Гайдин Б. Н., Захаров Н. В., Луков Вл. А. Гамлет: вечный образ (тезаурусный анализ)

УДК 009

Аннотация: В статье рассматривается функционирование образа Гамлета из одноименной трагедии У. Шекспира в мировой литературе. Исследование выполнено в рамках проекта «Идея “шекспиризма” в русской литературе XIX века: Пушкин и Достоевский», осуществляемого при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) (№07-04-00182а).

Ключевые слова: тезаурусный анализ, вечные образы, Гамлет, У. Шекспир.

Проблемой Гамлета заинтересовались уже современники драматурга –– известно, что пьеса имела большой успех[1] –– но серьезную научную оценку в критике она получила лишь после смерти великого английского писателя. Глубина характера Гамлета дала исследователем широкое поле для интерпретаций и размышлений, вызвала многочисленные споры, отголоски которых слышны до сих пор.

Трудно вообразить объем статей и книг, содержание которых так или иначе связано с интерпретацией «Гамлета» Шекспира. Так, в библиографии по «Гамлету», доведенной лишь до 1935 г., значится более двух тысяч названий, а польский исследователь Ян Котт (Jan Kott) еще в начале 1960-х годов сравнивал библиографию по «Гамлету» с книгой, которая по объему в два раза больше телефонного справочника Варшавы[2]. Библиография русских переводов «Гамлета» и критической литературы о нем на русском языке уже к 1987 г. составляла более 1500 единиц[3]. Сколько написано шекспироведами за последние семьдесят лет, не подсчитывал никто. Сегодня в любой поисковой системе сети Интернет можно найти несколько десятков тысяч ссылок по данному вопросу, но количество исследований, эссе и рефератов, «вывешенных» на веб-ресурсах, не всегда отвечает необходимому филологическому, искусствоведческому или культурологическому уровню.

Гениальность Шекспира проявилась в том, что, использовав историю убийства датского короля своим братом, драматург из достаточно заурядного события истории прошлых веков смог развить потрясающую по своему философско-эстетическому содержанию драму, а из простого героя-мстителя — трагическую личность, волнующую умы миллионов зрителей и читателей. Шекспир создал наиболее глубокий и многогранный характер во всей мировой литературе, по своей силе и полноте сравнимый лишь с Дон Кихотом и Эдипом. Поэтому не удивительно, что в критике, посвященной «Гамлету», по словам А. Аникста, «отразилась борьба всех течений общественно-философской мысли, начиная с 17 в. и по наше время»[4].

В 1736 г. вышло эссе анонимного автора «Некоторые комментарии к трагедии “Гамлет, принц Датский”, написанной мистером 

Вильямом Шекспиром» (Some Remarks on the Tragedy of Hamlet, Prince of Denmark, Written by Mr. William Shakespeare), которое приписывают Томасу Ханмеру (Thomas Hanmer)[5]. В этой работе обращается внимание на то, что Гамлет, открыв тайну вероломного убийства своего отца, на протяжении четырех актов медлит и колеблется в осуществлении мести. Автор утверждает, что у Шекспира не получилась бы настолько интересная и занимательная пьеса, если бы герой сразу отомстил Клавдию. Но стало очевидным то обстоятельство, что необходимы особые причины, объясняющие такое поведение принца Датского.

Уильям Ричардсон (William Richardson) в работе «Философский анализ и иллюстрация некоторых замечательных характеров Шекспира» (A Philosophical Analysis and Illustration of Some of Shakespeare's Remarkable Characters, 1774) полагал, что Гамлет находится в тяжелом состоянии духа вследствие поведения своей матери и поэтому не в состоянии действовать. Тот факт, что Гертруда выходит замуж за брата усопшего отца, ошеломляет его до такой степени, что принц долго не может разобраться в том, что и как ему следовало бы делать.

Развивая точку зрения Гердера о творчестве Шекспира как самобытном явлении культуры северных народов, Фридрих Шлегель выступил в своеобразной роли защитника и теоретика шекспировских драм, что прежде было сделано Аристотелем в его осмыслении греческой традиции. «Гамлета» он считал лучшей трагедией «по содержанию и законченности»[6]. Философ замечал, что многие просто не понимают эту трагедию Шекспира, хваля лишь некоторые отрывки. Вместе с тем, по мнению Шлегеля, «средоточие целого заключено в характере героя»[7], вся энергия которого уходит на мыслительную деятельность, что, в свою очередь, лишает его сил, чтобы совершить действия в жизни реальной. Это истинно лучшее изображение человека, пребывающего в полной «дисгармонии» и «отчаянии».

