Костина А. В. Тенденции развития культуры информационного общества: анализ современных информационных и постиндустриальных концепций

Исследование проведено при финансовой поддержке РГНФ (грант 09-03-00-553а).

Kostina A. V. Tendencies of Information Society Culture Development: Analysis of Contemporary Information and Postindustrial Conceptions

Аннотация: В статье рассматриваются концепции «информационного общества» и «постиндустриального общества», анализируются техно-центристский и культуро-центристский подходы к информации и коммуникации, рассматривается сетевой характер информационной культуры, отражающийся в таких ее особенностях, как антииерархичность, нелинейность, семантический и аксиологический плюрализм. Автор рассматривает воздействие личностных факторов на процесс развития культуры информационного общества, приводящее к таким особенностям данной культуры, как «демассификация» и «персонализация», анализирует символический характер деятельности в информационном обществе, уделяет внимание виртуализации жизни как особенности культуры информационного общества. В статье также анализируется точка зрения относительно природы информационного общества как продукта политической культуры, уделяется внимание формированию «постэкономических» ценностей.

Ключевые слова: культура, информационное общество, постэкономические ценности, демассификация, виртуальность, сетевое общество.

Abstract: In the article the conceptions of “information society” and “postindustrial society” are being considered, the tech-centrist and culture-centrist approaches to information and communication are being analyzed, the networking character of information culture that reflects in such its features as anti-hierarchicality, nonlinearity, semantic and axiological pluralism is being examined. The author envisages the impact of personal factors on the process of information society culture development that conduces to such peculiarities of this culture as “demassification” and “personalization”, analyzes the symbolical character of activity in information society, pays attention to virtualization of life as a feature of information society culture. In the article the point of view regarding the nature of information society as a product of political culture is also considered, formation of “post-economical” values is under consideration.

Keywords: culture, information society, post-economical values, demassification, virtuality, net society.

Информационное общество как социальная, экономическая и культурная система стало объектом внимания исследователей уже с 60-х гг. XX века, когда стали очевидными черты смены парадигмы эпохи. В это же время конституировался и сам термин «информационное общество», введенный в научный оборот почти одновременно американскими и японскими исследователями. Основным признаком и качественным параметром общества нового типа была признана особая роль знания и основанных на нем технологий, доминирование информации, ускорение технического прогресса, уменьшение доли материального производства в совокупном общественном продукте, развитие сектора услуг, повышение качества жизни.

Формирование концепций информационного общества было обусловлено стремительными изменениями в технологической сфере, что привело к доминированию цивилизационного подхода к историческому процессу, позволяющему фиксировать различные стадии цивилизационного развития человечества по пути технологического прогресса. Обоснование Д. Беллом существования доиндустриального, индустриального и постиндустриального общества, С. Лэшем и С. Круком — предмодернистского, модернистского и постмодернистского этапов социального развития, А. Тоффлером — «первой», «второй» и «третьей» волны, П. Дракером — капиталистического и посткапиталистического общества, Р. Инглегартом — модернизации и постмодернизации, по существу, означало построение комплексной теории общественной эволюции, теории прогресса. Очевидно, что в границах обозначенных концепций акцентировались различные составляющие процессов развития — экономические, политические, информационно-технологические, социокультурные, что привело к развитию теории информационного общества, которая стала столь же влиятельной, как постиндустриальная концепция и концепция постмодернити.

Что касается самого термина «информационное общество», то он стал фактически единственной альтернативой понятию «постиндустриальное общество», дезактуализировав такие, как «постбуржуазное»[1], «посткапиталистическое»[2], «постпредпринимательское»[3], «пострыночное»[4], «посттрадиционное»[5], «постисторическое»[6], а также такие, как «технотронное»[7], «программируемое»[8], «общество, основанное на знаниях» («the knowledgeable society»),[9] «конвенциональное»[10], «активное»[11] («active»), «хорошее»[12] («good»). Тем не менее, наиболее актуальными оказались два из них — общество «постиндустриальное» и «информационное». По мнению Д. Белла, термин «постиндустриальное общество» более точно, чем термины «общество знания», «информационное общество», «общество профессионалов», отражает ту «быструю эррозию», которой подверглись «старые общественные отношения (основанные на собственности), властные структуры (сконцентрированные на узких элитах) и буржуазная культура (базирующаяся на принципах экономии и отложенного удовлетворения)»[13]. Эти высказывания Д. Белла не противоречат тому факту, что даже в названиях своих работ автор обращается к терминам и «постиндустриальное» и «информационное»[14].

Термин «информационное общество» отвергает и М. Кастельс, однако, предпочитающий ему другое понятие — «информациональное общество» — и обосновывающий необходимость подобного различения тем, что информация, понимаемая как трансляция знания, имела важное значение во всех обществах, включая средневековую Европу. Термин же «информациональное» «указывает на атрибут специфической формы социальной организации, в которой благодаря новым технологическим условиям, возникающим в данный исторический период, генерирование, обработка и передача информации стали фундаментальными источниками производительности и власти»[15]. Исследуя проблему специфики «информационального» общества, М. Кастельс категорически возражает против упрощенной версии постиндустриализма, согласно которой общественная эволюция ведет к формированию подобного общества. Исследователь представляет репрезентативный эмпирический материал, выявляя соответствие между специфической техноэкономической парадигмой и социальной структурой, последовательно доказывая, что постиндустриальный этап является более высокой стадией развития индустриального и определяется таким способом развития, где основным источником производительности становится количественный рост факторов производства (труда, капитала и природных ресурсов) вместе с использованием новых источников энергии. «Информациональную» же стадию развития характеризуют принципиально новые черты — в том числе, качественная способность оптимизиро­вать сочетание и использование факторов производства на основе знания и информации[16].

Несмотря на обоснованность подобных терминологических установок, очевидно, что и информационные и постиндустриальные концепции описывают единую реальность, в качестве которой выступает общество, ориентированное на знание и информацию как основной производственный ресурс. И не столь принципиально, что Е. Масуда определяет информационное общество как высокую стадию развития постиндустриального общества, а У. Мартин, исследователь информационных технологий в Белфасте, — как «развитое индустриальное общество»[17], что Д. Белл выделяет саму информацию в качестве ресурса общественного развития, а М. Кастельс делает акцент на том, что более принципиальным является «технология для воздействия на информацию, а не просто информация, предназначенная для воздействия на технологию, как было в случае предшествующих технологических революций»[18]. Во всех случаях общность методологических подходов проявляется со всей очевидностью, что и позволяет при анализе культуры информационного общества опираться и на постиндустриальные, и на информационные концепции.

Техно-центристский и культуро-центристский подходы к информации и коммуникации: методологические замечания

Информационное пространство, в которое человечество вступило несколько десятилетий назад, соответствует принципиально новому состоянию культуры. Оценивая это состояние и выделяя его качественные параметры, исследователи стремятся установить взаимную корреляцию между технологическим и культурным развитием общества. И здесь явно выделяются два подхода: информационно-технологический, в границах которого информация и способы ее трансляции выделяются в качестве основной движущей силы прогресса, и культурологический, оценивающий культуру как первопричину развития общества и всех его систем. Если говорить о тенденциях развития научной мысли в данных направлениях, то можно констатировать постепенное утверждение второго подхода, начинающего выступать на равных с тотально доминирующим вплоть до 1990-х годов первым.

Итак, в границах технологического подхода доминирует мысль о том, что технотронная революция накладывает свой отпечаток на характер образного восприятия действительности, стремящегося к глобальности, на специфику социальной жизни, стремящейся к фрагментации, на особенности формирования общностей, отказывающихся от национальных идеологий и опирающихся либо на глобальные, либо на узко-локальные смыслы и ценности. В этом смысле историю можно представить как специфический процесс развития информации, где содержание экономической, социальной и культурной составляющих напрямую связано с характером содержания коммуникации и качеством циркулирующего в этом обществе знания. Эта идея, по существу, составляет основу постиндустриальных и информационных концепций, рассматривающих исторический процесс в рамках цивилизационного подхода. Здесь каждый более эффективный способ передачи информации (начиная от устного слова, письменности, печатной эпохи и, наконец, электронной эры) рассматривается как более прогрессивный по отношению к предшествующему, а основная логика цивилизационного развития осмысливается в ее связи с процессом формирования социальными системами более оптимальных с точки зрения скорости и чистоты способов передачи сообщения. Все технологически неэффективные способы трансляции информации в границах этого концептуального построения выступают как устаревшие, обреченные на гибель. Причем, доминирование новых технологий в «технотронном обществе» дает новые возможности, по мнению З. Бжезинского, для дезинтеграции достаточно устойчивых общественно-идеологических систем[19].

