Плотникова О. А. Кристаллизация института княжеской власти как социально-политического компонента древнерусской цивилизации

УДК 94

Аннотация: Автор статьи характеризует институт княжеской власти и его значение в истории Древней Руси.

Ключевые слова: княжеская власть, история Руси.

Поиск общих закономерностей в истории общества как наиболее сложной формы движения материи все настойчивее возвращают историческую науку к истокам развития и, прежде всего, к качественным рубежам в истории. Одним из важнейших рубежей социально-экономического, политического и культурного развития русского общества, бесспорно, является период древнерусской цивилизации, закономерным образом связанный с образованием государства и становлением институтов публичной власти.

Понятие «цивилизация» долгое время использовалось для обозначения человеческой общности, во многом смыкаясь с термином «культура» и вся человеческая общемировая культура воспринималась как единая цивилизация. Однако, в дальнейшем многие исследователи пришли к пониманию того, что цивилизация сформировалась лишь на определенном этапе развития человечества и представляет собой качественный рубеж на эволюционном пути. К осознанию наличия подобного рубежа, не говоря уже об его обозначении, само человечество также подошло постепенно. Широкое распространение термин «цивилизация» получил уже в 60-70-х гг. XIX в., именно в этот период термин входит в первое издание словаря В. И. Даля[1].

Представляет интерес реконструкция цивилизационного развития в интерпретации мыслителей античной эпохи. Для мифологического мышления характерно стремление представить развитие человечества как своего рода нисхождение от «прогресса» к «регрессу». Так, например, согласно концепции Гесиода (VII-VIII в. до н. э., представитель направления дидактического и генеалогического эпоса) вся история человечества разделяется на пять веков — золотой, серебряный, медный, героический и железный, в течение которых люди становились все хуже и развращеннее. С развитием сциентистского мышления Эллады это видение человеческого развития сменяется системами, построенными по принципу прямой эволюции. Уже Эсхил (525 г. до н. э. – 456 г. до н. э.) в трагедии «Прикованный Прометей» в аллегорической форме передает свое понимание цивилизационного развития – род человеческий в дар от Прометея получает «новое знание», которое и способствует дальнейшему развитию и процветанию рода. В. Виц по этому поводу отмечает, что таким образом здесь прослежен путь развития от первобытного примитивизма к ремеслам и наукам, которым Прометей обучил род человеческий[2]. Тот же причинный комплекс эволюции человечества представлен и у Платона. Важно отметить, что данная идея в различных трактовках получает свое развитие практически у всех народов.

Однако понятие «цивилизация» зачастую применяется для характеристики целого ряда разнообразных и разноплановых явлений, в литературе появляются такие определения, как «цивилизация пастухов», «цивилизация лука», «цивилизация леса», «цивилизация копья» В данном случае понятие «цивилизация» практически однозначно понятию «культурно-хозяйственный тип», нередко расхожее словоупотребление оказывается и данью моде, представляя собой скорее журналистское, чем научное стремление использовать яркий и броский термин.

В широко известной схеме Л. Моргана, делившей народы по типу орудий труда, технологии изготовления предметов материальной культуры и формам семьи на прошедших или находящихся на одной из трех стадий — дикость (с тремя ступенями развития), варварство (с тремя ступенями развития) и цивилизация[3]. Однако с появлением нового этнографического материала моргановские построения подвергались критическому анализу что привело к формированию новой классификационной схемы по хозяйственно-культурным типам, воссозданной советскими учеными М. Г. Левиным и Н. Н. Чебоксаровым. Авторы хозяйственно-культурной классификации исходили из той объективной предпосылки, что различия между хозяйственно-культурными типами отражаются прежде всего в основных занятиях большинства этносов, а также в орудиях труда, пище, жилище, средствах передвижения, утвари, одежде и прочих элементах материальной культуры. Есть очевидная связь социального строя различных народов с выделяемыми хозяйственно-культурными типами, поскольку строй соответствует уровню развития производительных сил общества. Даже в области духовной культуры можно обнаружить различия между хозяйственно-культурными типами в тех ее элементах, которые наиболее полно обусловлены формами труда и быта, возникающими в тех или иных ландшафтно-климатических условиях. Таким образом, классификация по хозяйственно-культурным типам стала значительным шагом вперед по сравнению с географической и антропологической классификациями.

Ф. Энгельс в работе «Происхождение семьи, частной собствен­ности и государства» во многом, повторяя Моргана, отмечал, что «цивилизация — период овладения дальнейшей обработкой продуктов природы, период промышленности в собственном смысле слова и искусства». Отмечен Ф. Энгельсом и такой важный признак цивилизации, как письмен­ность[4]. Исследования цивилизаций советских ученых отличаются выделением эпохальных типов цивилизаций (рабовладельческий тип цивилизаций и т. п.), что являлось прин­ципиальной позицией ученых. Под цивилизацией понимались социально-культурные общности, форми­рующиеся на определенной стадии развития и принимающие специфические формы в разные исторические эпохи. Цивилизация рассматривалась как определенная ступень общественной истории, длительный период в развитии отдельных народов и мира в целом[5]. Данное построение выводилось из формационного подхода к развитию человеческого общества, предложенного К. Марксом. Классики марксизма-ленинизма даже упо­требляли такие понятия как – «древняя цивилизация», «буржуазная цивилизация», ряд работ советских авторов посвящен проблеме коммунистической цивилизации[6].

