Межуев В. М. Ценности современности в контексте модернизации и глобализации

УДК 130.2

Mezhuev V. M. Values of the Present in the Context of Modernization and Globalization

Аннотация ♦ В статье известного философа культуры В. М. Межуева рассматривается феномен модернизации, раскрывается различие в понимании современности в различных культурных мирах, предлагается трактовка данных понятий, делается вывод о необходимости переориентации с модернизации на путь глобального развития.

Ключевые слова: ценности, теория модернизации, модернизация, глобализация, культурный капитал.

Abstract ♦ In the article by a prominent philosopher of culture V. M. Mezhuev, the phenomenon of modernization is being considered, the difference in understanding of modern times in various cultural worlds is revealed, an interpretation of these concepts is suggested. In the conclusion, there is an idea that there is a necessity of reorientation from modernization to the way of global development.

Keywords: values, theory of modernization, modernization, globalization, cultural capital.

Тема исторической отсталости России от Запада, ее «несовременности» в сравнении с Западом, как известно, является основной темой российского западничества — всех его поколений, включая нынешнее. В глазах западников Запад приобрел значение высшей точки ми­ровой истории, а все, что выходило за его пределы, признавалось без­надежно устаревшим. Западничество стало своеобразным продолже­нием европоцентризма на русской почве. Предлагаемые западниками в разные периоды их существования меры по сокращению и преодо­лению отрыва России от Запада могут быть квалифицированы как предвосхищение той модели общественного развития, которая в наше время получила название модернизации.

То, что сегодня понимается под теорией «модернизации», не является, строго говоря, ни западнической, ни тем более российской теорией. При ее изложении в научной литературе нельзя встретить ни одной ссылки на русские источники. Возникшая в 50-60-х гг. XX в. в лоне университетской науки США под влиянием работ Т. Парсонса и Р. Мертона, она была создана американскими специалистами по странам «третьего мира» (С. Липсет, Ф. Риггс, Д. Энтер, Р. Уарт, С. Хантингтон и др.) для объяснения происходящих там процессов, взрывающих традиционный порядок и способствующих переходу этих стран к современному (индустриальному и демократическому) обществу. Чуть позже данная теория была взята на вооружение официальными государственными ведомствами США для обоснования их политики в отношении этих стран. Страны, служившие для этой теории объектами изучения, были преимущественно странами Азии, Африки, отчасти Латинской Америки, но среди них не было СССР, по отношению к которому более уместным считался термин «конвергенция», а не «модернизация». Это было время, когда СССР боялись, но признавали и уважали.

Все изменилось с концом эпохи коммунизма и распадом СССР. Россия сразу же откатилась в разряд слаборазвитых стран с остатками современного вооружения («Верхняя Вольта с ракетами»). Поэтому в связи с ней и по аналогии с вышеназванными странами уже можно было не стесняясь говорить о модернизации. Термин этот прижился и в среде российских политиков и теоретиков, взявших на себя миссию защиты либеральных политических и экономических реформ. В дальнейшем этим термином стали пользоваться и для обозначения всех процессов реформаторского толка, начиная с эпохи Петра. Действительно, по своему общему смыслу он вполне адекватен политической теории и практике российского западничества, независимо от того, употребляло оно этот термин или нет.

Хотя термин «модернизация» сравнительно новый, явление, обо­значаемое им, существует в России по крайней мере уже три столетия. Первая волна модернизации, поднятая петровскими преобразования­ми, докатилась со всеми своими приливами и отливами до начала на­шего века. Самодержавие имперского типа взросло и укрепилось на этой волне, завершив свое существование, когда энергия последней иссякла. Вторая волна была инициирована большевиками. Именно они продолжили начатое царями дело модернизации страны. Можно по-разному оценивать то, что они называли «реальным социализмом», но в любом случае он предстал в результате их деятельности не в своем собственном качестве, а как разновидность модернизационной стра­тегии, осуществляемой внерыночными и недемократическими сред­ствами, что называется «минуя капитализм». И мог ли он быть иным в стране с не сложившимися гражданской и правовой структурами?

Субъектом этой модернизации (или индустриализации), назван­ной «построением социализма в одной стране», стало предельно цен­трализованное государство в лице одной партии и ее вождей. Социа­лизм и был для нее синонимом мощного государства, обладающего промышленным и военным паритетом с развитыми странами Запада. Идея социализма как бы позволяла решать двойную задачу мобилиза­ции всех человеческих ресурсов для преодоления технологического отрыва от Запада, с одной стороны, и сохранения государственной независимости от него — с другой. Она как бы блокировала возмож­ность превращения модернизирующейся страны в периферию запад­ного (капиталистического) мира. И до определенного момента такая модель обладала достаточной работоспособностью, хотя сегодня мож­но констатировать ее полную исчерпанность и неэффективность.

