Сложеникина Ю. В., Растягаев А. В. Языковая и персональная модели Тредиаковского

УДК 808.1

Slozhenikina Y. V., Rastyagaev A. V. Language and Personal Models of Trediakovsky

Аннотация ♦ В статье с семиотических позиций исследуется одно из важнейших филологических сочинений В. К. Тредиаковского «Разговор об орфографии…» (1748). Данный анализ основывается на соблюдении четырех принципов. Теоретические умозаключения Тредиаковского о новом способе отечественной орфографии и его языковая писательская практика, во-первых, рассматриваются в цельности и единстве; во-вторых, вписаны в контекст языковой ситуации Нового времени; в-третьих, разобраны с точки зрения типа писательского поведения филолога; в-четвертых, соотнесены с идеями национального самоопределения.

Ключевые слова: история русского литературного языка, русская литература XVIII в., В. К. Тредиаковский, принципы русской орфографии, языковая модель, персональная модель, тип писательского поведения.

Abstract ♦ In the article from the semiotic positions one of the most important philological compositions by V. K. Trediakovsky “A Conversation about the Orthography…” (1748) is investigated. This analysis is based on the observance of four principles. The theoretical conclusions of Trediakovsky about the new principles of domestic orthography and his lingual writer practice, firstly, are examined in the entirety and the unity; secondly, they are inscribed into the context of the lingual situation of the Modern time; thirdly, they are analyzed from the point of view of a type of the writer behavior of philologist; fourthly, they are correlated with the ideas of national self-determination.

Keywords: history of the Russian literary language, Russian literature of the 18th century, V. K. Trediakovsky, principles of Russian spelling, language model, personal model, type of literary behaviour.

Традиционно при изучении истории русского литературного языка особое внимание уделяется языковой полемике конца XVIII — начала XIX в.[1] Однако языковые программы карамзинистов и шишковистов были во многом предвосхищены языковыми моделями, предложенными в разное время В. К. Тредиаковским.

В 30-е годы XVIII в. Тредиаковский ориентируется на западноевропейскую (французскую) культурную ситуацию и соответствующую ей модель литературного языка — писать, как говорят. Перевод романа П. Талемана «Езда в остров Любви» осуществлен им «самым простым русским словом», поскольку природные языки, с точки зрения Тредиаковского, имеют неоспоримое преимущество перед мертвыми: «…в природном языке все само собою течет, и как бы на конце языка, или пера слова рождаются»[2]. Однако не всякая разговорная речь приемлема — нужно в качестве модели взять языковое употребление дворянской элиты.

В 50-е годы Тредиаковский меняет прежнюю позицию кардинально: теперь он считает «славенский язык не только образцом стилистической, но и мерилом семантической правильности»[3]. Западное влияние теперь считается вредом и порчей национального языка. Поэтому «…бесчеснее Россианам не знать по Российски, нежели как инак»[4].

Разворот Тредиаковского на 180 градусов в языковой политике не случайность, эклектика или беспринципность. Это результат поиска новой языковой модели и попытка создания оригинальной персональной модели, которой последователи смогут следовать, не обкладываясь «теоретическими трактатами и литературными манифестами, а подражать конкретному писателю и произведению»[5].

Для верного понимания языковой позиции Тредиаковского обратимся к его теоретической статье «Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой и о всем что принадлежит к сей материи» (Далее «Разговор об орфографии…») 1748 года, в которой автор в равной мере сочетает ранние новаторские идеи с новыми, консервативными. Попробуем проанализировать лингвистические искания Тредиаковского с семиотических позиций, дать им культурно-историческую интерпретацию.

Структурно пространный 464-страничный лингвистический трактат «Разговор об орфографии…» состоит из трех частей: в первой части критически переосмысливаются принципы старой церковно-славянской орфографии; во втором разделе формулируются фонетические основания, которых следует придерживаться при создании правил новой, гражданской, орфографии, в третьей дается физиологическая характеристика звуков речи.

Предварительно заметим, что трактат не был для Тредиаковского только очередной филологической штудией, а являлся чем-то особенным и безусловно важным. Первый русский профессор никогда не был обеспеченным человеком, постоянно жаловался на нужду, поэтому печатание книги на собственные средства свидетельствует о том, что ученый придавал своему сочинению очень большое значение.