Связь развития цивилизации и классового общества проявляется не только в трудах К. Маркса, Ф. Энгельса и их последователей. Так, Р. Адамс связывает цивилизацию с классовым обществом и с системой политической и социальной иерархии, дополняемой администрацией и территориальным разделением, с организацией государства, а также с разделением труда, ведущим к выделению ремесел[7]. Известный ученый К. Ренфрю, характеризуя понятие «цивилизация», придает особое значение социальной стратификации и разделению труда[8]. По формулировке К. Фланнери цивилизация – это комплекс культурных феноменов, связанный с такой формой социально-политической организации, как государство[9].

Наиболее фундаментальными, на наш взгляд, являются суждения Г. Чайлда, выделявшего десять основных признаков цивилизации – города, монументальные общественные строения, налоги или дань, интенсивная экономика, в том числе торговля, ремесленников-специалистов, письменность и зачатки науки, развитое искусство, привилегированные классы и государство. Чайлд особое значение отводил «неизменными спутникам цивилизаций» – монументальным сооружениям: культовым, светским или погребальным[10]. В 1958 г. на конференции в Чикаго К. Клакхолм предложил сократить количество признаков, указанных Чайлдом, до трех — монументальная архитектура, города и письменность[11].

Эти три признака, соединенные целой системой причинно-следственных связей с социальными и политическими процессами, протекавшими в обществе, на наш взгляд, и составляют основу понятия древняя цивилизация, при этом важно отметить, что указанная триада характеризует цивилизацию культурным комплексом, тогда как социально-политическую сущность данного явления составляют появление государства и института публичной власти.

Проследим проявление древнерусской цивилизации на этапе ее становления и развития через один из наиболее выразительных компонентов – структуру институтов власти, когда, постепенно кристаллизуясь, властные институты придавали качественно новый характер всей системе в целом.

При всем своеобразии становления и развития древнерусской цивилизации можно проследить ряд общих тенденций, свойственных многим ранним цивилизациям мира. Происходившие в древнерусском обществе социально-экономические, политические и идеологические процессы представляли в целом динамичную систему прямых и обратных связей, воздействующих на весь культурно-общественный комплекс цивилизации. В числе движущих факторов немаловажное место занимали растущие потребности общества и отдельных индивидов. При этом помимо экономических потребностей, порожденных необходимостью в вещественных материальных благах, все большую роль играют духовные, а также социально-политические потребности.

Внешний облик древнерусской цивилизации ярко характеризуется предметным миром культуры, изучаемым, особенно на формативной стадии, в значительной мере по материалам памятников древнерусской литературы и археологическим данным.

Древнерусская архитектура и письменность, как составляющие цивилизации, были сосредоточены в крупнейших древнерусских городах, о чем находим сведения в летописных материалах. Храмы и монастыри, вероятно, и представляли собой ядро древнерусской цивилизации, как культурного комплекса. Немаловажное значение в развитие древнерусской цивилизации играли города, как центры экономического развития и политической власти.

Важно отметить, что сама этимология понятия «цивилизация» восходит к гражданской, городской общине. Именно в городах особенно интенсивно протекает процесс накопления богатств и социальной дифференциации, здесь располагаются центры хозяйственного и идеологического руководства, в городах концентрируются ремесленные производства и торговля.

Исключительное значение имело появление на Руси письменности. Находящаяся в Повести временных лет статья о выборе веры Владимиром только подчеркивает значение письменности для древнерусского общества, в данном случае письменность являлась проводником Новой веры, что имело огромное культурное и политическое значение. Ее создание отнюдь не было результатом отвлеченных умозрительных комбинаций, а насущной потребностью общества, вступающего в новую фазу развития. Появление письменности привело к возникновению новой профессии писцов, обучение которых в специальных школах давало и зачатки положительных знаний. При этом следует учитывать, что писцы в первую очередь являлись служителями церкви или, что характерно для Руси, – монастырей. В свою очередь монастыри подчинялись князьям. И соответственно история, фиксируемая летописцами, во многом была подчинена ветхозаветной истории, византийской традиции, откуда и пришла письменность и, конечно, политической идеологеме правящего рода.

В период средневековья культурный и социально-политический комплекс древнерусской цивилизации представлял собой сложный организм, в котором активно взаимодействовали все основные элементы, в том числе и идеологические. Однако до сих пор, к сожалению, значение идеологии и социальной психологии недооценивается как в общих разработках, так и при конкретном анализе. Между тем идеология, формируясь под воздействием политических, экономических и социальных факторов, обладает известной самостоятельностью по отношению к создавшему ее обществу.

Рассматривая восприятие древнерусским обществом институтов власти, в первую очередь, института княжеской власти, обратимся к доводам А. П. Толочко. Исследователь весьма правомерно считал, что для представлений древнерусского общества с его мифологическим мышлением нехарактерно, а точнее невозможно осознание княжеской власти как собственно политического института, «не овеществленного» в обряде или культе отношения господства и подчинения, отношения между человеком и государством. Княжеская власть мыслилась как сакральное качество (но не общественное отношение) и при том не отдельного человека, а княжеского рода как единого целого[12].

Можно согласиться с мнением историка и в том, что символика власти русских князей имеет иностранное происхождение. Например, названия Золотых ворот, Софийского собора, Богоматерь – Оранта, мозаика с изображением которой украшает центральную апсиду в Софийского собора в Киеве, северный придел того же собора, посвященный св. Георгию, который воспринимался в Византии покровителем царей, позиционирование Владимира I как «нового Константина» и еще целый ряд важных символов, заимствованы киевскими князьями из Византии[13].

А. В. Назаренко предполагает, что Русь могла использовать византийские символы для конструирования собственных политических концепций, весьма далеких как от идеи вселенской супрематии византийского императора, так и от идеи империи вообще[14].