Одной из наиболее проработанных и известных концепций технологического детерминизма стала концепция М. Маклюэна[20], в рамках которой смена эпох в истории человечества рассматривается как зависящая от смены каналов коммуникации, где информационная эра (электронная «галактика Маркони») выступает как одна из стадий развития средств коммуникации, пришедшая на смену эпохам до-письменного варварства, фонетического письма и печатной «Гутенберговой галактики». Причем, если письменная коммуникация, кодифицированная в знаках алфавита, сменившая оро-акустический способ общения, доминирующий на дописьменном этапе, «локализовывала» пространство и время, усиливая отчуждение, ликвидируя сопричастность отдельных индивидов к социальным процессам, то сегодняшние электронные системы, поставляя информацию о среде, «гармонизуют» человеческие отношения, превращая всю планету в «глобальную деревню»[21]. Аудиовизуальная эпоха, по слову Маклюэна, восстанавливает нарушенный оральным и визуальным типами культуры сенсорный баланс, равномерно и более «физиологично» распределяя нагрузку между зрением и слухом, а также позволяет человеку находиться в центре событий и естественно-эмоционально реагировать на событийность мира. Качественной спецификой современной стадии развития коммуникации является ее глобальность. Здесь превращение информации и коммуникации в производительную силу неизбежно приводит к выходу за пределы европейской социокультурной системы и подчинению новым глобальным тенденциям управления, связанным с преодолением национально-государственных границ и культурно-цивилизационных пространств.

При этом в рамках одной социокультурной системы в достаточно эклектичном сочетании могут быть представлены различные способы знаковой фиксации реальности, каждому из которых соответствует определенный уровень развития социальности, культурно-историческое и ценностное содержание. Не все из этих информационных систем соответствуют идеальному, с точки зрения экономической эффективности, состоянию. Но именно это сочетание технологической и иных реальностей и составляет специфику каждого из культурных миров, воплощая наиболее эффективный способ его существования. Качественное состояние подобных коммуникационных систем обусловлено целым рядом обстоятельств, среди которых доминирующими являются такие, как характер производственной деятельности, тип межкультурных связей, особенности исторического развития, специфика социальной структуры.

Считая неправомерным трактовать информацию как экономическую сущность и теоретически оправдывать распространение товарных отношений на информационную сферу, М. Постер[22] настаивает на том, что для адекватного понимания социальных отношений в эпоху конвергенции вычислительной техники и техники средств связи необходимо исследование изменений в структуре коммуникационного опыта. Однако, постулируя это основание осуществляемого им анализа социокультурной реальности, автор остается в границах маклюэновского подхода, выделяя такие ступени производства информации, как устно опосредованный обмен «лицом к лицу», письменный обмен, опосредованный печатью и электронно-опосредованный обмен.

Аналогичный подход обосновывается и американским ученым Д. С. Робертсоном, который в своей работе «Информационная революция»[23] прослеживает все этапы информационного развития общества. Автор доказывает, что принцип кодирования информации непосредственно влияет на уровень и качество знания, начиная от первой коммуникационной революции, связанной с формированием языка, и заканчивая последней — электронной, сетевой, и, по существу, определяет характер доминирующей на определенном историческом отрезке культуры. Так, прямое языковое общение до-письменной культуры определенным образом ограничивало уровень, объем, доступность и сферу функционирования знаний рамками родоплеменного сообщества.

Вторая информационная революция, связанная с изобретением письменности, означала существенный прорыв во всех областях культуры. Книгопечатание привело к третьей информационной революции, преобразовавшей производство (индустриальное общество), социум и культуру. Четвертая (связанная с изобретением электричества) и пятая революции (обусловленная возникновением микропроцессорной технологии) привели к возникновению общества, построенного на знаниях, роль культуры в котором «колоссально возросла»[24]. На работу Робертсона ссылается и отечественный исследователь С. Ракитов, который обосновывает взаимосвязь истории, информации и культуры. Автор, вслед за Д. С. Робертсоном, прослеживает все этапы информационного развития и показывает влияние технологии на качество культуры и цивилизации. В частности, отмечая колоссальное увеличение объема памяти, а, следовательно, знаний, связанное с изобретением письма, автор показывает, что эта новая информационная система продуцировала новую технологию управления, ведущую к созданию государства[25]. Таким образом, характер коммуникации, особенности доминирующих знаковых систем и тип формализации знания выступают в данных концепциях как основные детерминанты экономического развития, социальной организации и культуры.

Не оспаривая продуктивность этого подхода, вместе с тем, хотелось бы акцентировать и иной аспект данной проблемы и отметить, что зависимость специфики социокультурной системы от коммуникационных технологий носит не односторонний характер. Как представляется, не информация влияет на эту систему (это верно, но лишь отчасти), а наоборот, сама она вызывает к жизни те коммуникационные технологии, которые соответствуют ее потребностям[26]. Не письмо порождает новую технологию управления и государство как иной тип экономической и социальной организации, а, напротив, возникновение государства с его дифференцированной системой знаний, единой религией и распространением единого закона на многие народы и этносы, обладающие различными языками, требующими их перевода, как правило, приводит к возникновению письменности.

К примеру, говоря о печатной эпохе и не отрицая того влияния, которое оказал новый печатный способ распространения информации на европейское общество и его экономику, представляется необходимым отметить, что приход эпохи Гутенберга был обусловлен всем ходом развития европейской цивилизации, и формированием уже в XV веке тех ее качеств, которые нашли полное воплощение в культуре Нового времени с его гуманизмом, историзмом и рационализмом. Иначе — как объяснить тот факт, что наборные способы производства текста были известны и ранее, но не привели к заметным социальным трансформациям? К примеру, в Китае станок для тиражирования иероглифического письма со сменными литерами был изобретен в XI веке[27], между тем, это событие не оказало столь существенного влияния на развитие восточной цивилизации. В Западной же Европе изобретение Гутенберга стало началом третьей информационной революции, по значению приравниваемой к первой — формированию речи и второй — изобретению письменности. Молниеносное распространение типографского дела было обусловлено потребностями в массовом распространении информации, становящейся все более необходимой с ростом городов и развитием промышленного производства. С ее объемами уже не справлялись монастырские и городские скриптории, ответственные за переписку книг, летучие же листки, производимые техникой гравировки, не могли вместить в себя всю актуальную информацию. То есть, потребности цивилизации, вступающей в более прогрессивную стадию социального и экономического развития, и обусловили смену способа кодирования сообщения.

Таким образом, первичным является все-таки не характер коммуникационного процесса, не способ передачи информации, определяющий особенности ее формализации и функционирования, а ориентация и задачи самой этой системы, определяющей способ коммуникации, а также качество и объем социально значимой информации. Итак, если выделить те аспекты культуры информационного общества, которые становятся предметом анализа западных теоретиков, то они таковы.

1. Сетевой характер информационной культуры: антииерархичность, нелинейность, семантический и аксиологический плюрализм

В качестве наиболее важной черты информационного общества исследователи выделяют его «сетевой» характер, замещающий прежнюю стратифицированную структуру, где доминирующие функции и процессы «все больше оказываются организованными по принципу сетей». Новая социальная морфология обществ, отмечает М. Кастельс[28], составлена именно сетями, а «распространение «сетевой» логики в значительной мере сказывается на ходе и результатах процессов, связанных с производством, повседневной жизнью, культурой и властью». Принадлежность к определенным сетям, а также динамика одних сетей по отношению к другим становится важнейшим источником власти. Все это позволяет М. Кастельсу охарактеризовать современное общество как «общество сетевых структур, характерным признаком которого является доминирование социальной морфологии над социальным действием»[29].

«Структура нового общества подобна структуре молекул», — отмечает Д. Танскотт, — «В индустриальном обществе основной экономической единицей была корпорация. Иерархическая командно-административная система уходит своими корнями в бюрократические структуры церкви и армии аграрной эпохи… Сегодня старые корпорации распадаются, вместо них появляются динамичные молекулы и скопления людей и организаций…[30]. Социальные структуры в обществе технологий подчиняются не иерархическим принципам, они основаны не на линейном соподчинении, но существуют как совокупность узлов, расположенных на самых различных уровнях власти и выполняющих функции центра. «Сегодня строгая вертикальная иерархия», — как утверждает Э. Тоффлер, — «утрачивает свою эффективность, поскольку исчезают два основных условия ее успешного функционирования. Руководители сталкиваются со все более разнородными проблемами, и им при решении сложных технических и экономических вопросов приходится во все большей степени учитывать также политические, культурные и социальные аспекты. В то же время обратная связь с прежними уровнями становится все более неадекватной»[31].

Сетевой принцип становится характерным и для структуризации мирового политического сообщества. Л. Туроу[32] утверждает, что сегодня нет возможности говорить о современном мире как образце торжества западной модели развития — скорее, он напоминает меногополюсную систему, в которой не существует доминирующего центра силы, систему, характеризующуюся состоянием точечного (стохастического) равновесия. При этом функции основных узлов могут переходить от одних субъектов глобальной коммуникации к другим, при этом сама Сеть, превращающаяся в «метасеть» (М. Кастельс) начинает проявлять способность к отключению второстепенных функций, подчинению социальных групп и «обесцениванию целых территорий»[33].

В значительной степени подобная социальная структура связана с доминированием тех принципов, которые имманентны сетевой организации информационных потоков, основанной на взаимоотношении узлов, содержание каждого из которых зависит от характера конкретной сетевой структуры. При этом конфигурация доминирующих процессов и функций в обществе определяется конфигурацией отношений между сетями, а также включением в сетевые структуры или выключением из них. Принципы информационной эффективности этой социальной системы отражает закон сетевых структур, сформулированный М. Кастельсом, согласно которому «расстояние (или интенсивность и частота взаимодействий) между двумя точками (или социальными положениями) короче, когда обе они выступают в качестве узлов в той или иной сетевой структуре, чем когда они не принадлежат к одной и той же сети» [34]. Сетевая культура оказывается полностью детерминированной способом кодификации информации, где само сообщение выступает как «раскодировка среды, поскольку медиасистема настолько гибка, что адаптирована для послания любого сообщения любой аудитории»[35].