Самуэль Джонсон (Samuel Johnson) считал, что Гамлет скорее инструмент в чьих-то руках, чем полноценное действующее лицо. Более того, уже обвинив короля в убийстве отца, он никак не пытается его наказать и умирает по воле судьбы[8].

Этим вопросом заинтересовался немецкий писатель и мыслитель Иоганн Вольфганг Гёте. Выражая свое восхищение Шекспиром, немецкий писатель, как и многие другие представители художественно-эстетического движения «Бури и натиска», подверг резкой критике французский классицизм с его принципом единства места, действия и времени: «Единство места казалось мне устрашающим, как подземелье, единство действия и времени — тяжкими цепями, сковывающими воображение»[9]. Шекспир же, по его словам, живописал саму природу: «Что может быть больше природой, чем люди Шекспира!»[10]. Гёте полагал, что драматургу удалось соединить долг Античности и волю Нового времени: «Никто, пожалуй, великолепнее его не изобразил первое великолепное воссоединение долга и воли в характере отдельного человека»[11]. Шекспир, как заметил критик, изображал человека в его внешнем и внутреннем конфликте, делая акцент на последнем. Касаясь Гамлета, Гёте устами своего Вильгельма Мейстера заявил, что все дело в личности героя, душа которого не в силах совершить столь нелегкое деяние. Ключ же к разгадке тайны поведения принца он усматривал в знаменитых словах:

The time is out of joint: O cursèd spite, That ever I was born to set it right! (I, V, 188–189.)

Разлажен жизни ход, и в этот ад Закинут я, чтоб все пошло на лад![12]

Шекспир запечатлел «великое деяние, тяготеющее над душой, которой такое деяние не по силам»[13]. От Гамлета «требуют невозможного, не такого, что невозможно вообще, а только лишь для него»[14]. Давно было замечено, что у гётевского Вертера есть схожие черты с Гамлетом. (Например, их размышления о самоубийстве).

Подобные же концепции субъективного характера выдвигали романтики. Например, С.-Т. Кольридж считал, что колебания Гамлета вызваны отсутствием у него воли. В своих лекциях по творчеству Шекспира известный английский поэт замечает, что драматург помещает Гамлета в такие обстоятельства, которые, без сомнения, должны были вызвать всплеск активности и решительности действий героя. Гамлет — наследник трона, отец которого умирает при загадочных обстоятельствах. Но его мать лишает его наследства, выходя замуж за его дядю. Каков эффект появления Призрака? «Мгновенные действия и жажда мести?» Ничего подобного. Совсем наоборот: «бесконечные размышления и колебания»[15].

Гамлет осознает, что ему нужно делать, он знает особенности своего положения. Но, по мнению Кольриджа, Гамлет не в состоянии сразу исполнить свой долг, и дело не в трусости, а в том, что он склонен более предаваться размышлениям, как и многие люди с богатым внутренним миром[16].

Таким образом, как полагал Кольридж, Шекспир хотел донести до нас идею о том, что в мире главное это действие и что, если бесконечные размышления мешают его произвести, то они не имеют никакой ценности, какими бы они не были по своей духовно-философской ценности[17].

У. Хазлитт (W. Hazlitt) утверждал, что, когда у Гамлета нет времени на раздумья, он решительно действует. Например, убивает Полония, думая, что это Клавдий, или заменяет письмо, которое везут с собой Розенкранц и Гильденстерн и получение которого в Англии означало бы неминуемую смерть для принца. Все остальное время, когда он более всего должен действовать, он остается сбитым столку и нерешительным[18]. Он чувствует свою слабость, корит себя, но ему более по вкусу обдумывать весь ужас преступления и думать о способах восстановления справедливости, чем сразу же действовать[19].

Чуть позже стали появляться мнения, что все поведение принца нужно объяснять не субъективными, а объективными причинами. Немецкий критик Карл Вердер (Karl Werder) в лекциях по шекспировскому «Гамлету» (Vorlesungen über Shakespeares Hamlet, 1875[20]) полностью отрицал концепцию Гёте, полагая, что дело не в слабости Гамлета, а в том, что герою нужны неопровержимые доказательства вины Клавдия для того, чтобы его возмездие выглядело абсолютно справедливым и обоснованным в глазах народа, а это требует времени.