Крах социализма советского образа — это прежде всего кризис данной модели. Он дал начало нынешней, третьей, волне модернизации, совпадающей по времени с новыми технологическими сдвигами в западном обществе. Если первая волна падает на время существова­ния в Европе раннеиндустриального общества, вторая — общества индустриального, то третья совпадает с переходом западного обще­ства в постиндустриальную фазу. Наши модернизационные волны как бы соответствуют основным этапам становления современного запад­ного общества, являются ответом на их вызовы: модернизация ведь и есть ответная реакция на модерн, на его существование. Она позволя­ла России поддерживать хоть какое-то равновесие с западным миром. Запад развивался, следуя логике собственной жизни, а мы модернизи­ровались вслед за ним, боясь оказаться в стратегическом проигрыше. Модернизация в любом случае процесс вторичный, как бы повторяю­щий, копирующий сделанный кем-то первоначальный ход.

Как бы ни понимать модернизацию, содержание которой, очевид­но, менялось на разных этапах, суть ее выражена в известном лозунге советских времен — «догнать и перегнать...». «Перегнать» всегда со­ставляло утопический элемент этого лозунга; «догнать» есть реальная задача любой модернизации, в силу чего ее часто называют «догоняю­щей». Обычно различают две модели модернизации: вестернизацию и модернизацию «догоняющую». Первая предполагает прямое навя­зывание Западом незападным странам своей системы ценностей и об­раза жизни (например, в ходе осуществляемой им колониальной по­литики). Субъектом модернизации выступает здесь сам Запад. Вторая модель перекладывает роль такого субъекта на саму модернизирую­щуюся страну при сохранении ею своей национально-государствен­ной независимости. Степень этой независимости и определяет соот­ношение в процессе модернизации элементов вестернизации и «дого­няющей модели».

В обоих случаях модернизация есть развитие с заранее плани­руемым результатом, с сознательно прогнозируемым финалом, с от­четливо артикулируемой конечной целью. Этим она отличается от раз­вития, носящего характер «естественноисторического процесса», де­терминированного не извне поставленной целью, т. е. телеологичес­ки, а внутренне обусловленной причиной.

Насколько я понимаю, Запад в своем развитии никогда не ставил перед собой задачу «перехода от традиционного общества к современ­ному», в чем многие авторы видят смысл и содержание модерниза­ции, т. е. не рассматривал современность как нечто, лежащее впереди него или находящееся в ином месте, чем он сам. Западному обществу вообще свойственно при любых обстоятельствах чувствовать и осо­знавать себя современным. Отличие нового от старого, современного от традиционного осознается им после того, как новое уже сложилось, наличествует в действительности. Даже в западных утопиях, апелли­ровавших к будущему и строивших модели идеального общества, ко­торые не имели аналога в настоящем, современным считалось не то общество, которое еще только хотели построить, а то, которое уже су­ществовало в настоящем, даже если оно и являлось предметом крити­ки, а не апологии. И тем более Западу совершенно не свойственно считать современным то, что уже существует за его пределами. Запад­ный человек может быть недоволен своим обществом, существующи­ми в нем порядками, он может желать их изменения и улучшения, но в любом случае он будет считать себя человеком, существующим в гра­ницах современного мира. Современность для него там, где реально, со своими заботами, ожиданиями и надеждами, присутствует он сам.

Возможно, так мыслит и неевропейский человек, но лишь до тех пор, пока он не соприкоснулся с Западом, не захотел сравняться с ним в образе жизни. Можно согласиться с Б. Г. Капустиным[1], утверждаю­щим, что нет проблемы современности одной на всех (например со­временности, как ее понимает Запад), что каждая культура пережива­ет и решает эту проблему по-своему, причем ни одна из этих культур не знает ее окончательного решения. Однако это мнение верно в той мере, в какой оно абстрагируется от сознания людей, живущих в иных, чем западная, культурных мирах, но чьими душами овладел соблазн западной цивилизации. С этого момента Запад становится для них синонимом современности, а современность — далеко отстоящим от них идеалом.