После принятия христианства возвышению престижа князя немало способствовала православная проповедь «богоустановленности власти». В древнерусское летописание прочно вошли и часто цитировались слова Писания о божественном характере светской власти. Власть князя стала освященной Писанием. Идея концепции «власти от Бога», которая прослеживается в ПВЛ, также могла быть заимствована из византийской традиции. Так, под 1015 г., после рассказа об убийстве Бориса и Глеба, читаем осуждение Святополка за «высокоумие», так как он «не ведый, яко богъ даетъ ему власть, ему же хощеть; поставляет бо цесаря и князя вышний, ему же хощеть, дасть. Аще коя бо земля управится перед Богомъ, поставляет ей цесаря праведна, любяща суд и правду, и властеля устраяеть, и судью, правящего судъ. Аще бо князи правьдиви бывают в земли, то многа отдаются согрешения земли, аще злы бывают и лукави, то болшее зло наводить Богъ на землю»[15].

Заслуживает внимания позиция Л. С. Васильева, который считает, что княжеская власть в XI в. в родовом сознании не принадлежала конкретному носителю, а воспринималась в рамках целого рода. Клановый характер власти ранних вождеств, отмечает исследователь, — явление универсальное. Племенные союзы, фиксируемые как письменно, так и археологически, описываются моделью, известной под названием «вождество» или «чифдом». Само вождество характеризуется как надобщинная потестарная структура, возникающая на базе объединения первичных племен, как правило, в рамках одной этнической общности. Как показывают сравнительно-исторические исследования, в процессе институциализации сложных «чифдом», организованных на основе иерархии соподчинения входящих в него частей, власть концентрируется в руках наиболее знатного, влиятельного и удачливого общинного лидера, возвышающегося в верховного вождя[16].

Идеологический лейтмотив усматривает известный ученый В. Я. Петрухин в сказаниях о первых русских князьях, содержащимся в Повести временных лет. Он считает, что призвание варягов и Рюрика было совершено «по ряду» (т. е. на основании договора) со словенами, кривичами и мерей, и «установление» Олегом дани, которую те должны были платить варяжской дружине князя также «по ряду». В этом случае основным лейтмотивом всей летописи является зависимость варягов от законной княжеской власти, без поддержки которой они не имеют права пребывать на славянских землях[17]. Призвание варяжских князей в Новгород воспринимается как прецедент: право призванного княжеского рода на власть в других славянских городах, пусть и по договору-ряду с их жителями. Деяния первых русских князей Рюрика, Олега, Игоря и Ольги вплоть до трех Ярославичей стали такими прецедентами для всего русского средневековья и в основе их сохранялось древнее предание[18]. Мотив легитимности, по мнению В.Я. Петрухина, является основным для летописцев; предание претворялось ими в историю, поэтому собственно исследование летописного понимания предания, «герменевтика», важнее, чем поиски внешних им аналогий (хотя пренебрегать ими нельзя). Это касается уже первых известий об Олеге — воеводе (НПЛ) или князе (ПВЛ)[19].

Если второе суждение В.Я. Петрухина бесспорно, то с первым мы бы не согласились. Во-первых, в Повести не идет речь о «ряде» — «земля наша велика и обильна а наряда в ней нет да поидите княжить и володети нами». Слово «наряд» здесь стоит рассматривать как порядок, к тому же употребление таких слов, как «княжить» и «володети» не оставляет сомнений, что речь вовсе не идет о каком-либо договоре, здесь – чудь, словене и кривичи явно выступают в роли просителей. Форма слова «избрашася» – не ясна и отсюда совершенно не вытекает, что князей избирали словяне, вероятно, что князья могли быть избранны для этой миссии самими варягами.

Во-вторых, летописец, на наш взгляд, не преследует цель противопоставления «инородной» власти варяга Рюрика власти местных племенных князей, и, наоборот, всячески старается подчеркнуть единородность происхождения варяг Руси и словен, чуди, мери, призвавших их, от словен – семени Иафетова. В связи с чем отпадает необходимость в каком-либо договоре, так как само повествование в летописи о призвание именно варяг не случайность, возможно, одной из задач летописца являлось создание картины воссоединения в глазах современников этих «некогда разбросанных по воле Божьей родственных племен». В этом случае становится оправданным помещение в тексте летописи библейского сюжета о Вавилонском столпе, где говорится о размещении по земле семени Хама, Сима и Иафета и разделении языка. Там же упоминается, что словене сели у озера Ильменя «И прозваша своимъ именамъ и сделаша градъ и нарекоша и Новгородъ… тако разидеся Словянскии языкъ темже и грамота прозвася Словеньская»[20].

После смерти легендарных первых киевских князей – Кия, Щека и Хорива – в Киеве закрепляется Аскольд и Дир, а затем Олег. Вслед за М. П. Погодиным и А. Куником Х. Ловмянъский предположил, что Аскольд и Дир закрепились в Киеве благодаря договору со славянами и с киевским вечем и таким же образом, а не путем завоевания утверждается в Киеве и Олег[21].

Надо отметить, что принцип договорной теории, некогда предложенный Сергеевичем в отношении порядка наследования столов, прижился в отечественной историографии – многие ученые стали применять принцип договора, интерпретируя те или иные события древнерусской истории. Однако с этим предположением нельзя согласиться.