Немецкий философ Куно Фишер (Kuno Fischer) попытался соединить субъективную и объективную концепции, выдвигая идею о том, что в зависимости от конкретных обстоятельств доминировали то объективные, то субъективные причины поведения принца[21].

Выдающийся шекспировед Э. С. Брэдли (A. C. Bradley) считал, что все дело в меланхолии Гамлета и что вся трудность заключается в раскрытии ее логики. Мы считаем необходимым остановиться на его лекциях, посвященных «Гамлету», более подробно.

Доктор Брэдли замечает, что некоторые исследователи предлагают трактовать характер Гамлета не только как сложный, но и вообще как непонятный, т. е. тот, который нельзя понять «полностью». Ведь существуют множество вопросов, на которые не всегда можно ответить с достаточной уверенностью. Например, что следовало бы делать Гамлету, когда Призрак оставил его с поручением отомстить? Должен ли он был обвинить Клавдия в вероломном убийстве отца публично? Если да, то что бы произошло? Как бы он доказал вину короля? Ведь единственное, что у него есть, — это разговор с приведением. Брэдли считает, что другие видели Призрака, но только принц слышал его откровения. Гамлет не представляет себе, что предпринять, поэтому он ждет. У него есть шанс убить Клавдия, когда тот молится, но ему не нужно «тайное мщение», за которым могли последовать тюрьма и наказание. Он жаждет «публичной справедливости» и щадит врага.

Убив Полония, Гамлет вынужден ехать в Англию, но, узнав, что Клавдий попросил английского короля убить племянника, умудряется заменить свое имя именами своих бывших соученников Розенкранца и Гильденстерна и на пиратском корабле возвратиться обратно в Данию. Он полагает, что теперь у него достаточно доказательств того, что король-злодей хочет избавиться от него, и люди поверят, что Клавдий — убийца его отца. Все это выглядит вполне правдоподобно.

Но, с другой стороны, Брэдли сразу добавляет, что есть основания усомниться в подобной теории. Во-первых, Гамлет ни разу не упоминает о каких-либо трудностях, во-вторых, он вполне уверен, что способен выполнить свой долг:

I don’t know Why yet I live to say, «This things’s to do,» ‘Sith I have cause, and will, and strength, and means To do ’t. (IV, IV, 43–46)

Что ж медлю я и без конца твержу О надобности мести, если к делу Есть воля, сила, право и предлог?

Вообще, почему Лаэрт смог поднять людей против короля, возвратившись из Франции после известия о смерти своего отца, тогда как Гамлет, которого народ Эльсинора любил, не пошел на это, хотя сделал бы то же самое наименьшими усилиями? Можно только предположить, что подобное свержение было или попросту ему не по нутру, или он боялся, что ему не хватит доказательств вины своего дяди.

Также, по мнению Брэдли, Гамлет не планировал «Убийство Гонзаго» с большой надеждой на то, что Клавдий своей реакцией и поведением выдаст свою вину перед придворными. С помощью этой сценки он хотел заставить себя убедиться, главным образом, в том, что Призрак говорит правду, о чем он и сообщает Горацио:

Even with the very comment of thy soul Observe my uncle. If his occulted guilt Do not itself unkennel in one speech, It is a damnиd ghost that we have seen, And my imaginations are as foul As Vulkan’s stithy. (III, II, 81–86)

Будь добр, смотри на дядю не мигая. Он либо выдаст чем-нибудь себя При виде сцены, либо этот призрак Был демон зла, а в мыслях у меня Такой же чад, как в кузнице Вулкана.

Но король выбежал из комнаты — а о такой красноречивой реакции принц даже не мог мечтать. Он торжествует, но, по меткому замечанию Брэдли, вполне понятно, что большинство из придворных восприняли (или сделали вид, что восприняли) «Убийство Гонзаго» как дерзость молодого наследника по отношению к королю, а не как обвинение последнего в убийстве[22]. Более того, Брэдли склонен полагать, что принца волнует то, каким образом отомстить за отца, не принося в жертву свою жизнь и свободу: он не хочет, чтобы его имя было опозорено и предано забвению. И его предсмертные слова могут служить тому доказательством.