Современность в точном смысле слова — это наличие у людей сознания своей цивилизационной идентичности, тогда как модер­низация есть следствие кризиса этой идентичности. Общество, с кото­рым они себя отождествляют, вне которого не мыслят своего суще­ствования, современно для них при всех его возможных недостатках. Оно, это общество, может нуждаться, по их мнению, в исправлении и улучшении, даже в реформировании, но не в модернизации, посколь­ку уже современно до всякой реформы. Отнюдь не любая реформа тождественна модернизации. Реформы, проводимые на Западе (напри­мер кейнсианская), не были модернизацией, поскольку не требовали от западного человека отказа от его идентичности. Они могли испытывать на себе влияние разных идеологий — от либеральной до соци­ал-демократической или консервативной — но не подрывали у людей их западной самоидентификации. При всех своих изменениях запад­ное общество всегда оставалось самим собой и потому современным.

Отсюда не следует, что современность для Запада не является осо­бой и жизненно важной проблемой. Только решается она здесь иначе, чем то предлагают все известные модели модернизации. Нелепо приме­нительно к Западу говорить о вестернизации или догоняющей модер­низации. Именно для Запада современность, по словам Б. Г. Капустина, «не является идеалом или вожделенной целью, тем, чего добиваются и что «строят», а предстает как всего лишь «сила негативного», как «под­рыв нормативных оснований любого общественного порядка»[2], т. е., попросту говоря, постоянно воспроизводимым антитрадиционализмом. Современность здесь — синоним изменчивости, текучести, исторично­сти общественной жизни, что обусловлено ее собственными причина­ми и заложенными в ней возможностями.

Можно, конечно, назвать этот процесс и модернизацией. Но тог­да мы будем иметь дело с пустой тавтологией, синонимом любого раз­вития, всего того, что имеет историю. Следуя такой логике, все учеб­ники истории необходимо переименовать в учебники по модерниза­ции. Почему бы тогда не назвать модернизацией переход от юности к зрелости, от низших форм жизни к высшим? Происходящая в истории смена способов производства, форм правления, типов мировоззрения, если, она, естественно, никем заранее не планируется, будучи разви­тием, никак не может считаться модернизацией.

В отличие от «проблемы современности» «проблема модерниза­ции» (перехода к современности) возникает в ситуации глубочайшей хронополитической травмы, вызванной сознанием «несовременнос­ти», «отсталости» своей страны по сравнению с другими. Существо­вание с таким сознанием само по себе вызывает «шок», рождающий в том числе мысль о необходимости «шоковой терапии» с целью воз­вращения себе утраченного статуса современности. Сознание это по­началу отнюдь не массовое: им проникается не народ, живущий в тра­диционном обществе, вне исторического времени и его деления на со­временное или несовременное, а образованная и просвещенная элита, обладающая более широким кругозором и способностью сравнивать, сопоставлять между собой разные культурные миры. То, что представ­лялось ей ранее нормальным и привычным, вдруг начинает восприниматься как архаическое и устаревшее, как нечто аномальное и даже постыдное, недостойное человека.

Отсюда настойчивое желание сме­нить свою идентичность, уподобиться тем, кто служит для нее образ­цом. Свою общественную миссию элита (а в России к ней принадле­жали все поколения русских западников) видит в том, чтобы внедрить заимствованную извне новую идентичность в сознание масс. Собствен­но, это и есть модернизация. Она состоит в восстановлении сознания своей «современности», ради чего в России и предпринимались все реформы. Они оправдывались здесь не естественным желанием что-то изменить, улучшить, усовершенствовать в своей жизни, оставаясь при этом самими собой, а именно стремлением стать во всем другими, избавиться от чувства своей ущербности и неполноценности, чуть ли не уродства, возникающего при сравнении с другими, современными, странами и народами. Понятно, что соответствующие реформы, шед­шие вразрез с образом жизни и менталитетом большинства, могли носить только принудительный характер.

В. Г. Федотова, вслед за многими авторами определяя модер­низацию как «не просто развитие, а его специфический вид, при котором осуществляется переход от традиционного к современно­му обществу»[3], тут же поясняет, что речь идет в данном случае о развитии применительно только к незападным странам, в частно­сти к России, которые тем самым автоматически исключаются из разряда современных. «Догнать западные (современные) общества Запада — вот цель, которая стояла и перед Россией на всех этапах модернизации — в период реформ Петра I, Александра II, Петра Столыпина, во время большевистской модернизации и в настоящее время»[4]. В такой трактовке модернизации указана не только ее цель, но и то, на кого надо равняться, кому подражать, у кого брать при­мер. Здесь неясно только одно: от кого исходит это указание? Если «перед Россией стояла цель догнать западные общества», то, спра­шивается, кто перед ней эту цель ставил?