Сообщение в границах письменной традиции требовало адекватной его интерпретации и стремилось к минимизации «информационных шумов» при трансляции, сетевая же коммуникация, основным воплощением которой стал гипертекст, основывается на принципах плюральности, ризоматичности, индетерминизма, аксиологической и ценностной антииерархичности. Если письменный текст существовал как формализованное знание, то в медиасфере доминирует информация, представляющая формализованный семантический образ. Если ранее культурное пространство выступало как сегментированное, радиальное, центростремительное, то теперь ведущими становятся недифференцированные структуры с принципиальным отсутствием иерархичности и линейной детерминированности процессов и явлений.

В новой ситуации границы между центром и периферией становятся проницаемыми, размытыми, а такие основополагающие для культуры модернизма понятия, как «культурное ядро» и «культурная матрица», теряют свой первоначальный смысл. Классическая культура структурировалась вокруг непрерывного поиска «единого», «бытия», «первоосновы», постклассическая же демонстрирует отсутствие генетической оси как глубинной структуры и изначально предполагает гетерогенность, антигенеалогичность, темпоральную изменчивость. Ведущим стал принцип множественности, уравнивания — семантического и аксиологического — всех входящих в культуру компонентов (мировоззрений, мироощущений, позиций), которое проецируется и на искусство, на науку, на политику, философию. Само же понятие истины как принципа соответствия знания объективному состоянию мира оказывается размытым и несвоевременным, неактуальным.

Эта зависимость была отмечена еще в 1976 году в книге Ж. Делеза и Ф. Гваттари «Ризома», впоследствии в переработанном виде включенной во второй том монографии «Капитализм и шизофрения. Миллион плато»[36]. Авторы рассматривали культуры, имеющие горизонтально-вертикальную иерархию, как «древесные». Те же культурные системы, структуры которых лишены регулярности, позволяющей прогнозировать их развитие, и опираются на хаос, беспорядок, случайность как ведущие принципы организации, были обозначены как «ризоматические». Все существующие в ризоматических системах смыслы — автономные, или входящие во взаимодействие друг с другом — и порождаемые этими смыслами модели выступают на разных уровнях, плоскостях, «плато» и подчиняются иному, децентрализованному, возможно, более универсальному принципу структурирования реальности. Их характерными особенностями, по Делезу и Гваттари, выступают принципы связи, гетерогенности и множественности, как не связанной с Единым, как не настроенной на перво-образ, перво-элемент и существующей как совокупность различных (иногда — разнородных) элементов, скрепленных в едином модусе нелинейной процессуальности.

Естественно, что в информационном обществе на смену принципам системности, детерминизма и объективности[37], как принципам кодирования информации, обусловленным характером письменного текста с его линейной логикой и причинно-следственными связями приходят антииерархичность, нелинейность, семантический и аксиологический плюрализм. «Проект модерна» (Ю. Хабермас) или «галактика Гуттенберга» (М. Маклюэн) была эпохой господства рационализма, историзма, гуманизма, выражала идеалы Просвещения и ориентировалась на письменный текст. Выражением формирующейся сетевой культуры стал гипертекст, который, как отмечает М. Кастельс, «комбинирует, артикулирует и выражает смыслы в виде аудиовизуальной мозаики, способной к расширению или сжатию, обобщению или спецификации в зависимости от аудитории». При этом информация начинает стремиться к явной избыточности, подвергаясь бесчисленным интерпретациям, дублированию, копированию, сжатию, разрастанию, комментированию и опираясь на множественность, нелинейность, циклизм, интертекстуальность, диалогичность, цитатность, стремление к существованию в виде совокупного текста. Ведущим методом функционирования информации здесь становится метод перманентных отсылок, межтекстовых цитат, предполагающих владение ранее переданными сообщениями.

2. «Демассификация» и «персонализация». Воздействие личностных факторов на процесс развития культуры информационного общества

По мнению исследователей, основные характеристики культуры информационного общества связаны с повышением роли и значения человека в развитии информационного общества как субъекта производства и активного субъекта истории. Особое значение человека во всех процессах развития общества, основанного на знании, было определено уже Д. Беллом, который фактически сформулировал те основные черты принципиально нового общества, которые, во-первых, не будут никем оспорены и станут основой всех последующих теоретических построений и, во-вторых, будут отражать трансформации, прежде всего, социальной и культурной сферы. Этими чертами стали:

• в экономическом секторе: переход от производства товаров к расширению сферы услуг;
• структуре занятости: доминирование профессионального и технического класса;
• осевой принцип общества: центральное место теоретических знаний как источника нововведений и формулирования политики;
• будущая ориентация: особая роль технологии и технологических оценок;
• принятие решений: создание новой «интеллектуальной технологии».

Белл охарактеризовал и особенностях культуры, где «сфера ощущений, эмоций и нравственности, а также интеллекта, стремящегося упорядочить эти чувства», приобретает все более автономный характер, инициируя перемены опосредованно связанные с экономическими и социальными процессами.

В концепции, разработанной японским ученым Е. Масудой в 1983 году («Информационное общество как постиндустриальное общество»), автор информацию трактовал как экономическую категорию и как общественное благо, трансформирующее в прогрессивном направлении все сферы социокультурной жизни. В качестве критерия прогресса в таком обществе оказывается возрастание скорости внедрения инноваций, увеличение объема и скорости коммуникации, рост объема полезной информации и ускорение ее обработки за единицу времени в контурах управления за счет автоматизации этой сферы. Однако в концепции Е. Масуды был сделан акцент на технологическом развитии общества, в то время как социокультурные аспекты его развития остались в тени. Характерно, что технология и способ передачи основного экономического ресурса общества — информации, не рассматривались в качестве основных уже в исторически предшествующих постиндустриальных концепциях А. Турена, Ж. Фурастье, Д.К. Гэлбрейта, К. Боулдинга, Г. Кана, З. Бжезинского, где постиндустриальное общество трактовалось как детерминированное в большей степени социальными и культурными факторами, формирующими особый стиль мировосприятия и мышления, свободный от идеологической интерпретации и задаваемых извне пределов творческой активности. В этом обществе социально-политическая сфера рассматривалась как центрированная не на производственно-техническом прогрессе, а на человеке и «качестве жизни потребителя».

Аналогичные акценты были расставлены в теоретических построениях Дж. Нейсбита, Дж. Бенингера, Т. Стоуньера, М. Маклюэна, Э. Тоффлера, Ф. Фукуямы, П. Дракера, Э. Гидденса и других ученых, которые видели качественное отличие этого типа общества от всех иных в радикальном изменении представлений человека о мире и соответствующих трансформациях общественных отношений.

В «супериндустриальном обществе», «сверхиндустриальной цивилизации», по мнению авторов, культура обретает высокий уровень инновативности, начиная характеризоваться демассификацией и дестандартизацией всех сторон политической и экономической жизни; трансформацией характера труда и межличностных отношений, изменяющих систему ценностей и ориентации человека на психологические, социальные и этические цели; «персонализацией» — ориентацией культуры и общества на каждого человека, утрачивающего при этом черты «массовизированного индивида». Эта «демассифицированная» культура должна отличаться высоким уровнем инновативности и сложности, что напрямую связано с индивидуализацией и дестандартизацией различных сторон политической и экономической жизни. «Персонализация» культуры обусловлена тем, что в информационном обществе возникает новый интеллектуальный класс, «представители которого на политическом уровне выступают в качестве консультантов, экспертов или технократов»[38].

Демассификация и дестандартизация всех сторон политической и экономической жизни, а также «персонализация» — ориентация культуры и общества на каждого человека, когда он утрачивает черты «массового индивида» — выделяются в качестве доминантных качеств культуры и американским публицистом и социологом Э. Тоффлером, представившим в ряде работ — «Шок будущего» (1970), «Доклад об экоспазме» (1975), «Третья волна» (1980) — концепцию «постиндустриального общества» (или — согласно авторским синонимам — «супериндустриального общества», «сверхиндустриальной цивилизации»). Автор показал, что в новом обществе под индивидуальные потребительские нужды подлаживается и культура, специфика которой описывается Тоффлером в категориях «приспособления к возрастанию жизненного уровня» и «совершенствования технологий», позволяющих снижение себестоимости «культурных продуктов» даже при условии введения их различных вариантов[39]. «Поскольку удовлетворяется все больше и больше основных нужд покупателей», — отмечает исследователь, — «можно твердо предсказать, что экономика будет еще энергичней идти навстречу тонким, разнообразным и глубоко персональным потребностям покупателя, потребностям в красивых, престижных, глубоко индивидуализированных… продуктах»[40]. Таким образом, как считает Тоффлер, уровень потребляемой культуры становится иным: массовая продолжает существовать как уникальный механизм, обладающий компенсаторной и рекреативной активностью, удовлетворяя нужды значительной части общества, однако, она перестает быть единственной культурой, удерживающей монополию на массовое сознание. Элитарная же культура теряет свое значение классово чуждой и недоступной массам, но, наоборот, начинает выполнять роль культурного образца и занимает в иерархии ценностей достойное ее место. Именно этот феномен Тоффлер и обозначает как индивидуализацию личности и демассификацию культуры.