Исходя из того, что вся история дохристианского периода, изложенная в Повести временных лет, является легендой, служившей определенным, пока до конца не уясненным современными историками, политическим задачам летописца, можно предположить, что вымышленные Кий, Щек и Хорив, возможно, ассоциируемые летописцем с библейскими Хамом, Симом и Иафетом (также параллель возможна при рассмотрении легендарных – Рюрика, Синеуса и Трувора) нужны были летописцу только для того, чтобы еще раз подчеркнуть богоизбранное происхождение киевских полян от словян, произошедших в свою очередь от племени Иафетова. Богоизбранность полян и их города Киева подчеркивается летописцем еще и через предыдущий рассказ, в котором он вкладывает в уста Андрея, брата Петра, такие слова — «видите ли горы сия яко на сихъ горах воссияеть благодать Божья имать градъ великъ и церкви многи…»[22].

Как ясно из дальнейшего текста Повести пророчество Андрея сбылось – Кий, Щек и Хорив возводят город на тех самых горах.

Интересно, что после небольшого рассуждения о том, кто же на самом деле был Кий – перевозчик или князь, и описания похода Кия на Царьград, как бы в подтверждение обоснования его княжеского титула, летописец без всякого пафоса, который встречаем позднее при аналогичных описаниях, сообщает о смерти Кия, Щека, Хорива и заодно и их сестры – Лыбеди (вообще не совсем ясен вымысел такого персонажа как Лыбедь).

Складывается такое впечатление, что данные персонажи, зачем-то необходимые летописцу на начальном этапе Повести, могли помешать развитию сюжетной линии в дальнейшем, в связи с чем одновременно были похоронены летописцем. Далее некоторые задачи летописца постепенно проясняются. Так, излагая легенду о «призваниии варягов» – Рюрика, Синеуса и Трувора, летописец неоднократно подчеркивает, что варяги – суть Русь произошли от словян, т. е. опять-таки проводится идея легитимизации рода – «идаша за море к варягам к Руси … прозвася Русская земля Новгородци ти суть люди Новгородци от рода Варяжска преже бо беше Словении»[23].

Таким образом, летописец, возведя киевских полян и варягов-Русь, приглашенных в Новгород, Белоозеро и Изборск от словян, приходит в своих рассуждениях к тому, что все они потомки Иафетого племени, расселившиеся по Божему умыслу. Тем самым мы получаем иносказательный ответ на один из вопросов, вынесенных летописцем в начало летописи, – «откуду есть пошла русская земля кто в Киеве нача перве княжи…».

Однако вернемся от герменевтики к рассмотрению роли и функций выразителей власти на Руси – первых князей. Вещий Олег помимо активной внутренней политики, направленной на объединение «разбросанных по воле Божьей» славянских племен, ведет активную внешнюю политику. Так, по данным Повести временных лет в 907 г. он совершает поход на Царьград, закончившейся победой Олега и подписанием в 911 г. мирного договора с греками.

По мнению таких исследователей, как А. Е. Пресняков, М. И. Артамонов, А. П. Новосельцев, Г. С. Лебедев, Русское государство X в. постепенно включалось в геополитическую систему Евразии. При этом положение Руси «меж двух огней» и, одновременно, объектов экспансии – Хазарии и Византии, естественно, не могло быть стабильным после неудачного похода Олега на Каспий – традиционный путь через Кавказ и Хазарию, по которому направлялся в Восточную Европу поток восточного серебра, был закрыт. Таким образом, поворот политики Олега к Византии был обоснован.

Также вероятно и то, что летописец пытается предложить читателю ассоциацию, при которой только князья рода Рюриковичей являются истинными князьями всея Руси – «от тех варягъ прозвася Русская земля»[24].

Итак, попробуем раскрыть возможный замыслел летописца – призванные варяги-Русь в лице Рюрика, Синеуса и Трувора – суть словяне – потомки племени богоизбранного Иафета. Приглашенные чюдью, словенами, мерью и кривичами Рюрик, Синеус и Трувор пришли с родами своими и обосновались в Новгороде, Белоозере и Изборске, т. е. в центрах территорий указанных племен. И от тех варяг прозвалась Русская земля, а после смерти Синеуса и Трувора – «приям власть Рюрикъ и разда мужем своим грады… и теми всеми обладаше Рюрикъ»[25].

В соответствии с этой концепцией Рюрик стал первым князем Русской земли, объединившей в своем составе несколько племенных территорий с их центральными городами и в дальнейшем все потомки Рюрика должны считаться великими князьями русскими, что подчеркивается летописцем уже в описании договоров, заключенных с греками Олегом и Игорем, где он называет этих князей также, как и Рюрика, великими князьями русскими.

Во-вторых, уже в договоре 944 г. Игоря с греками не находим упоминаний о великих и светлых князьях под рукою князя русского, как было в договоре Олега 912 г. Так, в договоре Игоря достаточно обобщенно указывается на всяких князей, бояр и вообще всех людей русской земли – «послании от Игоря великого князя Рускаго и от всякоя княжья и от всехъ людия Руския земля… и велики князь нашь Игорь и князи и бояре его и люди вси Рустии»[26] — из чего можно заключить, что к середине X в. статус племенных князей значительно падает по сравнению даже с началом века, при этом, вероятно, что данный статус не был еще совсем утрачен, так как в договоре все еще упоминаются «всякие князья», но уже в подчиненном контексте – «…и велики князь нашь Игорь и князи и бояре его (выделено авторами) и люди вси Рустии»[27].

В конце того же договора упоминание о князьях уже отсутствует – «… да кленутся о всемь яже суть написана на хартьи сеи хранити от Игоря и от всех бояръ и от всех люди от страны Руския въ прочая лета и в войну»[28].