Известно, что Тредиаковским было написано три варианта текста «Разговора об орфографии…»: «первоначально он написал свое сочинение в форме ученого рассуждения на латинском языке, но вслед за тем решил изложить его в более доступном виде, и наконец написал наново свое сочинение уже по-русски, в форме диалога «между двумя приятелями» (стр. 4) — русским и иностранцем»[6]. Используя латынь, Тредиаковский следовал академической традиции: она продолжала играть роль международного языка науки. Можно предположить, что нормализаторская деятельность Тредиаковского в области русской орфографии опиралась на авторитет латыни в официальной академической среде. Однако так как адресатом ученых штудий филолога должен был быть русский читатель, а прагматическая установка автора — утверждение нового языкового канона — имела сугубо внутрироссийскую ориентацию, Тредиаковский не просто перевел первоначальный латинский вариант на русский, а популяризировал его и придал форму диалога. Попытка диалогизировать научное сочинение была признана современниками и потомками неудачной. Биограф филолога П. Пекарский весьма жестко написал, что в неуспехе виноват сам автор, который «именно этою разговорною формою сделал рассуждение свое невыразимо скучным, потому что уснастил его довольно тяжеловесными шутками..., присловьями, поговорками и прибаутками, часто нисколько не идущими к делу. Все это с первых же страниц «Разговора» в состоянии надоесть самому терпеливому читателю и отбить у него охоту к дальнейшему чтению»[7].

Попробуем объяснить выбор Тредиаковским формы беседы для своего изложения. Думается, что новаторский труд ученого нужно рассматривать в контексте культурного диалога, а правильное понимание замысла и логики рассуждений должно интерпретироваться через интеллектуальный климат эпохи, соотнесенность текстов Тредиаковского с разными традициями. Конечно, в первую очередь нужно обозначить традицию, сложившуюся в русле православия для кодификации церковно-славянского языка — грамматики Зизания (1596) и Мелетия Смотрицкого (1619), особенно последнюю.

В. Н. Топоров полагал, что в условиях астраханского поликультурного социума интерес Тредиаковского к «своему» проснулся очень рано[8]. Отец-священник отдал его в латинскую школу, где, помимо латыни, итальянского, немецкого языков, в круг занятий входило также изучение славянской грамматики, библейских текстов, духовные песнопения. Московский период жизни — обучение в Славяно-греко-латинской академии — связан с культом церковно-славянского языка как наследника еврейского, греческого и латинского. Очевидно, что «Грамматика» М. Смотрицкого была одним из главных объектов приложения интеллектуальных усилий одаренного юноши.

Внешние схемы, которым следует Смотрицкий, тождественны формальным греческим образцам, поэтому нередко противоречат природе славянского языка. Однако, отмечает Н. Б. Мечковская, хотя Мелетий и составил свой труд для поддержки церковно-славянского как культового надэтнического языка Slavia Orthodoxa, в ней есть принципиально новые черты[9]. Цель грамматики была сугубо практическая — зафиксировать правила, при помощи которых можно было бы «читать по-словенски и чтимое выразумевати», а также «писати разделне» чистым славянским языком. В грамматике нет апологетического отношения к церковно-славянскому как к языку священному, исключительному, божественному, благодатному. В трактате в значительной мере снимается противопоставление церковно-славянского и народного языков, простой мовы, на которой написано предисловие. В самом тексте Смотрицкий поясняет церковнославянизмы с помощью народного языка, переводит на него библейские стихи. Таким образом, несмотря на то, что славянская грамматика писалась церковным книжником для церковного обучения, базировалась на языке Священного Писания, изменилось само отношение грамматиста к объекту кодификации: здравомыслящее, спокойное, далекое от приписывания грамматике сакральной значимости. Однако через тридцать лет в переиздании «Грамматики», подготовленном М. Греком (1648), реформационная направленность первоисточника была в значительной мере нивелирована: из текста были исключены все пояснения и переводы на народном языке, предисловие Смотрицкого на «простой мове» было заменено рассуждением о святости церковно-славянского языка и богоугодности грамматики, в качестве православных авторитетов появились имена Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста. Грамматика была признана официальным изданием московской грамотности. Естественно, что ровно через сто лет, к моменту публикации «Разговора об орфографии…» Тредиаковского языковая, социальная и культурно-историческая ситуации требовали новых подходов.

Другой составляющей программы Тредиаковского была западноевропейская традиция. Оказавшись во Франции, он был очарован культурой светского салона. Ю. М. Лотман предполагал, что идея перенести в Россию академическую и салонную французскую культуру захватила мысли молодого новатора. В прециозной среде выработался свой язык общения, создателями которого стали избранные светские персоны, поэты, писатели, обладающие ученостью и стремлением к образованию. Салонная культура была тесно связана с гуманистической традицией Ренессанса, противопоставляя себя царствующему двору, утверждала в абсолютистском государстве идеал внесословного равенства герцога и сына трактирщика[10]. Об этом красноречиво свидетельствуют «Стихи похвальные Парижу»:

Красное место! Драгой берег Сенский!
Где быть не смеет манер деревенский:
Ибо все держишь в себе благородно,
Богам, богиням, ты место природно…

[1728]

Очевидно, что идея «природного» французского салонного благородства, красоты, чистоты и изящества индуцировалась впоследствии на русский литературный язык. Ориентация на салонное употребление восходит к воспринятой Тредиаковским во Франции теории Клода Вожля (Remarques sur la françoise, 1647) о «лучшем обществе» как носителе языковой нормы.