Ссылка на объективные законы истории здесь не проходит. В от­личие от них, действующих бессознательно и как бы за спинами лю­дей, модернизация означает достижение заранее известного и созна­тельно планируемого результата. Она в любом случае требует нали­чия политической воли, мобилизующей всех для решения поставленной задачи. Политическая власть играет здесь ключевую роль. Хотя идея обновления общества может разделяться и поддерживаться раз­ными группами людей, реальной программой развития она стано­вится только в сознании политической элиты, стоящей у власти. По­следняя способна не только инициировать этот процесс, но и поста­вить ему на службу всю мощь государственной машины. Модерни­зация и есть в первую очередь политика, сознательная деятельность власти, ее политическая стратегия. Ставя перед обществом задачу его модернизации, власть как бы берет на себя ответственность за его современность.

На эту сторону дела не всегда обращают должное внимание, видя в модернизации что-то вроде естественно протекающего процесса. В действительности мы имеем здесь дело не столько со стихийно разви­вающимся процессом, сколько с сознательно сформулированной и предписанной сверху программой действий, т. е. с чем-то более ис­кусственным, чем естественным. Вероятно, могут сказать, что модер­низация также продиктована объективными причинами (например, отсталостью страны), что, конечно, верно. Но далеко не очевидно, что данная программа содержит в себе адекватный ответ на объективный вызов истории.

Модернизация под видом строительства социализма, как теперь ясно, не прижилась на русской почве, дала сбой, закончившийся рас­падом государства. Замена социалистической (этатистской) модели модернизации на либерально-рыночную, заимствованную у Запада, дает пока что аналогичный результат, не менее болезненный, чем пре­дыдущий. Обе эти модели, как бы их ни оценивать, являются резуль­татом субъективного выбора, сделанного властью, хотя она и делает вид, что говорит от лица народа и самой истории. Именно власть в России всегда предписывала обществу, каким ему быть, на кого рав­няться, в чем видеть свою современность. Наши либеральные рефор­маторы в этом смысле не меньшие этатисты, чем их предшественни­ки. Они, конечно, против вмешательства государства в рыночную эко­номику, но ради уподобления России Западу готовы терпеть и автори­тарную власть. И что, кроме власти, может заставить людей жить в своей стране по чужому уставу?

Уже с Петра власть в России рассматривала принуждение и насилие как главный инструмент своей модернизационной полити­ки, какими бы внешними причинами она ни вызывалась. По сло­вам В. О. Ключевского, «реформа, как она была исполнена Петром, была... делом беспримерно насильственным и, однако, непроизволь­ным и необходимым... Уже люди екатерининского времени пони­мали, что обновление России нельзя было представлять постепен­ной тихой работе времени, не подталкиваемой насильственно». По-своему эту мысль выразил и Ленин, назвав политику концентриро­ванным выражением экономики, т. е. тем местом, где решаются все вопросы экономического развития. Все этапы российской истории, существовавшие под знаком догоняющей модернизации, отмечены ужесточением политических режимов, усилением их репрессивных функций, смещением центра общественной жизни в сторону авто­ритарной и тоталитарной власти. И причина тому не сама по себе необходимость развития, а то, как это развитие интерпретировалось властью, одержимой идеей модернизации.

Власть, взявшая на себя миссию главного модернизатора, при­знает для себя только одно право — бесконтрольно и единолично ко­мандовать страной. Такая власть ни при каких обстоятельствах не бу­дет демократической, даже и тогда, когда ради своего положительно­го политического имиджа на Западе будет изображать из себя подобие демократии. Относительно демократическая демократизация после­военных ФРГ и Японии не может служить примером, так как во мно­гом была продиктована страной-победительницей — США. Они и сей­час следуют в фарватере американской внешней политики. Нельзя сбрасывать со счетов и ту огромную экономическую помощь, кото­рую оказала им США в ходе восстановления ими своей экономики. И это при том, что и до того эти страны цивилизационно были намного ближе к западной экономической системе, чем Россия.