Таким образом, можно предположить, что к середине X в. начинает формироваться публичная власть в лице князя одного рода и его бояр. Здесь можно согласиться с мнением А. А. Горского, который понимал под словом бояре старшую дружину. Если Рюрик посадил по центрам северных племен своих мужей, то Олег, а затем Игорь идут дальше, подчиняя своей власти города и земли Восточной Европы и устанавливая в покоренных землях дани. Дань, как прототип будущих государственных податей уже являлась подтверждением усиления власти Рюриковичей. Так, Р. Г. Пихоя отмечает, что на заре древнерусской государственности земли присоединяемых к Киеву племен «окняжались» прежде всего путем распространения на них систем сбора дани и создания на местах опорных пунктов центральной власти[29].

В-третьих, в договоре 912 года, а также в событиях, предваряющих договор 944 года – «созва дружину и нача думати»[30], встречаем упоминание о дружине[31], однако дружинники действительно не стоят в одном ряду с великими и светлыми князьями и боярами — «под рукою великого князя русского», что, вероятно, указывает на то, что дружина, скорее – младшая еще не относилась к знати и соответственно к управленческому аппарату. Необходимо отметить, что договора 912 и 944 гг. являются не только памятником внешнеполитической деятельности русских князей, но, что особенно важно, отражают правотворческую деятельность на Руси того времени.

В-четвертых, совершенно необоснованно мнение Котляра по поводу того, что бояре и племенные князья являлись членами дружины «киевского князя» — ее привилегированной верхушки, если бояр еще можно рассматривать в качестве старшей – приближенной дружины князя, то племенные князья скорее являются представителями местной власти в городах, бывших племенных центров, а вот их дружины могли влиться в дружины князей-наместников либо в противном случае вместе с князем русским в некотором роде даже противостоять этой местной власти.

Значение древнерусской цивилизации как культурной, социальной и политической системы, важным признаком которой является упомянутая выше триада, заставляет специально обратиться к вопросам изучения процесса культурогенеза по материалам древнерусских и иностранных письменных памятников, а также материалов археологии, образующим основной массив источников для изучения данного периода.

Формирование и развитие древнерусской цивилизации, впрочем как и других древних цивилизаций, в первую очередь было связано с ростом населения и созданием эффективных способов производства необходимых обществу продуктов. Новый образ жизни, основывающийся в области материальной культуры на определенной системе жизнеобеспечения, расширяющийся и усложняющийся спектр личных и общественных потребностей стимулировали развитие специализированных производств. Одновременно изменялась и социальная структура, складывались и развивались ранее неизвестные социальные институты.

Процесс институализации сопровождался обособлением власти. Так, обособляются институт князя и княжеской дружины, связанные военными походами и богатствами, приобретаемыми и накапливаемыми во время походов, что вело к естественным процессам дифференциации и обособлению.

Сведения об обособленности быта древнерусской дружины, а также о размещении дружинных поселений на территории Древнерусского государства можно почерпнуть и из археологических данных, которые опять-таки подтверждают основной признак древней цивилизации, отмеченный еще Г. Чайлд, – наличие монументальных сооружений: культовых, светских или погребальных. К сожалению, в связи с переменой веры культовые сооружения на Руси, как известно, были уничтожены, в связи с чем основной материал для изучения представляют погребальные комплексы.

Так, наиболее крупным дружинным комплексом, выявленным археологами, является Гнездовский, представляющий скопление курганов, состоящее из десяти могильников, в которых насчитывается около четырех тысяч погребальных насыпей. Известны три региона наибольшей концентрации дружинных курганов и относительно рядовых захоронений – погребений дружинников IX — начала XI вв. Это верхнее Поднепровье — район Смоленска (наиболее крупный могильник— Гнездово). Нижнее Подесенье (наиболее крупные могильники — Черниговский, состоящий из нескольких курганных групп, и Шестовицкий) и Киев. К этим регионам относится почти половина находок мечей, около 20% боевых топоров, около 15% копий, 13 из 25 кольчуг, 4 из 7 шлемов, две трети щитов[32].

На основании археологических данных стали известны целые дружинные городища, возникшие на местах бывших общинных центров. Два таких городища исследованы на Буковине — Ревно (X в.) и Горишние Шеровцы (X – первая половина XII в.). Дружинным поселением, вероятно, было городище Хотомель на правом берегу реки Горыпи, правого притока Припяти. В его культурном слое найдены предметы вооружения, в том числе остатки панциря и снаряжения конного воина, датируемые VIII-IX вв.[33]

Дружинные контингенты в IX – X вв. встречаются в различных регионах расселения восточного славянства. Наиболее сильный контингент дружинников связан с ядром Древнерусского государства – в узком смысле (Среднее Поднепровье): на этой территории расположены киевский, черниговский и шестовицкий некрополи[34].

Князь и княжеская дружина, обладавшие более или менее фиксированными социальными и имущественными привилегиями, постепенно трансформируются в институт управления. Внешние войны, а также процесс присоединения «племенных княжений», носившего в некоторых случаях мирный характер, а в некоторых случаях характер военного захвата, стимулировали авторитарные тенденции первых Рюриковичей. Источниковый материал позволяет говорить, что реструктуризация властных отношений начинается именно при Олеге: «се же Олег нача городы ставити, и устави дани словеном, кривичем и мери, и устави варягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля...»[35].

Отметим также, что процессы легитимизации и дессигнации власти, прослеживаемые уже с периода правления Олега и особенно ярко проявившие себя в период княжения Владимира, закрепившего княжества за родом своим, привели к тому, что власть князя приобрела и экономические функции.