Нужно отметить, что вопрос принадлежности к «лучшему обществу» всю жизнь оставался для Тредиаковского источником страданий и унижений. Известно, что сам он происходил из семьи поповичей. Не имея ни материального достатка, ни знатных покровителей, он мог надеяться только на себя и попытаться воспользоваться открывшимися возможностями реформы Петра I в построении внесословного государства. Тредиаковский не мог принадлежать к высшему свету по праву рода, но, может быть, европейское образование, ученость и писательство могли бы уравнять его со знатью?!

Помимо «виртуального» диалога традиций, для Тредиаковского было важно живое мнение современников. Такими оппонентами для филолога могли быть его коллеги Адодуров, Татищев, Ломоносов. В настоящее время доказанным считается факт, что первым опытом кодификации русской речи следует признать «Грамматику» В. Е. Адодурова, написанную в конце 40-х гг. XVIII в.[11] Современному исследователю благодаря сравнительному анализу рукописи «Грамматики» Адодурова (1738–1740), ее шведского перевода (1750) и «Разговора об орфографии…» Тредиаковского удалось установить «целый ряд разительных совпадений»[12]. Научный этикет этого времени не предполагал упоминание первоисточника или даже вовсе исключал ссылку такого рода, поэтому в тексте Тредиаковского встречаются лишь указания на «такова человека, бывшаго некогда при Академии...»[13].

Во многих сочинениях Тредиаковского впервые в истории изучения русского языка и литературы «просматривается вполне современное понимание науки как интеллектуального диалога, в котором всякая точка зрения, прежде чем быть принятой или отвергнутой, должна быть осмыслена и подвергнута критике с рациональных позиций»[14]. Тредиаковский не был первооткрывателем; избрав форму диалога, напротив, он продолжил многовековую античную традицию диалогического принципа построения научного текста. По мысли П. А. Клубкова, «высказывая свои взгляды, Тредиаковский как бы обращается к некоему воображаемому ученому собранию, в котором он видит внимательных слушателей и взыскательных критиков, слушателей, которым не надо объяснять, зачем нужно искать научную истину, и критиков, принимающих правила благородного спора»[15]. Однако тех, «кто имел терпение прочесть его “Разговор” до конца или был профессионально заинтересован в предмете книги» [16], оказалось очень немного.

«Рассуждения об орфографии…» Тредиаковского связаны по большей части с буквами. Этот факт был давно подмечен современными лингвистами. Однако до сих пор никто не попытался это каким-либо образом интерпретировать. Почему в концепции Тредиаковского состязание духа и буквы было выиграно буквой? Начнем с определения, которое фонетист предлагает для буквы. По Тредиаковскому, это произвольный знак какого-либо простого или сложного гласного, а также способа его «растворения», т. е. согласного.

Задолго до появления знаковой теории Ф. де Соссюра Тредиаковский почувствовал, во-первых, двусторонность языкового знака, а во-вторых, произвольность и условность формы языковой единицы по отношению к ее содержанию («по произволению… по обшчему всего какoво нибудь народа согласию»[17]). А ведь еще М. Смотрицкий в «Грамматике» не различал понятия звука и буквы, определяя букву по античной традиции как «речения часть нераздельную»[18]. Причину такого неразличения следует искать в кирилло-мефодиевских принципах создания славянской азбуки. Славянская письменность изначально создавалась как фонемографическая, т. е. каждая буква предназначалась для записи определенного звука, лучше сказать, фонемы. Поэтому при описании фонетики церковно-славянского языка не возникало необходимости отличать буквы от звуков. Более ранняя латинская графика как на уровне отдельного слова, так и языка в целом характеризовалась несовпадением числа звуков и букв. Такое положение дел стало причиной раннего разграничения звука и буквы в западноевропейской фонетической традиции и их отождествления в русской.