Скрытая модернизация, проводимая царями и большевистскими вождями под лозунгами «великой России» и «построения социализ­ма», сменилась ныне модернизацией открытой, прямо ориентирован­ной на Запад. Однако, чем больше политики у власти пытаются копи­ровать Запад, тем больше их политика почему-то выглядит карикату­рой на него. Западничество в политике тем и отличается от Запада, что последний есть естественное образование, а первое — образование искусственное, сугубо «идейное», и потому совершенно «беспочвен­ное». Копия не может быть оригиналом. Модернизация и есть искус­ство копирования, а не создания оригинала. История с ее чуткостью к самобытному и индивидуальному не принимает и не признает грубых подделок, политиков-копиистов и имитаторов. Исторический плагиат столь же нетерпим, как и любой другой.

Сегодня даже на Западе модернизация признается устаревшей и непригодной к употреблению моделью развития. «В 70-е гг., — отме­чает Б. С. Старостин, — эйфория вокруг модернизации постепенно сменяется разочарованием в ней. Практически нигде, за малым исклю­чением, модель экономического роста не сработала в том виде, в ка­ком она была задумана. Неэффективной оказалась и модель полити­ческой институализации... Началась критика предложенных моделей. Видных ученых Запада насторожила жесткая привязанность авторов этих моделей к официальной политике. Какая же это теория, спраши­вали многие, если она превратилась в служанку политики, выполняет чисто идеологические функции? К политико-идеологической критике добавилась затем и методологическая»[5].

Нет смысла рассматривать здесь последующую трансформацию первоначальной модели, что достаточно подробно описано в нашей научной литературе. Общая тенденция состояла в замене политико-центричной модели на культуроцентричную, развивающую идею мо­дернизации с опорой на собственные традиции и ценности. В. Г. Фе­дотова предлагает называть ее постмодернизацией, которая, как она справедливо полагает, не снимает противоречия институционального и культурного (ценностного) в ходе ее проведения. Могут ли традици­онные ценности инициировать появление новых институтов? В этом, казалось бы, убеждает нас пример Японии и Юго-Восточной Азии. Вопрос, однако, в том, является ли созданное там общество современ­ным в западном смысле этого слова или чем-то иным по сравнению с ним, вносящим в западную модель «азиатский элемент»?

Постмодернизация есть отрицание модернизации даже по смыс­лу самого термина. Отрицается, однако, не сам по себе факт модерни­зации, как он имел место в истории и продолжает сохраняться до на­шего времени, а возможность достигнуть на этом пути в настоящее время сколько-нибудь значимых результатов. Россия здесь не исклю­чение. Результаты нынешней модернизационной волны далеко не со­ответствуют связанным с ней ожиданиями: Россия не сближается с Западом, а все больше отдаляется от него. По словам американского политолога Стивена Коэна, «Россия следовала по пути модернизации сверху в течение столетий. Иногда этот процесс шел безболезненно, иногда это была “модернизация через катастрофу”. Но никогда преж­де результатом не становилось подобное возвратное движение вспять от современности»[6]. Полемизируя с американской политической нау­кой, занимающейся Россией, в ее оценке современного периода на­шей истории как «переходной» (от тоталитаризма к демократии и ка­питализму), Коэн называет тот же период «демодернизацией».

Смысл происходящего станет более понятен, если мы учтем, что, взяв курс на модернизацию, мы по существу продолжили старую по­литику, но только под другими лозунгами. Если раньше эта политика маскировалась сознанием нашего величия и даже превосходства над Западом («первая в мире страна победившего социализма»), что по­зволяло народу терпеливо сносить тяготы жизни и примиряло его с властью, то теперь ему внушают, что величие — удел других народов, а его участь — смиренно учиться у них. Сознание своей несовремен­ности, т. е., по сути, дикости и варварства, и есть та новая идентич­ность, которую власть предлагает народу. Посредством внедрения в массы «шокового сознания» (подобно тому, как раньше внедрялось социалистическое сознание) пытаются оправдать шоковую терапию. Но с таким сознанием вообще нельзя развиваться. Развитие есть удел уважающего себя человека, а ответом на национальное унижение мо­жет быть только ненависть к тем, кто тебя унижает и кого тебе ставят в пример. Убедите человека в том, что он варвар — он и будет вести себя соответственно. В итоге получим не развитие, а произвол сверху и хаос внизу. Что и наблюдаем в настоящее время.

Дело однако не только в смене лозунгов. Сегодня вообще нет ло­зунга, который мог бы скрыть главный изъян модернизации — ее реп­рессивный и унижающий национальное достоинство характер. Мо­дернизация исчерпала себя не только по форме, но и по существу — как способ перехода от традиционного общества к современному. Ведь современность отождествляется в ней с индустриальной фазой обще­ственного развития, а сегодня эта фаза сменяется другой, как бы ее ни называть — постиндустриализмом, информационализмом, глобализ­мом и пр.