Итак, постиндустриальное или информационное общество характеризуется не только изменением характера производства, но и, в первую очередь, трансформацией потребностей и ценностных ориентиров человека. Важно, что тезис о дестандартизации и персонализации не утратил своей актуальности и через два десятилетия. Как отмечает Ш. Вентурелли, «повсеместно связанное широкополосной мультимедийной сетью, информационное общество может стать богатейшим источником созидательной, диверсифицированной, обогащающей и демократизирующей коммуникации, когда либо связывающей человечество. Оно может превратиться в первое в истории человечества настоящее «средство массовой информации и коммуникации», позволяя каждому человеку с помощью простых в использовании устройств распространять одновременно свои идеи многотысячной аудитории… Оно может стать средством организации общественной жизни и активного участия в ней всех граждан»[41].

3. Символический характер деятельности в информационном обществе. Потребление информации как манипуляция знаками и символический обмен.

Характерно, что существуя как самостоятельные теоретические построения, и концепции информационного общества и постмодернистские концепции свой толковательный потенциал обращали на одни и те же экономические, социальные и культурные процессы. Они характеризовались, с одной стороны, стремительными технологическими изменениями и отходом от форм индустриального производства, с другой стороны — изменениями социокультурными, связанными с принципиально иным уровнем субъективизации социальных процессов и приведшими к демассификации, индивидуализации, трансформации характера потребления и его мотивации, к формированию новой системы ценностей. Принципиальной особенностью подобных ценностей, как отмечали теоретики постмодернизма, является их символическая природа, связанная со статусными аспектами, а характерной особенностью обмена — не экономический, а символический характер.

Изучая экономические процессы с точки зрения их субъекта, теоретики постмодернизма пришли к выводу, что, в отличие от индустриальной, постиндустриальная экономика провозглашает иной принцип, где вещи артикулируются не в дискурсе потребительной или меновой стоимости, а в дискурсе стоимости знаковой. Данные феномены производят особую семиотическую сферу, выступающую по отношению к реальности пребывания в качестве гиперреальности, событийность при этом реализуется исключительно в акте семиозиса и имеет исключительно перцептивно-символическую форму. Подобная тотальная семиотизация бытия и стремление знаковой сферы к обретению статуса единственной реальности, выступает как принципиальная несоотносимость означающего с реальностью, имитация, «симуляция» подлинности. Эта идея является одной из системообразующих в исследованиях Ж. Бодрийяра, С. Лаша, З. Баумана, Д. Келлера, где акцентируется принципиально иная функция вещей, власти и информации.

Соответственно логике экономического развития выделяются и определенные разновидности логики стоимости: на принципе полезности базируется функциональная логика потребительской стоимости, на принципе эквивалентности — экономическая логика меновой стоимости, на принципе различия — дифференциальная логика знаковой стоимости. Именно логикой стоимости была обусловлена историческая система симулякров, рассмотренная Ж. Бодрийяром, который выделял три их порядка. «Подделка», составляющая господствующий тип «классической эпохи», от Возрождения до промышленной революции, действует, опираясь на естественный закон стоимости. «Производство», как основной тип индустриальной эпохи, функционирует на основе рыночного закона стоимости. Господствующим типом нынешней фазы становится «симуляция», опирающаяся на «структурный закон ценности»[42], а потребление освобождается от его привычного значения как «процесса удовлетворения потребностей», наоборот — сам процесс производства и потребления активно формирует потребности. Потребление, как считает Ж. Бодрийяр, отнюдь не является пассивным состоянием поглощения и присвоения, противостоящим состоянию производства, но выступает как активный модус отношения — и «не только к вещам, но и …ко всему миру», именно в нем «осуществляется систематическая деятельность и универсальный отклик на внешние воздействия, …на нем зиждется вся система нашей культуры»[43]. Современный человек, согласно видению автора, это активная личность, проявляющая свои особые, индивидуальные качества в процессе потребления, чему способствует, в частности, высокое экономическое развитие, обеспечившее первичные потребности человека.

Потребление же Бодрийяр трактует исключительно как деятельность систематического манипулирования знаками, составляющих более или менее связный дискурс, но отнюдь не как материальный процесс. Возникающие при этом символические отношения порождают и новый тип потребления, которому в наибольшей степени соответствует французский термин consommation — ис-требление (в противовес более привычному — consumation — по-требление). Если consumation означает включение в систему эквивалентного обмена, то consommation предполагает «завершение», «исполнение», «осуществление», «доведение до конца»[44]. Иными словами, содержание вещи, степень ее полезности определяется не потребительской стоимостью, достаточно универсальной, но его высокоиндивидуализированной символической ценностью. Вещи в такой системе отношений не могут быть сравнимы друг с другом по признаку эквивалентности, более того, ценность каждой отдельной вещи не является закрепленной, но произвольно устанавливается в рамках индивидуальной системы потребностей.

Исследуя этот аспект современной экономики, постмодернисты разграничили потребности человека на социально опосредованные (needs), где индивид выступает как член социума и демонстрирует социально значимое поведение, и индивидуально опосредованные (wants), определяемые исключительно субъективными устремлениями к собственной реализации в потреблении. Удовлетворение индивидуально опосредованных потребностей сопровождается возникновением новых ценностей — сердечности, доверительности, искренности, обаяния личности — то есть, ценностей «индивидуалистическо-демократических». Этот процесс индивидуализации личности проявляет себя в стремлении человека быть самим собой, выступать в качестве «оператора», имеющего возможность свободного выбора и комбинаций, быть отличным от других индивидов и поведением и вкусами, освободиться от предписываемых обществом ролей и социальных правил, «нести ответственность за свою жизнь и оптимальным образом распоряжаться своим эстетическим, эмоциональным, физическим, чувственным и т. д. опытом»[45], то есть, быть самостоятельной личностью.

Благодаря этому потребление превращается в «элемент производства»[46], а отношение человека к самому себе и другим людям влияет — наряду с информацией и знанием — на экономический прогресс. Иными словами, новое общественное устройство характеризуется невиданным усложнением социальной организации, интенсификацией культурных связей и обменов, ростом культурного многообразия, отходом от господствующей в эпоху массового индустриального общества унификации и стандартизации и формированием человека, обладающего критическим сознанием и стремлением реализовать свой творческий потенциал. Своеобразие этого периода составляет верховенство индивидуального начала над всеобщим, психологии над идеологией, связи над политизацией, многообразия над одинаковостью, разрешительного над принудительным[47].

4. Формирование «постэкономических» ценностей

«Постэкономическое общество», по мнению П. Дракера[48], преодолевает традиционный капитализм и все процессы отчуждения, способствуя формированию новой системы ценностей современного человека. Изменение характера труда и межличностных отношений приводит к трансформации системы ценностей и переориентации человека на психологические, социальные и этические цели. На уровне общества подобными проявлениями новых ценностных установок стали требования общественности, высказанные в адрес компаний, чтобы те решали, помимо экономических, также и социальные задачи. Об этом, по мнению Э. Тоффлера, свидетельствуют попытки выработать количественный критерий социальной деятельности[49]. Причем, ценности не просто изменяются, а «дробятся», сопутствуя процессу социальной дестандартизации. При этом, по убеждению Э. Тоффлера[50], может даже наблюдаться конфликт ценностей между различными общественными группами. Столь радикальные сдвиги в социальной структуре постиндустриального общества, безусловно, связаны со стремительным ускорением технического прогресса, опосредующего переход к качественно новому состоянию всего общественного целого.

Экономическое изобилие и безопасность, повышение уровня образованности общества, как отмечают исследователи, продолжают проявлять себя в качестве факторов постоянного видоизменения своей жизни[51]. В подобных обстоятельствах человек становится более свободным — в реализации повседневных потребностей, в общении и образовании, в страсти к развлечениям и увеличению свободного времени, в одежде, танцах, даже в новых способах лечения, цель которых — освобождение своего «Я». Исследователи отмечают, что та философия гедонизма, которая была характерной для общества 60-х годов, к 80-90-м годам претерпела существенные изменения. Сегодня успех ассоциируется не с обладанием вещами, а с качеством жизни.

При этом гедонистическая этика 60-х с ее активным сопротивлением пуританству и отчуждению труда, и безоглядным погружением в массовую культуру — «эротически-психопатическую» — сменяется умеренными идеалами, осуждением «потребительской всеядности», неприятием урбанизированной и стандартизированной жизни. «Культ духовности и спортивного развития заменил собой контркультуру, толерантная и экологическая «простая жизнь» заняла место страсти к обладанию; нетрадиционная медицина, основанная на применении медитации, трав, наблюдение за собственным организмом и своими «биоритмами» указывают на дистанцию, которая отделяет нас от hot гедонизма в первоначальном его варианте»[52]. Ж. Липовецки, полемизируя с Тоффлером по поводу его тезиса о размывании границ между производством и потреблением, рассматривает сферу «self service» («do-it-yourself», «kit», «self-care»)[53] как примеры предельной персонализации характера потребления. Цель такого потребления — не только гедонизм, но и информация, интерес — не только к наслаждению жизнью, но и к внутреннему обновлению, а результат — появление информированного и наделенного ответственностью индивида, «постоянного собственного «диспетчера»».