Другой наиважнейшей причиной примата буквы стал сменившийся культуропорождающий принцип постпетровской эпохи. Допетровская культура подчинялась церковному канону, формой манифестации которого был церковно-славянский язык. Древнерусские книжники активно выступали против античных грамматик и риторик, не составляя собственных, поскольку сущность творчества видели в повторении раз и навсегда данного сакрального образца. Однако в марте 1653 г. новый патриарх Никон провел реформу, на первый взгляд касавшуюся только внешней формы богослужения. На самом деле через слом обряда эта реформа подрывала саму основу канонической культуры. Незначительные, с точки зрения современного человека, изменения формы стали предвестниками крушения всей канонической культуры. Любое парадигмальное изменение приобретало сущностный характер, поскольку, считает М. Н. Виролайнен, при появлении вариантности каждый из вариантов становится условностью: «…происходит не изменение канона, а крушение канона как такового»[19]. Петровские реформы трансформировали церковный тип культуры в светский, на смену канону пришла парадигма. Идеальный образец парадигмы виделся в западноевропейском пространстве как эталоне единственно правильной жизни. Причем Петр I, возводя в абсолют принцип регулярности, ориентировался на наглядный образец и культивировал вещь. Для Петра «уровень внешнего оформления был одной из основных зон, подлежащих реформе»[20]. Видоизменение шрифта было одним из способов разрушения традиционных связей и канонического принципа культуры в целом. Обмирщение общественной жизни в петровскую и послепетровскую эпоху привело к замене сакральных ценностей канонической церковной культуры идеалом регулярности. Регулярность как ведущий принцип Петровской культурной эпохи пришла на смену прежнему принципу вариативности[21].

Можно предположить, что Тредиаковский по образу и подобию монарха примерил на себя роль реформатора письменности, руководствуясь петровскими принципами в деле усовершенствования русского языка. Так, Тредиаковский настаивает на исключении буквы ъ, поскольку она не обозначает звука. Рассуждая об этой букве в роли разделительного знака, он считает возможным заменить ее каким-нибудь другим значком. Однако это было бы новшеством без особой нужды, противное общему употреблению, поэтому он этого не рекомендует. Налицо руководство Тредиаковским петровским принципом полезности — главным критерием оправданности любого нововведения.

Вторая часть «Разговора об орфографии…» посвящена критике церковно-славянской орфографии с точки зрения ее основополагающих принципов. Исходя из сформулированного им объекта орфографии — буквы и слоги в их зрительной, графической функции — Тредиаковский отвергает т. н. «графическую грамматику», в которой письменные знаки, как в идеографии, передают не только звуковые, но и грамматические и лексические различия. «Тредиаковский в соответствующих пунктах своего рассуждения и пытается всякий раз опорочить практическое применение этого принципа», — отмечает Г. О. Винокур[22]. Таким образом, теоретик-реформатор отечественной орфографии встает на путь десакрализации прежнего церковно-славянского образца и самих основополагающих принципов его существования.

Основания, которые он предлагает для новой светской орфографии, практически идеально отвечают петровскому идеалу регулярности. Замечательно, что в качестве первообразца в XI основании изобретение русской азбуки приписывается не Кириллу и Мефодию, а Петру I. Более того, также четко прослеживается ориентация Тредиаковского на западноевропейскую латинскую традицию и отход от греческого оригинала. По Тредиаковскому, новая русская азбука графически должна максимально походить на латинскую, а не на греческую, так как именно для этого она была изобретена и введена в жизнь Петром I.

Следование западноевропейскому образцу можно объяснить и другим важным петровским принципом — принципом утилитаризма, полезности, практической значимости. Тредиаковский считает, что латинские буквы более удобным для печати. При этом чуть раньше, в Х основании, Тредиаковский отстаивает самостоятельность и самобытность русской орфографии, настоятельно рекомендует следовать природе русского языка и не считать для русских людей обязательными правила других языков.

Постоянно напоминая, что «так писать надлежит, как звон требует»[23], Тредиаковский призывает к однозначному соответствию буквы и звона / способа звона (т. е. буквы и гласного / согласного звука).

VI–IX основания обращены к форме букв и сопутствующим им в церковно-славянской графике диакритическим знакам, а именно: прописные и строчные буквы должны иметь одинаковое начертание; не следует употреблять надбуквенные знаки, которые использовались в греческом, поскольку в русском языке они лишены фонетической значимости; так как в русском языке нет разных видов просодии, то нет необходимости в постановке знака ударения, за исключением случаев типа знáком — знакóм; нет нужды также употреблять титлы, так как это затрудняет чтение, требует догадки и портит красоту каллиграфии.