Принц Датский не мог удовлетвориться лишь тем, что необходимо отомстить за отца. Безусловно, он понимает, что обязан это сделать, хотя и находится в сомнении. Брэдли назвал это предположение «теорией совести», считая: Гамлет уверен, что нужно поговорить с Призраком, но подсознательно его мораль выступает против этого деяния. Хотя сам он это может и не осознавать. Возвращаясь к эпизоду, когда Гамлет не убивает Клавдия во время молитвы, Брэдли замечает: Гамлет понимает, что, убей он злодея в этот момент, душа его врага отправится на небеса, когда как он мечтает отправить его в пылающее пекло ада[23]:

Now might I do it pat, now ‘a is a-praying, And now I’ll do ‘t. And so a’ goes to heaven, And so am I revenged[24]. That would be scanned. (III, III, 73–75)

Он молится. Какой удобный миг! Удар мечом, и он взовьется к небу, И вот возмездье. Так ли? Разберем.

Это также можно объяснить тем, что Гамлет — человек высокой морали и считает ниже своего достоинства казнить своего врага, когда тот не может защищаться. Брэдли полагает, что момент, когда герой пощадил короля, является поворотным в ходе действия всей драмы[25]. Однако трудно согласиться с его мнением, что этим своим решением Гамлет «жертвует» многими жизнями впоследствии[26]. Не совсем ясно, что имел в виду критик под этими словами: понятно, что получилось именно так, но, по нашему мнению, было странно критиковать принца за поступок такой нравственной высоты. Ведь, по существу, очевидно, что ни Гамлет, ни кто-либо другой просто не мог предвидеть подобную кровавую развязку.

Итак, Гамлет решает повременить с актом мести, благородно щадя короля. Но тогда как объяснить то, что Гамлет без раздумий протыкает Полония, прячущегося за гобеленами в комнате королевы-матери? Все намного сложнее. Его душа находится в постоянном движении. Хотя король был бы также беззащитен за шторами, как и в момент молитвы, Гамлет так возбужден, шанс приходит к нему так неожиданно, что у него нет времени обдумать его как следует.

Брэдли не согласен с мнением Гёте, который видел Гамлета неспособным к решительным действиям. Он считает, что к «сентиментальному» принцу можно чувствовать лишь сожаление и, таким образом, он может быть кем угодно, но не героем. Но этот человек — «героическая натура». Во всяком случае, это было бы, по мнению Брэдли, более справедливо.

Брэдли ставит вопрос: стоит ли нам надеяться на то, что, даже если Гамлет уверится в справедливости слов Призрака, он будет ближе к акту мести? После беседы с Офелией становится ясно, что промедление грозит еще большей опасностью для него. Но Клавдий уверен, что Гамлет сошел с ума, причем, по его мнению, не из-за любви. Он слышит яростную угрозу, подслушивая разговор Гамлета и Офелии:

I say we will have no moe marriage. Those that are married already — all but one –– shall live. The rest shall keep as they are. (III, I, 149–151)

Никаких свадеб. Кто уже в браке, дай бог здоровья всем, кроме одного. Остальные пусть обходятся по-прежнему.

И растущая тревога короля становится понятна. Он без промедления посылает Гамлета в Англию. Тот не отказывается ехать, так как считает, что не может этого сделать, пока открыто не обвинит злодея в убийстве отца. Но по дороге он встречает Фортинбраса, и ему становится стыдно:

How all occasions do inform against me And spur my dull revenge! What is a man, If his chief good and market of his time Be but to sleep and feed? A beast, no more. (IV, IV, 32–35)

Все мне уликой служит, все торопит Ускорить месть. Не велика цена Того, единственные чьи желания Еда да сон. Он зверь — не человек.

Каким же человеком он возвращается? Брэдли пишет, что изменения есть, но не кардинальные. Теперь он осознает свою силу, уже нет усталости от жизни и стремления к смерти, которые буквально пронизывают весь первый монолог.

Таким образом, Брэдли склонен полагать, что Шекспир хотел показать нам Гамлета, пребывающего в состоянии меланхолии, и дать нам почувствовать, что изменения пришли слишком поздно. В ней он и видит причину поведения принца, которого считал «единственным из его [Шекспира — авт.] трагических героев, которого тот не позволил увидеть в момент, когда жизнь улыбнется ему»[27].

Также представляется интересной точка зрения Брэдли о взаимоотношениях Гамлета с матерью. Критик считает, что принц не хочет убедиться в молчаливом согласии Гертруды, он желает спасти ее душу. Хотя он ненавидит своего дядю, осознает обязанность наказать преступника, его сознание не поглощено этой идеей всецело и полностью. Но он в ужасе от падения своей матери и хочет вытащить ее из этой ямы грехопадения, тем более что Призрак просит его пощадить Гертруду.