Эта система ценностей, означавшая преодоление прежней системы материальной, экономической мотивации и формирование постматериальных, постэкономических потребностей, определяемых не внешними, а внутренними побудительными стимулами к деятельности, была названа «постматериалистической» (post-materialist)[54] или «постэкономической» (post-economic)[55]. Ее появление было обусловлено рядом причин: во-первых, изменением характера производства, основанного на технологическом прогрессе, что позволило человеку удовлетворять материальные потребности достаточно просто и за счет достаточно непродолжительного рабочего времени. Вследствие этого, само по себе материальное благополучие утрачивает свою значимость, а на первый план выходят такие проблемы, как «необходимость сочетать безопасность и свободу, справедливость и ответственность»[56]. Р. Инглегарт, говоря о причинах формирования постэкономических ценностей, указывает на то, что новое поколение выросло «в условиях исключительной экономической безопасности», в результате чего данная ценность, не утратив своего позитивного характера, перестала быть столь значимой, как в недавнее время, и уступила место заботе о качестве жизни[57]. Во-вторых, превращением науки и знания в производительную силу, что, делает очевидной корреляцию между образованием и достатком и повышает социальный статус их носителей. Это, в свою очередь, изменяет отношение человека к информации, в сторону которой смещается потребление, что стимулирует генерацию новых знаний.

Р. Инглегарт связывает смену системы ценностей со сменой поколений, так как в границах одного поколения ценности практически не изменяются. Автор показывает, что ценностные представления американцев и западноевропейцев за 29 лет, что соответствует времени смены почти половины взрослого населения Западной Европы (49,8 %), сменяются также наполовину. Согласно данным, представленным исследователем, «материалисты» в 1970-1971 гг. имели подавляющее большинство по сравнению с постматериалистами: их соотношение приблизительно составляло 4 к 1. В 1988 году оно резко изменилось, составляя соотношение 4 к 3, в 2000 году оно практически сравняется. Р. Инглегарт показывает, что взаимосвязь системы ценностей и социально-экономического статуса носит сложный и парадоксальный характер. Характерно, что постматериалисты «имеют лучшую работу, солидное образование и более высокие доходы, нежели материалисты; однако для ценностей, на которые ориентируются постматериалисты, характерен отказ от акцента на экономический успех»[58]. Экономическому успеху, по сравнению с качеством жизни, они уделяют второстепенное внимание, делая акцент не столько на обязательную занятость и высокий доход, сколько на работу интересную, осмысленную, осуществляющуюся в контакте с близкими по духу людьми. Зарабатывая больше, чем постматериалисты, они ориентируются на повышение не благосостояния, а социального статуса.

Ч. Хэнди, ссылаясь на Ф. Кинсмена, выделяет не два, как Р. Инглегарт, а три психологических типа человека, ориентирующихся на стратегии «выживания», «достижения» и «самовыражения». Первые движимы поиском средств к существованию, их основная цель — финансовая и социальная безопасность, они склонны к клановости, крепко держатся за то, что имеют, архаичны и противятся переменам. Они — «остаточный продукт философии сельскохозяйственной эпохи — верхушка, середина и основание феодальной пирамиды»[59]. Вторые — доминирующие в индустриальном обществе, ориентированные на внешний мир и внешние символы успеха, умные и образованные — материалисты, являющиеся движущей силой экономически преуспевающих обществ. Третьи — ориентированные на внутренний мир — стремятся к проявлению своих талантов и убеждений, и в их систему ценностей входит самореализация, развитие личности, качество жизни. Согласно современным тенденциям (как отмечает Ч. Хэнди, в 1989 году эти люди составляли 36 % британцев и 42 % голландцев, больше же всего людей, ориентированных на внешний мир, было среди немцев[60]), эта категория станет основной в информационном обществе.

Ориентация на внутренние факторы развития личности не означает низкого уровня социального взаимодействия. Напротив, именно такие люди станут социальной базой информационного общества, характеризующегося, прежде всего, значительной социальной сплоченностью и высокой степенью доверия. К обществам с высоким уровнем доверия Ф. Фукуяма относит достаточно разнородные в культурном отношении страны — Японию, США и Германию, к обществам с низким уровнем доверия — возможно, менее различающиеся Францию и Италию, Мексику и Бразилию, Китай и Тайвань, страны Восточной Европы и бывшего СССР. Ф. Фукуяма убежден в том, что экономические успехи стран первой группы определяются как раз тем, что государства не пытаются искусственно создать условия для развития общества, а лишь дополняют и координируют эти процессы. Подобный подход определяется тем, что для исследователя экономика выступает наиболее динамичной формой взаимодействия людей, а культура — наиболее фундаментальной характеристикой общества.

5. Информационная культура как «блип-культура»

Если рассматривать культуру информационного общества в аспекте ее технологических свойств, то исследователи ее характеризуют как «блип-культуру», порождающую «клиповое сознание». Э. Тоффлер, рассматривая грядущее общество, отмечает, что в нем образы и ассоциации, создающие «ментальную модель действительности», скрепляющие нашу картину мира и помещающие нас в пространство и время и определяющие «наше место в структуре личностных взаимоотношений», формируются посредством преобразования информации. Если в традиционном обществе, обществе «первой волны», сообщений, насыщенных информацией, было мало, так же, как и образов, бывших действительно привлекательными, то «вторая волна» предложила обществу новое средство социализации — средства массовой коммуникации, чья энергия «текла по региональным, этническим, племенным каналам, стандартизируя образы, бытующие в обществе»[61]. Некоторые из них стереотипизировались, трансформировались в иконические изображения, и задачей человека стал выбор и манипуляция этими имиджами, каталогизированными в «картотеке файлов».

Несмотря на то, что этих имиджей было достаточно много, и они были весьма разнообразны, их количество было соотносимым с человеческими способностями восприятия, и именно эти «централизованно разработанные образы, впрыснутые в массовое сознание средствами массовой информации, способствовали стандартизации нужного для индустриальной системы поведения»[62]. Третья же «волна» не просто ускоряет темп инноваций, она трансформирует глубинную структуру информации, и человек теряет способность адекватно времени обновлять эту «имиджевую базу данных». Отсюда — разовые предметы потребления, одноразовое искусство, стремление избежать долговременных контактов, прочных эмоциональных связей, повсеместное увлечение туризмом.

Этот новый тип культуры, который Тоффлер обозначает как блип-культуру, основан на «блипах» информации: объявлениях, командах, обрывках новостей, которые не поддаются классификации — «отчасти потому, что они не укладываются в старые категории, отчасти потому, что имеют странную, текучую, бессвязную форму»[63]. При этом потребители информации не имеют возможности заимствовать готовую модель реальности, а должны сами конструировать ее. Подобный способ потребления информации формирует такие уникальные формы ее восприятия, как «зэппинг», когда путем безостановочного переключения каналов ТV создается новый образ, состоящий из обрывков информации и осколков впечатлений. Этот образ не требует подключения воображения, рефлексии, осмысления, здесь все время происходит «перезагрузка», «обновление» информации, когда все первоначально увиденное практически без временного разрыва утрачивает свое значение, устаревает. Клип-культуру Тоффлер рассматривает в качестве составляющей информационной культуры — принадлежность к ней обозначает все увеличивающийся разрыв между пользователями средств информации Второй и Третьей волн.

Новационным здесь становится не столько отказ от готовых, установившихся моральных и идеологических истин прошлого, от традиционных радиопрограмм и телефильмов, от собранного и систематизированного пространного материала, от соотносящихся друг с другом идей, но сам тип подачи материала, разрозненные фрагменты информации которого лишь дезориентируют. Именно поэтому подобная публика чувствует себя «вырванной из пространства новых средств информации» и «старых концептуальных теорий»[64]. Современный формат средств массовой коммуникации предлагает информацию в виде коротких модульных вспышек — новостей, фрагментов фильмов и передач, рассекаемых рекламой, и имеющих «странную, скоротечную и бессвязную форму»[65]. Человек этой новой информационной культуры отказывается от восприятия новых модульных данных в стандартных структурах и категориях и стремится к созданию из мозаичной информации своего собственного материала.

Как отмечает автор, современный этап развития цивилизации делает «метакультурную индивидуальность», проявляющую способность к отказу от привычных матриц поведения и восприятия и выходу за рамки привычного видения мира, типичным проявлением новой формирующейся информационной культуры. Для человека новой культурной формации мобильность ориентации в рамках стремительно изменяющейся среды и новый способ ее освоения становятся принципиальным моментом, возможно, вопросом его выживания. «В быстро меняющемся мире прошлый опыт реже может служить надежным компасом, необходимы гораздо более быстрое освоение нового, большая реактивность Я, подвижность, умение действовать методом проб и ошибок»[66].

Тоффлер оптимистически оценивает перспективы роста субъекта «Третьей волны». В этой спецификации мышления футуролог видит формирующуюся способность к восприятию огромных массивов информации, пульсирующих и растущих потоков данных, что соотносится с требованиями новой социальной и технологической реальности. Подобная структура инфосферы, сменившая старую, перегруженную и «изношенную», была изначально определена увеличением объема и скорости обновления информации, необходимой для поддержания устойчивости социальной системы. Для успешной социальной и информационной адаптации в качественно изменившихся условиях субъект новой культуры вынужден постоянно обновлять свою собственную «базу данных». В таких условиях, по замечанию Тоффлера, становится реальностью неизбежный в современной ситуации переход к личности нового типа — информационно-адаптированной, основными характеристиками которой могут быть представлены естественное включение в информационные процессы, способность к адекватному восприятию полученной информации и настроенность на эффективное ее использование в своей деятельности.