Эпоха модерна, по мнению одних, сменяется постмодерном, по мнению других, — вступает в новую и заключительную для себя фазу. Мир переживает переход к тому, что имеет много названий, но пока не получило однозначного определения. Но ясно одно: этот переход со­провождается кризисом всех форм идентичности, известных до сих пор, кризисом всех модернизаторских идеологий эпохи индустриализ­ма — от либеральной до социалистической. С какой системой идей и ценностей вынужден будет идентифицировать себя человек эпохи по­стмодерна (или позднего модерна) — вопрос открытый и не имеющий пока общепризнанного решения. Ситуация неопределенности, рожда­емая этим переходом, как бы уравнивает всех в сознании своей «не­современности», заставляет усомниться в превосходстве любой иден­тичности, кем бы она ни была представлена на сегодняшний день.

Можно сказать и так: поскольку современность перестает быть в настоящее время чьей-то особой привилегией, становится проблемой для всех, постольку переход в современность (модернизация) оказы­вается общей судьбой, общим делом всех стран и народов. Но тогда такой переход лучше называть уже не модернизацией, а глобальным развитием. Последнее есть реальная альтернатива догоняющей модер­низации. Политике, заставляющей одних жить под диктовку других, все больше противостоит политика, сочетающая собственный нацио­нальный интерес с интересами других, а в пределе — мира в целом. Жить в согласии с другими и есть, пожалуй, главная ценность такой политики.

Глобализация, в отличие от модернизации, заключает в себе тем самым иное понимание современности и перехода к ней. Данный пе­реход осознается здесь как задача, постоянно решаемая совместными усилиями всего мирового сообщества, а не каждым в отдельности. Современен здесь тот, кто озабочен не только своей судьбой, но и судь­бой мира, его глобальными проблемами, так или иначе включен в их решение. Экономический рост, высокий уровень жизни, военное мо­гущество и все остальные несомненные признаки процветания не яв­ляются здесь еще достаточными характеристиками современности, ее опознаваемым всеми знаками и символами. На первый план, действи­тельно, выходят иные приоритеты и ценности. В своей совокупности они выражают способность конкретного государства, страны или на­рода жить не только своей обособленной, но и всеобщей жизнью, вы­ходить за рамки своего локального, местного, национального, регио­нального существования. Мера этой всеобщности и становится здесь мерой собственной современности. С этой точки зрения современной нельзя считать и ту политику, которая во имя ложно понятого патрио­тизма и национального эгоизма отгораживается от мира, пытается про­тивостоять глобализации, и ту, которая сводит глобализацию, факти­чески, к той же модернизации, выдавая за нее вырвавшуюся на волю и затопившую весь мир рыночную стихию. Сторонниками первой пози­ции являются разного рода националисты, традиционалисты, фундаменталисты. Ко вторым относятся теоретики и политики неолибераль­ного толка, трактующие глобализацию как всего лишь расширение и распространение на весь мир сложившейся в течение столетий капи­талистической системы.

В обоих случаях мир остается разобщенным, хотя и по разным основаниям. В первом он разделяется по цивилизационным, конфес­сиональным, национальным границам, которые считаются непреодо­лимыми. Во втором — по степени своей включенности в мировую капиталистическую систему. В этом случае он сегментируется на неравные части, причем командную роль в нем будут играть те страны, которые заняли в этой системе центральное место, образуют ее ядро. Предпо­лагается, что таким центром в XXI в. будут страны «большой семер­ки» с теми или иными незначительными добавлениями, а также зави­симые от них международные организации типа МВФ, Международ­ного банка и пр. Остальные страны окажутся за бортом. Они станут для первых либо поставщиками сырья и дешевой рабочей силы, мес­том хранения их отходов, либо вообще будут исключены из их системы.