Противоречивость вышеупомянутых концепций вызвала бурную реакцию некоторых критиков, которые утверждали, что «слабость» Гамлета всего лишь выдумка сентиментальной критики.

Американский исследователь Э. Столл (E. Stoll) вообще заявил, что «трудности, по-видимому, объясняются двумя поспешными плохо напечатанными переделками и сложными театральными условиями того времени»[28]. Критик Дж. М. Робертсон (J. M. Robertson) пошел еще дальше, сказав, что у Шекспира образ героя и сюжет не согласуются из-за условий, которые драматург должен был непременно учитывать.

Т. С. Элиот (T. S. Eliot) соглашался с Робертсоном, считая «Гамлета» явной неудачей драматурга, т. к. в нем отсутствует соответствие внешних событий и оказываемого эффекта на зрителя или читателя. Шекспир, согласно Элиоту, не сумел найти нужного хода событий, который бы помог нам более четко осознать всю глубину конфликта. Напротив, в пьесе слишком много «лишнего», которое еще больше запутывает и сбивает с толку[29].

Элиота, прежде всего, в пьесах Шекспира — кроме, как полагают исследователи, изучающие наследие обоих авторов, «Кориолана», — не устраивало то, как Шекспир, в силу влияния своей эпохи, если и не утратил христианское мировоззрение, то несколько ушел от до-ренессансного его варианта. Элиот отдавал предпочтение Данте, творчество которого во многом построено на философии Фомы Аквинского, тогда как у Шекспира все словно соткано из разнообразных идей философов Античности и Ренессанса[30].

В течение всей своей творческой жизни известный англо-американский поэт пытался преодолеть влияние своего относительно далекого по временным рамкам предшественника. Но, несмотря на столь нелестные высказывания не только о трагедии «Гамлет», но, по существу, о большей части творчества драматурга, он так и не сумел осуществить столь желаемого, причем зачастую сам это подспудно признавая. Так, в одном из писем Лоренсу Дарреллу Элиот писал: «Шекспиру повезло со временем, а нам — нет»[31]. В этих словах остро ощущается вся боль Элиота, которая, если, быть может, — учитывая, что он был убежденным христианином, — и не переросла в «чёрную» зависть, то уж в «белую» скорее всего.

Джон Довер Уильсон (John Dover Wilson) также выделяет эту проблему как основную. «Сюжет представляет собой интерес первую половину пьесы, характер — второй»[32]. Он полагает, что во времена Елизаветы такое бездействие было проявлением «безумия или невероятной глупости»[33]. Шекспир, по его мнению, не хотел давать какое-либо объяснение подобного воздействия Гамлета, все, что он сделал — выставил напоказ эту проблему, дабы мы имели возможность рассмотреть ее со всех сторон и сделать свое собственное заключение. Все попытки интерпретации пьесы с позиций бихевиоризма он считает недостаточными.

Не последнюю роль в развитии всей мировой критической мысли в целом и шекспироведения в частности сыграл Зигмунд Фрейд (Sigmund Freud), работы которого стали толчком для рождения целого течения в литературоведении — т. н. психоанализа (psychoanalytic criticisms). Фрейд довольно часто использовал литературные произведения как источники примеров для своих научных открытий, и его решение несложно понять, т. к. лучшего поля для размышлений над человеческой природой трудно себе представить, а анализируемые литературные герои зачастую являются более живыми и понятными, чем реальные люди. Не зря для открытого им «эдипового комплекса» он взял имя героя трагедии Софокла. Не обошел он стороной и шекспировского «Гамлета», назвав одну из глав в своей широко известной книге «Толкование сновидений» «Царь Эдип и Гамлет».

В ней Фрейд заключает, что попытки разобраться в характере поведения Гамлета практически ни к чему не привели. По его мнению, ни трактовка Гёте — о том, что действия принца «парализуются преувеличенным развитием мышления»[34] — ни точки зрения, видящие поведение героя как проявление его слабости, причины которой кроются в его склонности к неврастении, не могут удовлетворить. В свою очередь, он предлагает свое видение проблемы. Сравнивая Гамлета с Эдипом, Фрейд считает, что «Гамлет способен на все, только не на месть человеку, воплотившему для него осуществление его вытесненных детских желаний»[35].

Таким образом, по Фрейду, Гамлет не мстит Клавдию из-за того, что осознает, что его враг ничем не хуже его самого. Отсюда также и «сексуальное отвращение» по отношению к Офелии.