6. «Шок будущего» как следствие избыточности информации

Настроенность на постоянное потребление информации вполне оправданно, так как качество социализации определяется именно количеством получаемой информации. По мнению исследователей, картина мира современного человека состоит из знаний, приобретенных посредством собственного опыта, лишь на 10-15 %. Основным же каналом получения информации, способом приобщения к миру и его событиям, посредником в формировании культуры, а также важнейшим фактором, трансформирующим всю систему духовного производства, являются именно средства массовой коммуникации, творящие некий информационный мономир, особую «инфосферу», обладающую чертами глобальности, как принципиально новую среду пребывания современного человека. Ее отличительными особенностями становятся универсальность и тотальность распространения.

Однако специфическим качеством самой информации (в отличие от знания) является ее избыточность и фрагментарность. Обилие информации неизбежно приводит к поверхностности — сначала восприятия, затем — возможно, и мышления. Ощущение «потерянности» и «удрученности» охватывающее современного человека, имеющего доступ к многотомным энциклопедическим изданиям — причем и в цифровом формате, ко всем художественным феноменам — пусть и в электронном виде, П. Валери сравнивает с тем, которое охватывает человека в музее. Здесь «продукция бесчисленных часов, потраченных столькими мастерам и на рисование и живопись, обрушивается в несколько мгновений на ваши разум и чувства». Под влиянием «этого бремени» «мы становимся поверхностными. Или же делаемся эрудитами»[67]. Человек, вынужденный постоянно осуществлять переходы из одной информационной системы в другую, находится под угрозой дезориентации — причем, как чисто физической, так и ментальной. Утрата способности осуществления коммуникации с Другим в рамках реальности, с миром, утрата самоидентичности — все это симптомы «фундаментальной потери ориентации», когда бытие человека выступает как постоянная смена в рамках коммуникативного пространства стратегий человека — приемника сообщения и его отправителя, человека — объекта коммуникации и создателя собственной субъективности. Этот новый субъект культуры лишен традиционных внутригрупповых связей, так как изменения в сфере коммуникаций умножают эффект объективных социальных сдвигов, в результате чего социум утрачивает возможность «сообщать личности свою специфическую групповую культуру»[68]. Подобный индивид, согласно П. Вирильо, отличается разорванностью между жизнью в реальных координатах «здесь-и-сейчас» и жизнью внутри особой матрицы, где время («сейчас») превалирует над пространством («здесь»).

Однако для человека это состояние множественности смыслов, значений, ценностей, которые принадлежат разным культурным мирам, является психологически сложным. Человек утрачивает прочные основания своей жизни и начинает испытывать трудности с определением собственной самотождественности. Э. Тоффлер задается вопросом относительно пределов тех изменений в социокультурной среде, к которым человек может приспособиться. Это состояние дезадаптации автор называет «шоком будущего», трактуя его как «страдание, физическое и психологическое, возникающее от перегрузок, которые физически испытывают адаптивные системы человеческого организма, а психологически — системы, отвечающие за принятие решений». Иными словами, шок будущего — это «реакция человека на запредельное нервное раздражение»[69]. Впервые это состояние шока, вызванного распространением телевидения, было описано в середине XX века. В «Нью-Йорк Таймс» от 7 июля 1957 года Джеймс Рестон писал: «Руководитель отдела здравоохранения… сообщил на этой неделе, что маленькая мышка, видимо, насмотревшись телевизионных программ, напала на маленькую девочку и ее взрослую кошку… Мышь и кошка остались целы и невредимы, а мы приводим этот случай как напоминание о том, что, видимо, что-то в этом мире меняется»[70].

Ощущение психологического дискомфорта, боязни мира приводит к намеренному ограничению человеком социальных контактов, выработке особых способов «справляться с завтра» — начиная от наркотиков, беспорядочных знакомств и заканчивая сильными эмоциональными переживаниями, связанными с информационной виртуализированной реальностью. Человек стремится к стабильности на работе, в семье, сохранению связей с родителями, друзьями по колледжу. Такими зонами стабильности могут стать постоянный режим дня, неизменные вкусы, приверженность определенной моде и т. п. Характерно, что эту специфику развития человека и общества Тоффлер описывал еще в 1970-е годы и, естественно, что скорость внедрения инноваций за прошедшие 30 лет со дня выхода в свет его книги существенно увеличилась. И если в 70-е годы ведущими тенденциями развития все-таки являлись постиндустриальные изменения, то в информационной сфере скорость подобных изменений такова, что она требует переключения на новые поколения вычислительной техники каждые три года.

7. Информационное общество как продукт политической культуры

Одной из особенностей информационного общества, по мнению исследователей, является его «искусственность», возникновение не в результате стихийного развития, где государство поддерживало политическим участием сложившиеся национальные экономики и корпорации, а в результате целенаправленной деятельности государства. Этот социум, по мнению А. Турена, становится итогом решений, политики и программ, а не естественного равновесия[71], иными словами, «программируемое» общество, отличается, прежде всего, возросшей ролью политической власти. «Что касается информациональной глобальной экономики», — отмечает М. Кастельс, — «то она … чрезвычайно политизирована… Быстрые технологические изменения совмещают предпринимательские инновации и продуманные государственные стратегии поддержания исследований и целевых технологий. Страны, пострадавшие от собственной идеологии, видят, как их технологическое положение быстро ухудшается по сравнению с остальными. Таким образом, формирование новой экономики, основанной на социально-экономических изменениях и технологической революции, будет в определенной степени зависеть от политических процессов, происходящих в государстве, в том числе инициируемых им самим»[72].

В значительной степени значительное участие в процессах формирования информационного общества обусловлено тем, что данный тип общества связан с глобальными процессами, и без межгосударственных связей здесь обойтись невозможно. Кроме того, информатизация национального государства как процесс достаточно капиталоемкий не может осуществляться вне государственных управленческих, экономических и политических решений. Наконец, создание информационного общества — это процесс, соответствующий не только мировым трендам развития, но и тенденциям развития национальных государств. Именно поэтому формируются национальные концепции вхождения в информационное общество, существуют альтернативные модели информационного общества, среди которых наибольшим национальным своеобразием отличаются[73] Американская, Японская, Германская, Сингапурская, Финская, Шведская, Индийская, Российская[74].

Характерно, что именно в сфере информационных технологий разворачивается наиболее активная борьба за право управлять «культурными интересами» человечества, которая становится такой же напряженной и острой, как и борьба за территории и рынки сбыта в рамках индустриальной культуры. Как достаточно цинично отметил представитель Виакома, корпорации, подчас выступающие в качестве деловых партнеров, разворачивают борьбу тогда, когда речь идет о «получении доступа к 50-60-ти миллионам зрителей и слушателей»[75]. В это время, как отмечает президент корпорации SONY в США Г.Стингер, «каждый дом становится полем битвы»[76]. Шоу-бизнес выступает в качестве такой же производственной сферы, как и экономика. К концу 90-х годов XX века сферы влияния на рынках культурной индустрии были поделены между шестью крупнейшими транснациональными корпорациями, определяющими мировую информационную политику. Характерно, что все они являются владельцами голливудских студий, ставших объектами глобального значения, воспринимая их как «мастерские идей», определяющие политику, эстетику и формат всех иных уровней культурной индустрии — спутникового и радиовещания, кабельных сетей, звукозаписи, издательской деятельности. Эта борьба глобального масштаба выступает как борьба за право определять и осуществлять собственную культурную политику.

Этот принцип существования информации как производственной сферы и производительной силы общества, описанный еще А. Тоффлером, рассматривающим информацию в цивилизациях Третьей волны в качестве «одного из главных видов сырья, причем неисчерпаемого»[77], становится главным аргументом в таком виде межнационального противостояния, как информационные войны. В своей типологии информационных войн Тоффлер, которому принадлежит приоритет в описании этого феномена, принципиально различает войны аграрные, которые велись за территорию, а также войны индустриальные, разворачивавшиеся вокруг средств производства, от войн Третьей волны, от войн информационного века, которые могут вестись за средства обработки и порождения знаний и информации[78]. Современные войны, отмечает Поль Вирильо, существуют как виртуальные кибер-войны, ведущиеся в пространстве Интернет-Сети, первоначальным и основным назначением которой была реализация разработанной Пентагоном программы для оптимизации управления запуском ракет. Это был прорыв в технических средствах, функционирующих в режиме обработки гигантских объемов статистической информации. Он последовал за Второй мировой войной, вскрывшей необходимость централизации ресурсов и оптимизации управления новыми видами вооружения.