В результате этих процессов князь, как вытекает из летописных материалов, постепенно подчиняет себе аппарат общинного самоуправления – вече, и это видно уже на основании первого летописного упоминания о созыве вече в 997 г. в Новгороде. Так, вече было созвано в экстренной ситуации – осада города печенегами и под угрозой голода и смерти, многие исследователи пришли к однозначному выводу об утрате полномочий вече к X в. и укреплений полномочий князя. Их укреплению первоначально способствовали натуральные подношения, которые князь получал от племени, и часть судебных пошлин, что становилось определенным видом материального обеспечения в мирное время.

В праславянский период такой форме материального обеспечения, по мнению О. И. Трубачева, соответствовало, вероятно, понятие «darb», которое продолжало древнейшую индоевропейскую традицию отношений, содержащихся в понятии дар – давать, брать. В древнейший период такой дар подразумевал кроме материальных оснований отдар – постоянное добросовестное исполнение обязанностей вождя племени. Эта система дара-отдара материально и идеологически объединяла избранного князя с его племенем и являлась обоснованием обязательного исполнения им управленческих функций. В позднем племенном обществе такой дар становился также формой признания рядовыми членами племени особого почетного положения князя[36]

В древнерусский период эти виды общественных отношений в виде добровольных внутриплеменных натуральных подношений князю были продолжены и развиты в особых государственных податях[37]. На последней стадии племенного строя добровольные натуральные подношения рядовых членов племени князю и его дружине становились началом постоянного внутриплеменного податного обложения для их содержания. Об этом свидетельствует также эволюция праславянского понятия «darb» от обозначения добровольного дара к названию государственной подати.

Проблема становления и укрепления института княжеской власти получает свое развитие с развитием государства и государственности на Руси, как одного из признаков древней цивилизации. В этот период данная проблема уже не сводится к простому описанию чередования князей на столах, научной задачей является выявление доктрины государственной власти. Обратимся к этимологии слова «власть». Так, в словаре В. И. Даля читаем: власть – право, сила и воля над чем, свобода действий и распоряжений. Конституционный словарь раскрывает понятие государственной власти – организованное руководство делами общества со стороны государства и его органов (органов Г. в.). Суть государственной власти выражается в принятии актов (совершении действий), имеющих государственно-обязательную силу, обеспечиваемых авторитетом, организационными мероприятиями, а при необходимости и принуждением со стороны государства. Государственная власть распространяется на всех граждан[38]

В достаточно зрелом виде доктрину государственной власти встречаем уже в конце XI в. Ее развитие напрямую связано со становлением правовой базы на Руси, являвшейся питательной средой для развития политического властвования князей и взаимоотношений внутри княжеской династии Рюриковичей в X – XII вв.

В первую очередь, необходимо рассмотреть нормы обычного права, действовавшие в среде князей.

Так, в отношении владения и наследования славянское семейное право, как оно реконструируется сравнительно-историческими исследованиями, различало существование двух типов отношений: отцовской и братской семьи. В первом случае главой семьи с преимущественными правами владения, пользования и распоряжения собственностью, находящейся в общем владении, признавался отец, который и был, по существу, субъектом правоотношений. В случае смерти отца семья трансформировалась в «братскую» семью. Отличительной чертой этих отношений было большее взаимное равенство ее членов. Из их состава выделялся так называемый старейшина, получающий практически те же права, что и отец. Процедура такого выдвижения, судя по всему, в славянском семейном праве не была строго регламентирована и допускала множественность вариантов: «прирожденность» старейшины (т. е. генеалогическое старшинство среди сородичей), переход к наиболее влиятельному члену семьи, избрание и, наконец, узурпация[39].

Таким образом, можно говорить о том, что княжеские отношения второй половины X – XI вв. различали отношения между князьями одного рода – отцами и сыновьями, с одной стороны, и князьями-братьями, с другой. Многие конфликты в княжеской среде были вызваны стремлением того или иного князя привести свои отношения с братьями к форме «отцовской» семьи с ее жестким подчинением «сыновей» «отцу». Если первоначально старейшина становился владыкой в силу своего рождения, как старший брат или дядя, то позже, с течением времени это уже выборная должность. Причем выбор мог не всегда пасть на старшего.

О Руси как «семейном владении» Рюриковичей говорилось не раз не только в рамках так называемой родовой теории С. М. Соловьева, но и после ее развенчания, а семейно-родовую оболочку междукняжеских отношений даже в период развитого феодализма подчеркивали многие исследователи. Ситуация в отечественной историографии сложилась так, что вопрос о характере «надстроечных» междукняжеских отношений и механизмах, их регулировавших, оказался по необходимости заслонен «базисными» проблемами социально-экономического строя Древнерусского государства. После работ Б. Д. Грекова и С. В. Юшкова почти исключительно утвердился взгляд на Древнерусское государство как на феодальное. В связи с этим взаимоотношения между Рюриковичами даже древнейшей поры (до конца XI в.) трактовались, как правило, в терминах сюзеренитета — вассалитета, т. е, внешне семейно-родовые отношения считались лишь формой, скрывавшей отношения сюзеренно-вассальные.

Такого мнения придерживались Л. В. Черепнин и В. Т. Пашуто, которые, разумеется, правы в том, что «семейная» терминология могла быть традиционной и не обязана непременно отражать реальную патриархальность отношений. Факт такой традиционности равно как и факт «безразличия» русских князей к титулатуре замечен исследователями давно[40], но следует также задуматься и над другим вопросом: с какого времени реальное содержание «семейной» терминологии превращается в традиционную.