С подобной перспективой трудно согласиться. Даже некоторые дальновидные политики Запада высказывают сомнение в способности рыночной экономики без соответствующих мер государственного регу­лирования подчинить себе весь мир, заставить его жить по своим зако­нам. Ряд западных авторов предрекает провал экономического глоба­лизма, считая, что этот факт станет доказательством несостоятельности идеи глобализма вообще. Глобализация, как думают многие, осуществ­ляемая исключительно по законам конкуренции и дерегулирования рын­ков, лишь усилит неравенство между богатыми и бедными странами, спровоцировав со стороны последних ответные конфронтационные дей­ствия. Типичный пример тому — современный фундаментализм. По­трясающие мир финансовые кризисы, разрушение природной среды, массовая миграция населения из зон хронической нищеты и голода, рост числа безработных (в силу низкой грамотности и квалификации) в стра­нах третьего мира, вспыхивающие в разных точках планеты военные конфликты — все это и многое другое свидетельствует о порочности рыночного глобализма даже при том условии, что ему нет никаких про­тивовесов. Полагаться только на рынок — значит, действительно диск­редитировать идею глобализации.

Конечно, многое будет зависеть от сознательного вмешательства государства с целью регулирования процесса глобализации, от жела­ния и умения политиков реформировать систему межгосударственных отношений и союзов с учетом интересов как можно большего числа стран. Однако ставка на государство при всей ее важности не решает всей проблемы. Нужна и новая идеология, способная внедрить в со­знание народов ценности и приоритеты глобальной политики, прими­рить их с ней. Такая идеология должна быть свободна от классовой, узконациональной, региональной ангажированности прежних идео­логий, она не может быть простым повторением традиционных догм либерализма или коммунизма, сложившихся еще в XIX веке и с теми или иными изменениями дошедших до наших дней. Либеральные и социальные ценности найдут свое место и в глобальном обществе, но они перестанут здесь быть взаимоисключающими, не способными к синтезу. Не надо мыслить это общество раем, где все человеческие проблемы к всеобщему удовлетворению будут решены: несомненно, что решаться они будут на более высоком витке развития разумности и гуманности. В ином случае следует признать, что глобализация ли­шена исторически оправдывающего ее смысла.

Глобальная модель развития, по нашему мнению, не является ни либерально-рыночной, ни этатистской. Последние в большей степени соответствовали экономике индустриального общества, опиравшейся либо на механизмы свободного рынка, либо на централизованную и всеохватывающую власть государства, и, как известно, именно они раскололи мир на два противостоящих лагеря, каждый из которых пре­тендовал на мировое лидерство. Для одного из этих лагерей была ха­рактерна вера во все разрешающую силу рынка, для другого — в силу и мощь государственного аппарата. Модернизация, являющаяся, по существу, запоздалой индустриализацией отставших в своем разви­тии стран, так и не смогла найти разумный баланс между этими двумя стратегиями развития.

С началом глобализации каждая из этих стратегий перестают быть надежным инструментом политики. Рынок и государство, конечно, сохраняют свое значение в качестве важнейших факторов обществен­ного прогресса, но в их действия все большие коррективы вносят фак­торы иного рода — социальные и культурные.

Глобализация, как известно, является прежде всего следствием прорыва в мир информационных технологий и систем, по своей при­роде являющихся глобальными. Глобальный мир — это предельно информатизированный мир, в котором расширенное воспроизводство информационных технологий становится главным источником про­гресса, в том числе и экономического. Управлять таким миром подобно тому, как это делалось в индустриальных обществах, уже невоз­можно. И произошло это потому, что, во-первых, информационные потоки не укладываются в национально-государственные и региональ­ные границы, а во-вторых, от человека здесь требуются иные личност­ные качества, чем только его рыночная активность и исполнительское послушание. Экономика, основанная на информационных технологи­ях, превращает человека, владеющего информацией и способного ге­нерировать новое знание, в основной капитал, главную производитель­ную силу общества. Соответственно возрастает значение таких струк­турных подразделений общества, как наука, образование, культура в целом. Именно в них формируется новый тип работника, обладающе­го помимо своей рабочей силы еще и тем, что принято называть куль­турным капиталом. Роль последнего в производстве неизмеримо воз­растает даже по сравнению с вещным и денежным капиталом. Здесь мало быть просто наемным работником или частным предпринимате­лем, равно как и отдающим приказы бюрократом; в любом случае надо быть человеком культуры, способным творчески решать встающие перед ним задачи. Можно сказать, что на этапе глобального развития именно культура становится главным фактором решения социальных проблем.

Поэтому понятно, что целью глобальной политики, в отличие от модернизации, может быть только создание такого мирового порядка, при котором коллективные достижения человечества в разных облас­тях деятельности становятся достоянием каждого человека и каждого народа — личным и национальным достоянием. Никто, ни один народ не может быть ущемлен в своем праве на свободный доступ ко всем достижениям и благам мировой цивилизации и культуры, и только такой доступ делает людей и народы равными друг другу.