Под влиянием новых требований к технологиям изменяется и мышление, функционирующее в предельно функциональном режиме, и модели социального управления, где особенно перспективной становится социополитическая кибернетика. Сфера политического представляется исследователю исчезающей, так как в перспективе единственным достоверным источником вариантов стратегических решений, касающихся возможностей мирного и военного развития, будут спутниковые и компьютерные системы. Проблему политики Вирильо увязывает с проблемой скорости. В работе «Скорость и политика» исследователь отмечает, что современная демократия скоро уступит место иному виду политического устройства — «дромократии» — «власти скорости», где диктатура власти основывается на диктатуре скорости, породившей революционные изменения в системах вооружения, преодолевшей границы геополитических образований — культур и цивилизаций и превратившей их в «глобальную деревню».

Вирильо считает, что генетической предпосылкой развития не только современных технологий, но и современной культурной индустрии, является милитаризм, так как основными составляющими успеха любой военной кампании выступают информация и скорость ее получения. Война через новые технологии развивает у человека искусственную способность восприятия, расширяя его возможности, что демонстрируют, в частности, средства обнаружения — радары, не нуждающиеся более ни в актуальном объекте, ни в непосредственном видении. Военные технологии — прежде всего, средства визуальной военной разведки — Вирильо считает и генетической первоосновой такой формы массовой культуры, как кино, объединяемой с войной общей «эстетикой исчезновения» и способностью технологического продуцирования образов[79].

Подобное восприятие информации как стратегического резерва, а СМИ как элемента военно-промышленного комплекса, дает основание американским политологам заявлять, что США в настоящий момент находятся в состоянии информационной войны: «Информация никогда не была более значимой. Необходимо оценить уязвимость и чувствительность медиа, американской общественности, наших политиков к информационным операциям в форме обмана, психологических операций и компьютерных атак, ежедневно ведущихся против Соединенных Штатов»[80]. Характерно, что возникновение новых методов манипуляции сознанием, эмоциями, восприятием, выбором и интересами американским военным аналитиком Т. Томасом называется в одном ряду с такими угрозами, порождаемыми научно-техническим развитием, как открытость для всех, в том числе, террористов, информации любого уровня и любых объемов, а также отсутствие легитимированных международным сообществом адекватных способов защиты от информационных технологий[81].

Именно как влияние на способность людей принимать решения, оказывая эффективное психологическое давление на сознание, как передачу и создание фиктивных сообщений, направленных как на индивидуальное сознание, так и на массовое, понимают информационную войну представители так называемой школы Максвелла — О. Йенсен, Р. Шафрански, Д. Стейн (Военно-воздушный университет в Максвелле, США)[82]. Особое значение в развитии и оформлении стратегической теории информационной войны, разворачивающейся в инфосфере, имеет такой универсальный механизм манипуляции, как массовая культура. Осознавая эффективность формата масскульта для формирования имиджей, стереотипов, образов и представлений, многие государства (к примеру, Япония) участвуют в управлении голливудскими компаниями через механизм акционирования. Пристальное внимание американской кинопродукции уделяет и арабский мир, что, в частности, показывает встреча в июле 1993 года между представителями корпорации Уолт Диснея с арабоамериканцами, результатом которой стало купирование отдельных фрагментов текста мультфильма «Алладин», где имелось оскорбительное, с точки зрения арабского мира, содержание[83].

Таким образом, общественное мнение, имидж публичного деятеля, приоритеты, которые формируют характер политики — все это поддается корректировке с помощью стратегий масскульта и свидетельствует о том, что масс-медиа выступают в информационном мире в качестве равноправного субъекта политики и образуют эффект, который принято обозначать «эффектом CNN»[84]. Характерно, что из трех блоков угроз — А (угроза выживанию), В (угроза западным интересам) и С (косвенное воздействие на сферу западных интересов)[85] — на откуп СМИ отдается последний. Способность масскульта через яркие эмоциональные, драматические, по преимуществу, визуальные образы, через неофициальные публичные анализы, критику и комментарии создать определенную, заранее сконструированную идеологическую доктрину, подтвердила медиа-война в Косово, по сути определившая политические и военные решения, принимаемые союзной коалицией[86].

8. Виртуализация жизни как особенность культуры информационного общества

Поскольку информация, транслируемая в режиме on-line, где события в реальном времени и во времени презентации практически совпадают, обладает особым эффектом реальности, постольку этот эффект «присутствия» позволяет создать иллюзию достоверности факта. Между тем, произвольность и предзаданность избираемых для трансляции фрагментов действительности образуют виртуальную реальность. Достаточно реалистичные социологические модели современности на базе понятия виртуальности были созданы практически одновременно в Германии А. Бюлем и М. Паэтау, в Канаде — А. Крокером и М. Вэйстеймом.

По мнению А. Бюля, в информационном обществе как «виртуальном обществе» вычислительная техника стала выполнять функции производства «зеркальных» миров. В качестве аналогов реальных социальных процессов функционируют виртуальные системы воспроизводства общества: политические акции в сети Интернет, информационные диверсии, изменяющие показатели на валютных рынках и биржах, общение с персонажами компьютерных игр, сетевая жизнь симуляционных персонажей, подобных Кате Деткиной или Алексу Антею. Подобная «виртуализация социального», согласно М. Паэтау, становится следствием «использования» обществом новых форм коммуникации для самовоспроизводства. Очевидна связь данных моделей с концепцией Н. Лумана[87], где «аутопойесис» как воспроизводство социальности посредством сетевых акций трактуется в качестве первопричины структурной дифференциации системы, реагирующей на появление виртуальных аналогов реальных коммуникаций. Для канадских ученых, заимствующих объяснительные схемы у классиков марксизма, виртуальность есть аналог капитала, а виртуализация выступает в качестве новой формы отчуждения от самого себя в процессе превращения собственной личности в потоки электронной информации.

Создание виртуальной реальности, осмысленной в качестве симуляционной реальности, стало предметом исследования и теоретиков постмодернизма, прежде всего, Ж. Бодрийяра в его фундаментальной работе, изданной в Париже в 1981 году, «Симулякры и симуляция» («Simulacres et simulation»). Этот труд, по сути, обобщил в единую теорию более ранние исследования как самого Бодрийяра, так и многочисленные дискуссии по проблеме референции знака в киноискусстве, которые были инициированы еще в 20-е годы Р. Канудо, Л. Деллюком, В. Линдсеем и продолжены с новой силой в 60-е гг. П. Пазолини, Метцем и У.Эко. Бодрийяр показал, что следствием процесса разложения информации становится утрата потребности в ее получении и, наоборот, усиление зависимости от технических средств, способных замещать реальность ее подобиями. По существу, в современном обществе средства массовой коммуникации и функционируют как системы, создающие множественные инварианты, альтернативные константной реальности, где смысл сообщения нейтрализуется и разрушается, где реальность заменяется симулятивными ее знаками, составляющими гиперреальность[88]. В итоге — обратно пропорциональная зависимость между увеличением информации и возрастанием смысла. Причину этих процессов, к примеру, Ж. Бодрийар усматривает в абсолютной несоотнесенности информации и сигнификации, где сфера информации предстает как чисто техническое средство, подобное коду. Реальность, дублированная посредством репродуктивных материалов, улетучивается, «становится аллегорией смерти, но самим этим разрушением она и укрепляется, превращается в реальность для реальности...: гиперреальность»[89].

И если во времена модерна все коммуникационные системы рассматривались, прежде всего, как источник информации о подлинной реальности, как способ расширения собственного пространства и времени, как средство единения людей, то в эпоху постмодерна именно масс-медиа осуществляют симуляцию, характеризующую современную культуру в целом: симуляцию массы, истории, телесности, времени, пространства, реальности и, соответственно, симуляцию коммуникации, информации и смысла. В этих обстоятельствах в качестве ведущей функции средств массовой информации выступает их способность к формированию гиперреального как реального без истока и без реальности.

Представляется, что создаваемая сегодня человеком семиотическая и символическая среда, которая начинает постепенно заменять традиционно оппозиционную культуре природу, становится новой онтологической реальностью. Сегодня культура настолько подчинила себе природу, что ее приходится искусственно восстанавливать «в качестве одной из культурных форм»[90]. Эта среда, обладающая собственными онтологическими характеристиками — «киберпространством» и «вневременным временем» (М. Кастельс), настолько специфична, что она проявляет способность к подчинению своему влиянию всех иных семиотических систем, не позволяя им существовать в собственных онтологических границах. Письменная культура выступала как иная, возможно, более высокая по семантическим и аксиологическим показателям, по отношению к бесписьменной, система, но сосуществующая с последней на равных и не вторгающаяся в ее семиотическое пространство. Сетевая же культура подчиняет своему влиянию и культуру слова и культуру письма, принципиальным образом трансформируя их внутреннюю структуру.

***

В заключении отметим, что культура информационного общества, по сравнению с культурой общества индустриального, обладает целым рядом особенностей — сетевым принципом функционирования и распространения, виртуальным характером, кратковременной, спонтанной, «блиповой» формой подачи информации. В границах данной культуры объективно изменяется значение и роль личности, активность которой фундируется не внешними побудительными стимулами деятельности, а, по преимуществу, внутренними. Более того, само становление этой системы оказывается обусловленным не только материальным прогрессом, но и изменением ценностных ориентаций личности, настроенной на творчество, развитие и самосовершенствование.

Костина Анна Владимировна — доктор философских наук, доцент, заведующая кафедрой философии, культурологии и политологии Московского гуманитарного университета.

Kostina Anna Vladimirovna — a Doctor of Science (philosophy), associate professor, the chief of the Philosophy, Culturology and Politology Department of Moscow University for the Humanities. Tel. (495) 374-61-81.