Попытаемся ответить на этот вопрос, опираясь на данные об аналогичных, как нам кажется, процессах, имевших место в других раннефеодальных монархиях Европы.

Обратимся к истории Франкского королевства раннего средневековья, на известное сходство которого с державой Рюриковичей, правда в самой общей форме, уже не раз указывалось в литературе[41]. Типичным для социально-политической структуры раннефеодального государства франков с самого его возникновения и приблизительно до середины или второй половины IX в. (до Верденского и Мерсенского договоров) был феномен, который в науке получил название corpus fratrum (Brudergemeine, gouvernement confraternel): непременное соучастие всех наличных братьев в управлении королевством по смерти их отца, что выражалось в территориальных разделах между ними, создании королевств-уделов (Teilreiche) при сохранении государственно­го единства как потенции и идеальной нормы. В силу этого принципа по смерти одного из братьев его удел доставался не его потомству, а оставав­шейся в живых братям. Именно такой смысл мы вкладываем здесь в слова «родовой сюзеренитет»[42].Так или иначе подобную систему можно отметить во многих феодализирующихся государствах: в Дании, Норвегии, Польше, Чехии и др.

В феодализирующемся государстве corpus fratrum являлся пережитком эпохи варварских королевств, когда королевская власть была прерогативой не одной личности, а всего правящего рода. Считается, что это могло быть связано с изначальным представлением о сакральной природе королевской власти, рассматривавшейся как собственность королевского рода. Тем самым распространялось общее наследственное право, предполагавшее равное наделение всех сонаследников, причем в наиболее архаических случаях сыновья от наложниц уравнивались в правах с сыновьями от свободных жен.

Единоличная власть Хлодвига стала возможной вследствие поголовного уничтожения им всех родичей и представителей других королевских родов у франков. Но и основанное им королевство оказалось патримонием, т. е. опять-таки поделенным между четырьмя его сыновьями. Аналогичный процесс на Руси приходится, видимо, на середину X в., когда власть над Русью сосредоточивается в руках семейства Рюриковичей ценой устранения прочих членов княжеского рода. Обязательной проблемой последующего государственного развития становилась необходимость выработать четкую систему престолонаследия, которая, с одной стороны, покоилась бы на родовом сюзеренитете, а с другой, — гарантировала сохранение государственного единства: на Руси это был известный «ряд Ярослава» 1054 г., в Чехии — завещание Бржетислава I (1055 г.), в Польше—завещание Болеслава Ш Кривоусгого (1138 г.). у франков на этот счет был ряд государственных актов, главнейшие из которых — «Divisio regnorum» («Разделение королевств») Карла Великого (806 г) и «Ordinatio imperil» («Устроение империи») его сына Людовика Благочестивого (817 г.)[43].

Суть всех названных установлений (кроме капитулярия 806 г.) — регламентация взаимоотношений между сонаследниками-братьями при выделенном положении старшего (сеньорат). В капитулярии 817 г. главной прерогативой наследовавшего императорский титул старшего брата Лотаря, отличавшей его от младших Людовика и Карла, было право вмешиваться в дела этих последних в случае ущемления ими интересов церкви или уличения их в каком-либо ином явном тиранстве. Таким образом, здесь, как и в «ряде Ярослава», старший из братьев выступает в роли гаранта status quo. Попытки установить сеньорат у франков прослеживаются лишь после учреждения империи (800 г.), а до тех пор налицо полное равноправие братьев вне зависимости от старшинства[44].

Итак, сеньорат это уже заключительный, итоговый этап эволюции corpus fratrum. Поэтому, на наш взгляд, неверным является представление, отразившееся и в последних монографических исследованиях о социально-политическом строе Древней Руси, будто уже со времени Игоря и Святослава престолонаследие на Руси велось по прямой восходящей линии, что было якобы результатом длительного процесса укрепления княжеской власти[45].

Правы В. О. Ключевский, А. Е. Пресняков и другие исследователи, считавшие, что никакой определенной государственно-политической зависимости от старшего брата здесь незаметно. Что побуждало Ярополка, а впоследствии Святополка избивать братьев, хотя никаких покушений с их стороны на законное положение киевских seniores, насколько мы можем судить по источникам, не было. Значит, причина не в бунте братьев, а в том, что ни тот, ни другой не были реальными правителями всей Руси при жизни братьев.

Только в 978 г. (по летописи — в 980 г.) Владимир «нача княжити... в Киеве един», равно как лишь в 1036 г. Ярослав «бысть единовластець Русьстеи зем­ли». Взаимное положение Святославичей и Владимировичей, по нашему убеждению, было аналогично взаимоотношениям между братьями-соправителями у франков — например, между Карлом, будущим Великим, и Карломанном в середине VIII в. или между сыновьями датского короля Свена Вилобородого Кнутом и Харальдом в начале X в.: и в том, и в другом случае оба брата равно именовались королями (гех), у каждого из них был свой удел (regnum).

Во всех известных нам случаях (франки, Польша, Чехия, Русь) сеньорат— первый юридически оформленный порядок престолонаследия, выросший из corpus fratrum и опиравшийся на corpus fratrum. Никакого наследования по прямой восходящей линии ни в эту эпоху, ни тем более прежде не было. Попытки десигнации, как, например, в Польше при Болеславе Храбром (992-1025) и, возможно, на Руси при Владимире Святославиче (978-1015), в общем остались безуспешны, ибо шли вразрез с родовым сюзеренитетом. Равным образом нигде сеньорат не привел к созданию стабильного престо­лонаследия именно потому, что был разновидностью родового сюзеренитета. В самом деле, если бы в момент смерти Ярослава Мудрого на Руси между князьями реально действовали только феодальные отношения, то достаточно было бы десигнации Изяслава «во отца место», тогда как само учреждение Ярославава «ряда» свидетельствует о том, что междукняжеские связи не были еще чисто вассально-сюзеренными, т. е. государственными. «Ряд Ярослава» учитывал права всех братьев по corpus fratrum; определяя особо при этом функции старейшего – это еще не феодальный сюзеренитет, а охранение существующего положения вещей, т. е. братского совладения, и интересов церкви как сугубо общегосударственного института.