Требование писать «по звонам» во многих случаях отвергало этимологическую, морфологическую традицию сохранения тождественности морфемы в родственных словах. Шокируя публику, Тредиаковский писал, что, если можно при слове возмогу употреблять производное возможность и нельзя во втором слове сохранить букву г, то почему тогда неправомочно слово слетствие[24]. Если верить Тредиаковскому, то сохранение единообразного написания корня в родственных словах полезно только «ученым людям», а при фонетическом письме с заменой звонкого на глухой найти корень нетрудно, тем более что и тот и другой согласный произносятся одним органом речи. Если же совпадение звонкого и глухого происходит в конце слова типа род — рот, плод — плот, Тредиаковский указывает на ведущую роль «круга содержания», контекста в разрешении омофонии: «плот, который в моем саду вырос» и «плот бревен сколоченный».

Все последующие историки русского литературного языка указали на лингвистическую некомпетентность первого русского профессора, правда, обусловленную неразработанностью фонетических исследований того времени. Например, у М. В. Гординой, «…Тредиаковский не понял, что чередование д / т живое, автоматическое <…>, а чередование г / ж — неавтоматическое, историческое»[25]. Или у Б. А. Успенского: «…оба автора [Адодуров и Тредиаковский — Ю. С., А. Р.] считают явлением одного порядка позиционные фонетические изменения (типа оглушения звонких согласных и т. п.) и морфологизированные звуковые чередования, что в общем отрицательно сказывается на провозглашаемых ими принципах фонетического письма»[26]. Истоки данной оценки находим у Г. О. Винокура[27].

На наш взгляд, к подобным размышлениям Тредиаковского нужно подходить совсем с другой стороны. Трудно предположить, что энциклопедист XVIII в., европейски образованный ученый, полиглот, отважившийся пешим ходом пойти в «европские края» за филологическим знанием, был настолько фонетически не чуток. Да и лингвистического чутья на тот момент времени по данной проблеме было не нужно, поскольку учение о чередующихся согласных (в современной терминологии) было в большей или меньшей степени разработано. Так, М. Смотрицкий в своей «Грамматике» писал об изменяемых согласных г, к, х, ц, ж, ч, щ, которые варьируются при словоизменении и словообразовании: например, другъ — друзе — о друже, дух — дусе — душе, то есть связаны с историческими чередованиями. Отождествление этимологических и позиционных чередований, видимо, было нужно Тредиаковскому для того, чтобы доказать принципиальную условность графического знака. Если можно переменять буквы в одних случаях, то почему нельзя заменять в других?! А если знак условен, и человек сам выбирает написание (не важно, каким принципом при этом он руководствуется), то значит, он сам может устанавливать Правила. Тогда представители «лучшего общества» могут предложить новую, светскую, гражданскую, норму, новую парадигму взамен старого, церковно-славянского канона.

Таким образом, Тредиаковский, сохраняя дух Петров, пытался реформировать русскую орфографию иными методами и преследовал иную цель. Здесь целесообразно обратить внимание на два обстоятельства.

Во-первых, нельзя рассматривать предлагаемые Тредиаковским в тот или иной период его деятельности орфографические нововведения вне экстралингвистической ситуации. Вообще изменение его лингвистических взглядов даже нельзя назвать эволюцией[28]. «Метания» ученого должны быть рассмотрены с привлечением таких понятия, как тип писательского поведения и персональная модель.

Известно, что в течение жизни Тредиаковский три раза менял свою социальную роль и тип писательского поведения. Начальный период его творческой деятельности прошел под знаком французской модели, рассчитанной на эпатаж, авантюру, отрицание сковывающих рамок условности, ориентацию на живые природные чувства. Тредиаковский, равняясь на Петра I, не мог не понимать проблемы личности в истории. С юношеским задором 27-летний неофит примерил на себя роль реформатора — борца с патриархальными устоями дремучего русского общества. Однако, несмотря на успех у читающей молодежи, верхушка светского общества и церковнослужители были, мягко говоря, удивлены столь «новаторским» произведением молодого автора и не приняли его.

Скорее всего к 1730–1731 гг. у Тредиаковского еще не было сколько-нибудь четко сформированной языковой программы, кроме общей установки на сближение литературного языка с языком разговорным. Попытка эпатировать публику «французскими штучками» потерпела неудачу, а молодой и модный литератор бросился в другую крайность.

В 1732 г. он примерил на себя роль придворного поэта. Основной формой прославления государя и новой Империи в это время были оды[29]. Н. Ю. Алексеева отмечает их государственно-панегирический характер, высокую востребованность, тематическую консервативность, ориентацию на высокие книжные формы языкового выражения. Одическую моду при дворе в это время задавали немецкие поэты. Годом ранее, в 1731 г., в Петербург прибыли немецкие литераторы, предложив новую для России модель социально-бытового поведения при императорском дворе. Тредиаковский лестно отзывается и переводит оды придворного поэта Г. Ф. Юнкера. Поиск иной социальной роли приводит Тредиаковского к созданию «Панегирика, или Слова похвального всемилостивейшей государыне императрице самодержице всероссийской Анне Иоанновне» (1732).