Все эти догадки Фрейда также являются более чем спорными.

В результате, на наш взгляд, в западноевропейском культурном сознании не сложилось (да и не могло сложиться) единой устоявшейся точки зрения на проблему «Гамлета». Существуют лишь бесчисленные предположения, зачастую без конкретного обоснования и подкрепления, несмотря на бесконечные попытки.

Весь огромный пласт мировой гамлетистики, поднявший множественные проблемы внутреннего духовного самоопределения личности стал для русской культуры ее порождающим началом. Вечный образ принца Датского, укоренившись на отечественной почве, быстро перерос масштаб литературного персонажа. Гамлет стал не только именем нарицательным, он воплотил в себе всю переменчивость самоидентификации русского человека, его экзистенциальный поиск пути через горнило противоречивых и трагичных событий истории России последних веков. Мученический путь «Русского Гамлета» был разным на определенных этапах развития общественной мысли в России. Гамлет становился олицетворением художественного, нравственного, эстетического и даже политического идеала (или антиидеала). Так, для Пушкина в «Послании Дельвигу» (1827) («Гамлет-Баратынский») образ принца Датского явил собой воплощение истинного мыслителя, интеллигента, в чьей мировоззренческой природе доминирует рефлектирующее начало в осмыслении окружающего мира. Лермонтов видел величие и неподражаемость творчества Шекспира, воплощенное именно в «Гамлете»[36]. Реминисценции из «Гамлета» легко прослеживаются в лермонтовской драме «Испанцы», в образе Печорина. Для Лермонтова Гамлет является идеалом мстителя-романтика, который страдает, осознавая все несовершенство бренного мира.

Перегибом в переосмыслении и восприятия вечного образа Гамлета русской критической мысли конца XIX века явилось мнение о его полной беспомощности, ненужности и ничтожности ... Принц Датский становится «лишним человеком», «гамлетизированным поросеноком», приобретает отрицательное значение, искажается сама причина его бездействия.

Все эти метания в общественном культурном сознании России, как нельзя лучше охарактеризовал Д. С. Лихачев, который в дискредитации «русского Гамлета» распознал ничто иное, как отражение общественного раскола, приведшего к дальнейшему снижению роли и значения класса интеллигенции в социальном сознании россиян: «Хождения в народ в буквальном и переносном смысле привели в некоторой части нашего общества в XIX и XX вв. ко многим заблуждениям в отношении интеллигенции. Появилось и выражение «гнилая интеллигенция», презрение к интеллигенции, якобы слабой и нерешительной. Создалось и неправильное представление об «интеллигенте» Гамлете как о человеке, постоянно колеблющемся и нерешительном. А Гамлет вовсе не слаб: он преисполнен чувства ответственности, он колеблется не по слабости, а потому что мыслит, потому что нравственно отвечает за свои поступки»[37]. Далее Д. С. Лихачев приводит строки из стихотворения Д. Самойлова «Оправдание Гамлета»:

«Врут про Гамлета, что он нерешителен, —
Он решителен, груб и умен,
Но когда клинок занесен,
Гамлет медлит быть разрушителем
И глядит в перископ времен.

Не помедлив, стреляют злодеи
В сердце Лермонтова или Пушкина...»

Оправдание Гамлета Самойловым успешно хотя бы потому, что поэт ставит принца Датского в один ряд с вечными образами трагичности судеб поэтов.

Таким образом, для русского самосознания новейшего времени Гамлет, в конечном итоге, становится не банальным воплощением слабости, нерешительности рефлексера, а осознания степени ответственности за принятое решение. Образованность и интеллигентность Гамлета противостоит невежеству, «полузнайству» тех, кто, прикрываясь высокими политическим лозунгами, упрекает его в бездействии.

Гайдин Борис Николаевич — старший научный сотрудник Института фундаментальных и прикладных исследований МосГУ.

Захаров Николай Владимирович — кандидат филологических наук, доктор философии (PhD), заместитель директора Института фундаментальных и прикладных исследований МосГУ, академик МАН (IAS, Инсбрук).

Луков Владимир Андреевич — доктор филологических наук, профессор, директор Центра теории и истории культуры Института фундаментальных и прикладных исследова­ний МосГУ, заслуженный деятель науки РФ, академик МАН (IAS, Инсбрук), академик-секретарь МАНПО.

