Умение. 2010. № 2. С. 268–271.

[8] См.: Шайтанов И. О. Мыслящая муза: Открытие природы в поэзии XVIII века / Отв. ред. Н. П. Михальская. М. : Прометей, 1989.

[9] О понятии «тезаурус» см.: Луков Вал. А., Луков Вл. А. Тезаурусы: Субъектная организация гуманитарного знания. М.: НИБ, 2008.

[10] О понятии «константа культуры» см.: Гайдин Б. Н. Вечные образы как константы культуры (интерпретация «гамлетовского вопроса»): Дис. … канд. филос. наук. М., 2009.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Белинский В. Г. Николай Алексеевич Полевой // Белинский В. Г. Собр. соч .: в 3 т. / под общ. ред. Ф. М. Головенченко. М. : ГИХЛ, 1948. Т. 3.

Гайдин Б. Н. Вечные образы как константы культуры (интерпретация «гамлетовского вопроса») : дис. … канд. филос. наук. М., 2009.

Захаров Н. В. Шекспиризм русской классической литературы: тезаурусный анализ. М. : Изд-во Моск. гуманит. ун-та, 2008.

Луков Вал. А., Луков Вл. А. Тезаурусы: Субъектная организация гуманитарного знания. М. : НИБ, 2008.

Луков Вл. А. Народная культура и цивилизационная культура // Знание. Понимание. Умение. 2010. № 2. С. 268–271.

Пушкин А. С. Опровержение на критики // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. : в 10 т. М. : Изд-во АН СССР, 1958. Т. 7.

Шайтанов И. О. Мыслящая муза: Открытие природы в поэзии XVIII века / отв. ред. Н. П. Михальская. М. : Прометей, 1989.

Федотова Линда Владиславовна — декан факультета «Лингвистика» Армавирского лингвистического университета, кандидат филологических наук, доцент. Тел.: +7 (6137) 56-394.

Fedotova Linda Vladislavovna, Dean, Faculty of Linguistics, Armavir Linguistic University, Candidate of Philology, Associate Professor. Tel.: +7 (6137) 56-394.

E-mail: alu@itech.ru