В 1733 г. после утверждения в должности в Академии Тредиаковский выдвинул идею организации Российского собрания по образцу Французской Академии, целью которого было бы поощрение и усовершенствование русского языка.

В 1734 г. Тредиаковский издает «Оду торжественную о сдаче города Гданска» с приложением «Рассуждения о оде вообще». Хотя «Тредиаковский не признается в пронемецкой ориентации своей программы», он, безусловно, следует именно немецкой модели[30]. Однако засилье немецкой знати при дворе Анны Иоанновны, а также академиков, не владеющих русским языком, не могло сколько-либо положительно влиять на развитие национального языка. Поэтому заявления Тредиаковского в этот период о равнении на «лучшее общество» не что иное, как придворная учтивость или грубая лесть.

Ю. М. Лотман увидел в программном заявлении Тредиаковского утопические мотивы: «Ведь не реальный русский двор 1735 г., а тот, что должен возникнуть, когда модель двора Людовика XIV будет перенесена в Петербург, имел в виду Тредиаковский, когда в “Речи о чистоте Российского Языка” утверждал, что украсит русский язык “Двор Ея Величества…” Вряд ли это была капитуляция “поповича” перед дворянством. Это была замена реальности идеальной ее моделью»[31].

Получение должности адъюнкта Академии было следствием поддержки немецкой партии. Однако для немецких профессоров Тредиаковский всегда был чужаком, а профессорство было не по чину сыну поповича. Пожар 1737 г. положил предел социальным экспериментам Тредиаковского. Оказавшись без средств к существованию, без жилища, вынужденный даже перебраться из Петербурга в провинциальный Белгород, Тредиаковский вновь ощущает себя изгоем. История с кабинет-министром Артемием Волынским, случившаяся в феврале 1740 г., утверждает в сознании Тредиаковского мысль о ничтожестве социального статуса поэта и ученого при российском дворе. Острая конкуренция со стороны Ломоносова и отсутствие надежного патрона заставляют Тредиаковского вновь искать для себя социальные ориентиры.

После прихода к власти Елизаветы Петровны православные иерархи пытались восстановить попранную за полвека авторитетность церкви. В 1745 г. по ходатайству Священного Синода Тредиаковский становится профессором Академии. Временный успех Тредиаковского при поддержке Синода оказался не началом успешной академической карьеры, а качественно иным периодом социального и литературного творчества первого русского профессора. Новая установка Тредиаковского — стать «не модным литератором и не придворным поэтом, а ученым-наставником народа»[32]. Эту задачу Тредиаковский пытался решить не только в художественном творчестве, но и с помощью языковой программы, объявленной в «Разговоре об орфографии…» (1748).

Эклектичность авторских интенций Тредиаковского — это существенное обстоятельство, без учета которого языковые воззрения филолога не могут быть объяснены достоверно. Для всего его научного и литературного творчества характерен поиск компромисса и синтеза нового и старого. Ученые давно подметили непоследовательность Тредиаковского, расхождение теоретических посылов с реальной филологической и поэтической практикой. Изменчивость, соположение конфликтных начал, вариативность, принципиальная установка на новаторство являются основными приметами индивидуальности филолога и писателя[33].

Критикуя церковно-славянскую орфографию, Тредиаковский неоднократно пишет, что предлагает новое правописание не взамен церковного, а как поправку, более соответствующую новой гражданской печати, еще пока не освободившейся от прежней орфографической традиции. Первый русский профессор, следуя церковно-славянской традиции, создает не новую, а обновленную модель литературного языка, мыслящуюся как синтез нового со старым.

Если в первый, профранцузский, период творчества Тредиаковским под русским языком понимался «новый, уходящий своими корнями не глубже Петровской эпохи»[34] язык, то последующее творчество связано с переоценкой исторической значимости средневекового наследия Руси. Хотя если за всеми высказываниями Тредиаковского видеть живого, ревностно относящегося к своей персоне, амбициозного, обидчивого, целеустремленного и титанически работоспособного человека, то и смена приоритетов на 180 градусов тоже может быть объяснена вполне логично. Тредиаковскому не удалось стать Пертом I от филологии и литературы. Да и само отношение к постпетровской России как к «новой» стране быстро изменилось в сторону значимости традиции и преемственности. Избрав путь ученого и писателя — просветителя народов — Тредиаковский для придания авторитетности созданной им персональной модели должен был обратиться к историческому прошлому России, ее канонической культуре, в том числе и к сакральному языку, конечно, церковно-славянскому. Не случайно, объясняя взлеты и падения Тредиаковского его связями с католиками в годы учения и скитаний, Б. А. Успенский все же заметил в Тредиаковском «тип человека, который всеми способами стремится получить образование, выбиться в люди только для того, чтобы затем бескорыстно и самоотверженно служить своему отечеству»[35]. Именно в этом и заключается суть культурной миссии и особенность персональной модели Тредиаковского.