[1] Холлидей Ф. Е. Шекспир и его мир. М., 1986. С. 56: […это была самая известная пьеса в Лондоне, редко кто не цитировал ее, она добралась до самой Германии, ее ставили даже в открытом море.]

[2] Kott J. Shakespeare Our Contemporary. N. Y., 1966. P. 57: [The bibliography of dissertations and studies devoted to Hamlet is twice the size of Warsaw’s telephone directory.]

[3] См.: Сочинения Уильяма Шекспира, изданные У. Дж. Клэрком и У. А. Райтом [Текст]. Т. IX. 1866 : Произведения Шекспира, изданные Р. Г. Райтом. Т. I. 1865 : «Жизнь и гений У. Шекспира» Р. Г. Райта, 1865 : «Шекспир; его внутренняя жизнь, сказавшаяся в его творениях» Дж. Герода (Heraud), 1865 : Сочинения У. Шекспира : текст просм. А. Дайсом. T. 1−8. 1864−1865 : «Биография и библиография Шекспира» Г. Бона (Bohn), 1864 : «Жизнь и гений Шекспира» Т. Кенни (Kenny), 1864 // Отечественные записки. 1866. Т. 169. Ноябрь. Кн. 1. С. 65–73 (Литературная летопись); B. Шекспир. К 326-летию со дня смерти. Биобиблиографический указатель в помощь читателям и библиотекарям массовых библиотек. М.: ГЦБИЛ, 1941; Левидова И. М. Шекспир на русском языке. (Библиогр. пер. и критич. литературы на рус. яз.). К четырехсотлетию со дня рождения // Вильям Шекспир. М., 1964. С. 403—476.); Ее же: Библиография русских переводов и критической литературы на русском языке: 1748−1962 / Всесоюз. гос. б-ка иностр. лит. М.: Книга, 1964; Ее же: Библиогр. пер. и критич. литературы о Шекспире на рус. яз. (1963–1964) // Шекспировский сборник. 1967. М., 1968. С. 356–368; Ее же: Уильям Шекспир. Библиографический указатель русских переводов и критической литературы на русском языке 1963–1975. М.: Книга, 1978; Фридштейн Ю. Г. Уильям Шекспир: Библиографический указатель русских переводов и критической литературы на русском языке 1976–1987. M., 1989.

[4] Аникст А. Послесловие к «Гамлету // Шекспир В. Полн. собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 6. С. 588.

[5] См.: Thorpe C. Thomas Hanmer and the Anonymous Essay on Hamlet // Modern Language Notes. Vol. 49, No. 8 (Dec., 1934). P. 493–498.

[6] Шлегель Ф. Об изучении греческой поэзии // Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика: В 2 т. М., 1983. Т. 1. С. 112.

[7] Там же.

[8] Johnson S. An extract fr om «The plays of William Shakespeare» // A Shakespeare Encyclopaedia / Ed. by O. J. Campbell. L.: Methuen & Co Ltd, 1966. P. 295: [Hamlet is, through the whole play, rather an instrument than an agent. After he has, by the stratagem of the play, convicted the King, he makes no attempt to punish him, and his death is at last effected by an incident which Hamlet has no part in producing.]

[9] Гёте И. В. Ко дню Шекспира. О театре и искусстве. // Гёте И. В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1980. Т. 10. С. 262.

[10] Там же. С. 263.

[11] Гёте И. В. Шекспир, и несть ему конца! О театре и искусстве // Гёте И. В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1980. Т. 10. С. 312.

[12] Здесь и далее английский вариант дается по изданию: Shakespeare W. The Tragedy of Hamlet Prince of Denmark // Edited by Edward Hubler. N. Y.; L., 1963. В русском варианте дается перевод Б. Л. Пастернака по изданию: Шекспир У. Гамлет. Избранные переводы: Сборник / Сост. А. Н. Горбунов. М., 1985.

[13] Гёте И. В. Годы учения Вильгельма Мейстера // Гёте И.В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1978. Т. 7. С. 199.

[14] Там же. С. 199.

[15] Coleridge S. T. Fr om The Lectures of 1811–1812, Lecture 12 // Shakespeare W. Hamlet. N. Y., 1963. P. 190: […instant action and pursuit of revenge? No: endless reasoning and hesitating…]

[16] Ibid.: [This, too, not from cowardice, for he is drawn as one of the bravest of his time — not from want of forethought or slowness of apprehension, for he sees through the very souls of all who surround him, but merely from that aversion to action, which prevails among such as have a world in themselves.]