E-mail: anna_kostina (at) inbox.ru

[1] Lichtheim G. The New Europe: Today and Tomorrow. N. Y., 1963. P. 194.

[2] Dahrendorf R. Class and Class Conflict in Industrial Society. Stanford, 1959. P. 51–59, 98–105; Drucker P. F. Post-Capitalist Society. N. Y., 1993.

[3] Drucker P. F. The New Realities. Oxford, 1996. P. 168.

[4] Burns T. The Rationale of the Corporate System. P. 50.

[5] Giddens A. Modernity and Self-Identity. Cambridge, 1991. P. 2–3.

[6] Boulding K. The Meaning on the XXth Century: The Great Transition. N. Y., 1964.

[7] Brzezinsky Zb. Between Two Ages. N. Y., 1970. P. 9.

[8] Touraine A.Critique de la modernite. P., 1992. P. 312–322.

[9] Lane R. E. The Decline of Politics and Ideology in the Knowledgeable Society // American Sociological Review.1966. Vol. 31. P. 649–662.

[10] Pakulski J., Waters M. The Death of Class. Thousand Oakes. L., 1996. P. 154.

[11] Etzioni A. The Active Society. N. Y., 1968.

[12] Bellah R. Et al.Good Society. N. Y., 1985; Galbraith J. K. The Good Society: The Human Agenda. Boston ; N. Y., 1996.

[13] Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество: Опыт социального прогнозирования. М., 1999. С. LXXXVI–CXLIV.

[14] «Приход постиндустриального общества. Авантюра в социальном предсказании» (1973), «Социальные рамки информационного общества» (1980).

[15] Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 42–43.

[16] Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. Гл. VIII.

[17] Martin W. I. The Information Society. L., 1988. P. 14–15.

[18] Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 77.

[19] Бжезинский З. Между двумя эрами….

[20] См.: Маклюэн М. Галактика Гуттенберга. Сотворение человека печатной культуры. М., 2003; Маклюэн М. Понимание медиа: Внешние расширения человека. М. ; Ж., 2003; Телевидение. Робкий гигант // Телевидение вчера, сегодня, завтра. Вып. 7. М., 1987.

[21] McLuhan M. The Guttenberg Galaxy: The Making of Typographic Man. Toronto, 1967. P. 13.

[22] Poster M. The Mode of Information: Рoststructuralism and Social Context. Cambridge: Polity Press, 1990.

[23] Robertson D. S. The information revolution // Communication Pres. N. Y., 1990. ≈ V. 17. N2. P. 235–254.

[24] Там же.

[25] Ракитов А. И. Новый подход к взаимосвязи истории, информации и культуры: пример России // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 14–34.

[26] Аналогичную позицию отстаивал, как известно, и Макс Вебер, убедительно показавший, что не тип экономических отношений определяет характер культуры, а напротив — культура (в данном случае — тип религии) детерминирует систему экономических отношений (Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990).

[27] Ученова В. В., Старых Н. В. История рекламы. 2-е изд. СПб., 2002. С. 84.

[28] Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология. Под ред. В.Л. Иноземцева. М., 1999. С. 494–495.

[29] Там же. С. 494.

[30] Танскотт Д. Электронно-цифровое общество. Киев ж Москва, 1999. С. 63.

[31] Toffler A. The Adaptive Corporation. Aldershot, Gower, 1985. Р. 123.

[32] Thurow I. C. The Future Capitalism. How Today’s Economic Forces Shape Tomorrow’s World. L. : Nicholas Brealey Publishing, 1996.

[33] Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология. Под ред. В.Л. Иноземцева. М., 1999. С. 504.

[34] Там же. С. 494–495.

[35] Кастельс М., Киселева Э. Россия и сетевое общество. Аналитическое исследование // Мир России. 2000. № 1. С. 2. URL: http://www.socio.ru/wr/oo-1/Castells.htm (дата обращения: 21.09.2009).

[36] Deleuze G., Guattari F. Rhizome. Introduction. P., 1976; Rhizome // Capitalisme et schizophrenie. Mille plateaux. P. : Les Editions de Minuit., 1980.

[37] Мальковская И. А. Знак коммуникации. Дискурсивные матрицы. М., 2004. С. 39.

[38] Bell D. Notes on the Post-Industrial Society // The Public Interest. 1967. No 7. P. 102.

[39] Тоффлер Э. Шок будущего. М., 2003. С. 290.

[40] Там же. С. 248.

[41] Venturelli S. Cultural Rights and World Trade Agreements in the Information Society // Gazett. 1998. 60. № 1. P. 59.

[42] Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000. С. 113.

[43] Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1995. C. 164.

[44] Baudrillard J. For a Critique of the Political Economy of the Sign // Baudrillard J. Selected Writings. Stanford, 1988. Р. 93.

[45] Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. М., 2001. С. 43–45.

[46] Иноземцев В. Л. Современное постиндустриальное общество: природа, противоречия, перспективы. М., 2000. С. 42.

[47] См.: Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. С. 171.

[48] Drucker P.F. Post-Capitalist Society. N. Y. : Harper-Collins Publishers, 1995.

[49] Toffler A. The Adaptive Corporation. Aldershot : Gower, 1985.

[50] Ibid.

[51] См.: Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. С. 161–165.

[52] См.: Там же. С. 163–173.

[53] «Самообслуживание», «сделай сам», «конструктор», «самолечение».

[54] Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. Princeton (NJ), 1990. P. 151.

[55] Toffler A. The Adaptive Corporation. Aldershot, 1985. P. 100.

[56] Hicks J. Wealth and Welfare. Oxford, 1981. P. 138–139.

[57] Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. Princeton (N. Y.), Princeton Univ. Press, 1990.

[58] Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. Princeton (N. Y.), Princeton Univ. Press, 1990.

[59] Handy Ch. The Hungry Spirit. Beyond Capitalism — A Quest for purpose in the Modern World. L. : Hutchinson, 1997. Цит. по: Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под ред. В. Л. Иноземцева. М., 1999. С. 181.

[60] Handy Ch. The Hungry Spirit. Beyond Capitalism — A Quest for purpose in the Modern World. L., Hutchinson, 1997. Цит. по: Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под ред. В. Л. Иноземцева. М., 1999. С. 182–183.

[61] Тоффлер Э. Третья волна. М., 1999. С. 265.

[62] Там же. С. 265.

[63] Там же. С. 54.

[64] Там же. С. 278–279.

[65] Там же. С. 279.

[66] Дилигенский Г. Г. Историческая динамика человеческой индивидуальности // Одиссей. М., 1994. С. 98.

[67] Валери П. Проблема музеев // Об искусстве. М. : Искусство, 1993. С. 207.

[68] Дилигенский Г. Г. Историческая динамика человеческой индивидуальности // Одиссей. 1992. М., 1994. С. 92.

[69] Тоффлер Э. Шок будущего. М., 2003. С. 352.

[70] Маклюэн М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. М., 2003. С. 5.

[71] Touraine A. Pourrons-nous vivre ensemble? Egaux et differents. P. : Editions Fayard, 1997.

[72] Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. М., 2000. С. 103.

[73] Скиден У. Глобальный вызов Бангеманна: о международной программе Европейской комиссии по интеграции городов в информационное общество // Информационное общество. 1999. № 4. С. 11–12.

[74] Концепция формирования информационного общества в России одобрена 28 мая 1999 г. решением Государственной комиссии по информатизации при Государственном комитете Российской федерации по связи и информатизации.

[75] Frank R. There is no business like show business // Fortune. N. Y., 1998. № 12. P. 42–54.

[76] Ibid. Р. 46.

[77] Тоффлер Э. На пороге будущего // "Американская модель": с будущим в конфликте. М., 1984. С. 33.

[78] Toffler A. and H. War and anti-war. Survival at the dawn of the 21st century. L., 1993.

[79] Галкин Д. В. Вирильо // Постмодернизм. Энциклопедия. Мн. : Интерпрессервис, 2001. С. 120.

[80]Barwinczak P.M. Achieving information superiority // Military Review. September — November 1998; Bass C. D. Building castles on sand. Underestimating the tide of information operations // Airpower Journal. Summer 1999.

[81] Thomas T. L. Deterring information warfare: a new strategic challenge // Parameters. Winter 1996–1997.

[82] Szafranski R. A theory of information warfare. Preparing for 2020 // Airpower Journal. Spring 1995; Stein G. J. Information warfare // Airpower Journal. Spring 1995; Stein G. J. Information war — cyberwar — netwar // URL: www.infowar.com/mil_c4i/steinl.html (дата обращения: 21.09.2009).

[83] Shaheen J. G. Arab and Muslim stereotyping in American popular culture. Washington, 1997.

[84] Wheatley G. F., Hayes R. E. Information warfare and deterrence. Washington, 1996.

[85] Nye J. S. Redefining NATO's mission in the information age // NATO Review. 1999. № 4.

[86] Pounder G. Opportunity lost. Public affairs, information operations and the air war against Serbia // Airpower Journal. Summer 2000.

[87] Луман Н. Медиа коммуникации. М., 2005.

[88] Baudrillard J. Simulacres et simulation. Paris, 1981.

[89] Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000. С. 149.

[90] Кастельс М. Становление общества сетевых структур. С. 505.