ПРИМЕЧАНИЯ

[2] Тредиаковский В. К. Слово о Витийстве // Тредиаковский В. К. Полн. собр. соч. : в 3 т. СПб., 1849. Т. III. С. 60.

[3] Камчатнов А. М. История русского литературного языка: XI — первая половина XIX века. М., 2005. С. 320.

[4] Тредиаковский В. К. Письмо … от приятеля к приятелю // [Куник А.] Сборник материалов для истории Императорской Академии наук в XVIII веке. СПб., 1865. Ч. II. C. 496.

[5] Луков Вл. А. Персональные модели в истории литературы [Электронный ресурс] // Электронный журнал «Знание. Понимание. Умение». 2008. № 5 — Филология. URL: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2008/5/Lukov_models/ (дата обращения: 12.07.2009).

[6] Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959. С. 468.

[7] Пекарский П. История Императорской Академии Наук в Петербурге. СПб., 1873. Т. II. С. 120–121.

[8] См.: Топоров В. Н. У истоков русского поэтического перевода. «Езда в остров любви» Тредиаковского и «Le voyage de l’isle d’Amour» Талемана // Из истории русской культуры. Т. IV. (XVIII — начало XIX века). М., 1996. С. 600–609.

[9] См.: Мечковская Н. Б. Некоторые следствия поклонения письму: орфографические распри // Мечковская Н. Б. Язык и религия: Лекции по филологии и истории религии. М., 1998. С. 45–46.

[10] Лотман Ю. М. «Езда в остров любви» Тредиаковского и функция переводной литературы в русской культуре первой половины XVIII в. // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985. С. 223–226.

[11] См.: Успенский Б. А. Доломоносовский период отечественной русистики: Адодуров и Тредиаковский // Вопросы языкознания. 1974. № 2. С. 15.

[12] Там же. С. 24.

[13] Тредиаковский В. К. Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой и о всем что принадлежит к сей материи. СПб., 1748. С. 148–149.

[14] Клубков П. А. Этимологии Тредиаковского как факт истории лингвистики [Электронный ресурс] // Humanitāro zinātnu vēstnesis. Daugavpils universitāte. 2002. No. 2. URL: http://histling.nw.ru/saecula/XVIII/klubkov_trediakovsky.html [архивировано в WebCite] (дата обращения: 12.07.2009).

[15] Там же.

[16] Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959. С. 469.

[17] Там же. С. 20.

[18] Цит. по: Гордина М. В. История фонетических исследований (от античности до возникновения фонологической теории). СПб., 2006. URL: http://www.phonetics.pu.ru/phonstad/05-1-2.html#179 (дата обращения: 12.07.2009).

[19] Виролайнен М. Н. Исторические метаморфозы русской словесности. СПб., 2007. С. 201.

[20] Там же. С. 221.

[21] Более подробно см.: Растягаев А. В. Агиографическая традиция в русской литературе XVIII века (Кантемир, Тредиаковский, Фонвизин, Радищев). Самара, 2007. С. 58–71.

[22] Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959. С. 471.

[23] Тредиаковский В. К. Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой и о всем что принадлежит к сей материи. СПб., 1748. С. 190, 227.

[24] Там же. С. 227–278.

[25] Гордина М. В. История фонетических исследований (от античности до возникновения фонологической теории). СПб., 2006. URL: http://www.phonetics.pu.ru/phonstad/05-1-2.html#189 (дата обращения: 12.07.2009).

[26] Успенский Б. А. Доломоносовский период отечественной русистики: Адодуров и Тредиаковский // Вопросы языкознания. 1974. № 2. С. 17.

[27] Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959. С. 477.

[28] Краткий обзор эволюции языковой концепции Тредиаковского, данный А. А. Алексеевым по исследовательским работам В. В. Виноградова, Г. О. Винокура, Б. А. Успенского, см.: Алексеев А. А. Эволюция языковой теории и языковая практика Тредиаковского // Литературный язык XVIII в. Проблемы стилистики. Л., 1982. С. 86.

[29] См.: Алексеева Н. Ю. Русская ода: Развитие одической формы в XVII–XVIII веках. СПб., 2005. С. 8–9.

[30] Клейн И. Пути культурного импорта: Труды по русской литературе XVIII в. М., 2005. С. 243.