[17] Ibid. P. 195: [Shakespeare wished to impress upon us the truth that action is the chief end of existence—that no faculties of intellect, however brilliant, can be considered valuable, or indeed otherwise than as misfortunes, if they withdraw us from or render us repugnant to action, and lead us to think and think of doing, until the time has elapsed when we can do anything effectually].

[18] Hazlitt W. The Characters of Shakespear’s Plays // Shakespeare W. Hamlet. N. Y., 1963. P. 198: [He seems incapable of deliberate action, and is only hurried into extremities on the spur of the occasion, when he has no time to reflect, as in the scene wh ere he kills Polonius, and again, wh ere he alters the letters which Rosencrantz and Guildenstern are taking with them to England, purporting his death. At other times, when he is most bound to act, he remains puzzled, undecided, and skeptical, dallies with his purposes…]

[19] Ibid. P.199: [It is not from any want of attachment to his father or of abhorrence of his murder that Hamlet is thus dilatory, but it is more to his taste to indulge his imagination in reflecting upon the enormity of the crime and refining on his schemes of vengeance, than to put them into immediate practice.]

[20] В английском переводе см.: Werder K. The heart of Hamlet's mystery. Translated from the German by Elizabeth Wilder; with introd. by W. J. Rolfe. N. Y., 1907.

[21] См.: Fischer K. Shakespeares Hamlet. Heidelberg, 1896.

[22] Bradley A. C. Shakespearean Tragedy. L., 1991. P. 134: [It is quite clear <…> that everyone sees in the play-scene a gross and menacing insult to the King. Yet no one shows any sign of perceiving in it also an accusation of murder.]

[23] Ibid. P. 132: [If he killed the villain now he would send his soul to heaven; and he would fain kill soul as well as body.]

[24] Брэдли замечает, что вопросительный знак, который стоял на этом месте во втором Кварто, был бы здесь уместнее. Как мы видим, Пастернак его поставил.

[25] Ibid. P. 133: [The incident is, again, the turning-point of the tragedy.]

[26] Ibid: [<…> but his failure here is the cause of all the disasters that follow. In sparing the King, he sacrifices Polonious, Ophelia, Rosencrantz and Guildenstern, Laertes, the Queen and himself.]

[27] Bradley A. C. Op. cit. P. 143: [Did he (Shakespeare — authors) remember that Hamlet is the only one of his tragic heroes whom he has not allowed us to see in the days when this life smiled on him?]

[28] Цит. по: Аникст А. Послесловие к «Гамлету» // Шекспир В. Полн. собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 6. С. 593.

[29] Eliot T. S. Hamlet and His Problems // Eliot T. S. Selected Essays: 1917–1932. 1932, цит. по: A Shakespeare Encyclopaedia. Op. cit. P. 297–298: [The only way of expressing emotion in the form of art is by finding an “objective correlative”, in other words, a set of objects, a situation, a chain of events which shall be the formula of that particular emotion… The artistic “inevitability” lies in this complete adequacy of the external to the emotion; and this is precisely what is deficient in Hamlet. Hamlet (the man) is dominated by an emotion which is inexpressible, because it is in excess of the facts that appear.]

[30] См.: Красавченко Т. Н. Т. С. Элиот о Шекспире // Английская литература XX века и наследие Шекспира. М., 1997. С. 85.

[31] Durrell L. The other Eliot. Atlantic, 1965, May. P. 63. Цит. по: Красавченко Т. Н. Указ соч. С. 83.

[32] Wilson J. D. What Happens In Hamlet. Cambridge, 1962. P. 201: [Plot is the main interest of the first half of the play, character of the second.]

[33] Ibid. P. 202: [… the political standpoint, just noticed, of the Elizabethan world; in the eyes of which such inaction would appear utter madness or incredible folly.]

[34] Фрейд З. Толкование сновидений. Современные проблемы // Шекспир В. Гамлет. СПб., 2001. С. 190.

[35] Там же. С. 191.

[36] См.: Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений. М., 1957. Т. 6. С. 407.

[37] Лихачев Д. С. Раздумья о России. СПб.: Logos, 1999. С. 615.

Библиограф. описание: Гайдин Б. Н., Захаров Н. В., Луков Вл. А. Гамлет: вечный образ (тезаурусный анализ) [Электронный ресурс] // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2009. № 9 — Комплексные исследования: тезаурусный анализ мировой культуры. URL: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2009/9/Gaydin&Zakharov&Lukov/ (дата обращения: дд.мм.гггг).