Любой дележ общественного, экономического, культурного бо­гатства — осуществляется ли он силовыми методами или методами рыночной конкуренции — ведет к неравенству, является источником социальных конфликтов как внутри отдельной нации, так и между ними. Неравный дележ никогда не примирит между собой проиграв­ших и выигравших. И если в сфере рыночной экономики он практи­чески неизбежен, то в области природопользования и культуры он опа­сен и вреден, а в принципе — недопустим. Распространение на приро­ду и культуру рыночных институтов, коммерциализация этих сфер являются результатами экологического и духовного кризиса, поразив­шего индустриальное общество. Первое, что надо сделать, — это освободить их из-под власти рыночной стихии, т. е. необходимости де­лежа между конкурирующими соперниками.

Культура во всех своих проявлениях и наука, в частности, в прин­ципе в равной степени принадлежат всем. Они не подлежат привати­зации, хотя это часто и делается в ущерб им обеим. Вообще уповать на спасительную силу приватизации можно только в индустриальном обществе, тогда как за его пределами в цене повышаются те виды бо­гатства, которые, по сути своей, не являются объектами дележа и при­надлежат всем. Что-что, а информацию, имеющую общекультурное значение, нельзя сделать собственностью одного человека, одного го­сударства и даже одной наднациональной корпорации. Попытка ее монополизации со стороны частного субъекта противоречит природе информации, обесценивает ее. В равной мере это относится и к богат­ству природному, являющемуся общечеловеческим достоянием.

Переориентация интересов и целей национальной политики с модернизации на глобальное развитие и есть единственный способ возвращения в современность, обретения идентичности, соответству­ющей реалиям сегодняшнего дня. Именно в этом направлении следу­ет искать систему ценностей, способную стимулировать экономичес­кий рост и социальное развитие. Лишь включившись в решение про­блем глобального порядка, Россия сможет обрести новое дыхание, преодолеть поразивший ее кризис, заявить о себе как о стране XXI века. Не повторять и копировать то, что уже пройдено другими, а вме­сте с ними участвовать в создании нового мира — только так можно и наверстать упущенное, и сохранить себя в этом мире. И у России, если она внимательно прислушается к себе и основательно разберется в своем прошлом, есть что сказать и предложить миру.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] См.: Капустин Б. Г. Современность как предмет политической теории. М., 1988.

[2] Там же. С. 16-17.

[3] Федотова В. Г. Плюсы и минусы модели «догоняющей модернизации». М., 1995. С. 65.

[4] Там же.

[5] Старостин Б. С. Проблема модернизации: история и современность // Модер­низация и национальная культура. М., 1995. С. 13.

[6] Коэн С. Изучение России без России // Свободная мысль. 1998. № 9–12. С. 28.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Капустин Б. Г. Современность как предмет политической теории. М., 1988.

Коэн С. Изучение России без России // Свободная мысль. 1998. № 9–12. С. 21–34.

Старостин Б. С. Проблема модернизации: история и современность // Модернизация и национальная культура. М., 1995. С. 12–18.

Федотова В. Г. Плюсы и минусы модели «догоняющей модернизации». М., 1995.

REFERENCES

Kapustin B. G. Sovremennost' kak predmet politicheskoi teorii. M., 1988.

Koen S. Izuchenie Rossii bez Rossii. Svobodnaia mysl'. 1998. № 9–12. S. 21–34.

Starostin B. S. Problema modernizatsii: istoriia i sovremennost'. In: Modernizatsiia i natsional'naia kul'tura. M., 1995. S. 12–18.

Fedotova V. G. Pliusy i minusy modeli «dogoniaiushchei modernizatsii». M., 1995.

Межуев Вадим Михайлович — доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник Института философии РАН, профессор кафедры культурологии Московского гуманитарного университета, академик МАН (IAS, Инсбрук).

Mezhuev Vadim Mikhailovich, Doctor of Philosophy, Professor, Chief Research Fellow, Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences; Professor, Department of Culturology, Moscow University for the Humanities; member of the International Academy of Science (Innsbruck).

Библиограф. описание: Межуев В. М. Ценности современности в контексте модернизации и глобализации [Электронный ресурс] // Электронный журнал «Знание. Понимание. Умение». 2009. № 1 — Философия. Политология. URL: http://zpu-journal.ru/e-zpu/2009/1/Mezhuev/ [архивировано в WebCite] (дата обращения: дд.мм.гггг).