[31] Лотман Ю. М. «Езда в остров любви» Тредиаковского и функция переводной литературы в русской культуре первой половины XVIII в. // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985. С. 228.

[32] Живов В. М. Первые русские литературные биографии как социальное явление: Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков // Новое литературное обозрение. 1997. № 25. С. 37.

[33] Виролайнен М. Н. Исторические метаморфозы русской словесности. СПб. : Амфора, 2007. С. 241.

[34] Алексеев А. А. Эволюция языковой теории и языковая практика Тредиаковского // Литературный язык XVIII в. Проблемы стилистики. Л., 1982. С. 126.

[35] Успенский Б. А. Вокруг Тредиаковского. Труды по истории языка и русской культуры. М., 2008. С. 378.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Алексеев А. А. Эволюция языковой теории и языковая практика Тредиаковского // Литературный язык XVIII в. Проблемы стилистики. Л., 1982.

Алексеева Н. Ю. Русская ода: Развитие одической формы в XVII–XVIII веках. СПб., 2005.

Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959.

Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959.

Виролайнен М. Н. Исторические метаморфозы русской словесности. СПб. : Амфора, 2007.

Гордина М. В. История фонетических исследований (от античности до возникновения фонологической теории). СПб., 2006. URL: http://www.phonetics.pu.ru/phonstad/05-1-2.html#179 (дата обращения: 12.07.2009).

Ефимов А. И. История русского литературного языка. М., 1961.

Живов В. М. Первые русские литературные биографии как социальное явление: Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков // Новое литературное обозрение. 1997. № 25.

Камчатнов А. М. История русского литературного языка: XI — первая половина XIX века. М., 2005.

Кедайтене Е. И. История русского литературного языка. М., 1994.

Клейн И. Пути культурного импорта: Труды по русской литературе XVIII в. М., 2005.

Клубков П. А. Этимологии Тредиаковского как факт истории лингвистики [Электронный ресурс] // Humanitāro zinātnu vēstnesis. Daugavpils universitāte. 2002. No. 2. URL: http://histling.nw.ru/saecula/XVIII/klubkov_trediakovsky.html [архивировано в WebCite] (дата обращения: 12.07.2009).

Лотман Ю. М. «Езда в остров любви» Тредиаковского и функция переводной литературы в русской культуре первой половины XVIII в. // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985.

Луков Вл. А. Персональные модели в истории литературы [Электронный ресурс] // Электронный журнал «Знание. Понимание. Умение». 2008. № 5 — Филология. URL: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2008/5/Lukov_models/ (дата обращения: 12.07.2009).

Мечковская Н. Б. Некоторые следствия поклонения письму: орфографические распри // Мечковская Н. Б. Язык и религия: Лекции по филологии и истории религии. М., 1998.

Пекарский П. История Императорской Академии Наук в Петербурге. СПб., 1873. Т. II.

Растягаев А. В. Агиографическая традиция в русской литературе XVIII века (Кантемир, Тредиаковский, Фонвизин, Радищев). Самара, 2007.

Топоров В. Н. У истоков русского поэтического перевода. «Езда в остров любви» Тредиаковского и «Le voyage de l’isle d’Amour» Талемана // Из истории русской культуры. Т. IV. (XVIII — начало XIX века). М., 1996.

Тредиаковский В. К. Письмо … от приятеля к приятелю // [Куник А.] Сборник материалов для истории Императорской Академии наук в XVIII веке. СПб., 1865. Ч. II.

Тредиаковский В. К. Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой и о всем что принадлежит к сей материи. СПб., 1748.

Тредиаковский В. К. Слово о Витийстве // Тредиаковский В. К. Полн. собр. соч. : в 3 т. СПб., 1849. Т. III.

Успенский Б. А. Вокруг Тредиаковского. Труды по истории языка и русской культуры. М., 2008.

Успенский Б. А. Доломоносовский период отечественной русистики: Адодуров и Тредиаковский // Вопросы языкознания. 1974. № 2.

Сложеникина Юлия Владимировна — доктор филологических наук, профессор Самарского государственного технического университета. Раб. тел.: +7 (846) 278-43-81.

Slozhenikina Yulia Vladimirovna, Doctor of Philology, Professor, Samara State Technical University. Office tel.: +7 (846) 278-43-81.

E-mail: goldword@mail.ru

Растягаев Андрей Викторович — доктор филологических наук, доцент Поволжской государственной социально-гуманитарной академии. Раб. тел.: +7 (846) 224-69-94.

Rastyagaev Andrey Viktorovich, Doctor of Philology, Associate Professor, Samara State Academy of Social Sciences and Humanities. Office tel.: +7 (846) 224-69-94.

E-mail: avr67@yandex.ru