Итак, разделы между братьями — главная характеристика родового сюзеренитета, как мы его здесь понимаем. Подчеркиваем эту особенность прежде всего потому, что в отечественной литературе зачастую всякий удел, начиная даже с раздела между Святославичами, трактуется как, по меньшей мере, симптом нарождавшейся феодальной раздробленности, хотя о феодальной раздробленности в собственном смысле принято говорить только со времени Любечского съезда (1097 г.) или после смерти Мстислава Владимировича (1132 г.). Иногда утверждается также, что наделение столами, например, сыновей Владимира Святославича, — это акт централизации государственной власти, поскольку тем самым политическая власть князя над посадником помножалась на власть отцовскую.

Такие противоположные точки зрения на ранние уделы стали возможны потому, что не проводится грани между уделами эпохи родового сюзеренитета и уделами эпохи феодальной раздробленности, тогда как эти явления совершенно различные как по происхождению, так и по государственно- политической сути.

Первые — результат неразвитости феодальных отношений, вторые, напротив, — их окончательного развития; первые вытекают из права всякого сонаследника на часть в наследстве, т. е. в данном случае государственной территории, охваченной данями, а вторые (по крайней мере формально-юридически) — не более, чем волеизъявления сюзерена, иначе говоря, могут быть, а могут и не быть.

Историки давно заметили, что процесс феодализации происходил по двум встречным направлениям: путем окняжения территорий и посредством кристаллизации вотчины. Исконно междукняжеские разделы как следствие родового сюзеренитета никак не связаны с созреванием предпосылок феодальной раздробленности. Но в какой-то момент развившаяся снизу феодальная вотчина заставляет князей и на свой удел взглянуть как на вотчину: феодальный экономический партику­ляризм выливается в политическое дробление.

До этого момента возникавшие системы уделов подвергались постоянной перекройке в зависимости от менявшейся внутриродовой конъюнктуры. Во Франкском королевстве в течение трех с лишним столетий (до середины IX в.) многочисленные разделы ни разу не привели к разделу государственному, к распадению на устойчивые территориальные единицы. Это значит, что только к середине IX в. у франков сложилась достаточно развитая вотчина. Сходным периодом в истории Древнерусского государства является первая половина XII в., тогда как разделы XI в. и более ранние не стоят в связи с процессом феодализации, являясь, напротив, отголоском родового права.

Кроме территориальных разделов между братьям и сонаследниками, corpus fratrum в своем завершенном варианте обладает еще одной характерной чертой, которая, оказывается, тоже в равной мере свойственна как русскому, так и франкскому раннему средневековью. Объясняя особое среди прочих Рюриковичей положение полоцких Изяславичей, летопись излагает под 1128 г. легенду, будто за вину Рогнеды права Изяслава и его потомства Владимир раз и навсегда ограничил Полоцким княжением.

Для летописца XII в. было естественно, согласно понятиям своего времени, рассматривать наследственный удел полоцких князей как вотчину, ничем не отличавшуюся от вотчин потомков Ярослава в XII в. Однако и здесь история родового сюзеренитета у франков предлагает нам несколько типологически сходных случаев, заставляющих подозревать в летописной версии объяснение ad hoc. Так, несмотря на то, что старший сын Карла Великого Пиппин, король Северной Италии, умерший в 810 г. при жизни отца, оставил мужское потомство, это не привело к разделу между ним и младшим сыном Карла Людовиком по смерти Карла в 814 г.; сын Пиппина Бернхард всю жизнь оставался итальянским королем под рукой франкского государя, несмотря на свои по­пытки добиться самостоятельности. Точно так же и аквитанский король Пиппин II, сын Пиппина I Аквитанского, умершего при жизни отца старшего сына Людовика Благочестивого, не был допущен к участию в Верденском разделе 843 г. наряду с дядьями и вынужден был ограничиться аквитанским уделом своего отца под властью дяди Карла, получившего в Вердене Западнофранкское королевство. Подчиненное положение племянников в таких случаях характеризуется в литературе условным термином «подкоролевство (Unterkonigtum), чтобы отличить его от самостоятельных Teilreiche дядей. Причина такого положения вещей — типичное дляcorpus fratrum уже Anwachsungsrecht — право остающихся в живых братьев на удел умершего брата через голову потомства этого последнего, которое лишено таким образом права замещать отца в территориальных разделах при жизни дядей, так называемого «заместительного права» (Eintrittsrecht)[46].

Тем самым можно предполагать, что полоцкие Изяславичи были не впра­ве добиваться в свою очередь киевского стола не за вину матери Изяслава а в полном соответствии с законами родового сюзеренитета, навсегда исклю­чавшими потомство умершего в 1052 г. при жизни Владимира старшего его сына из числа претендентов на Киев. Аналогичным было положение Ростиславичей, потомков умершего при жизни отца Владимира Ярославича Нов­городского и его единственного сына Ростислава.

Непременным условием адекватности сравнительно-исторического анализа синхростадиальных общественно-экономических структур является наличие критерия, индекса синхростадиальности. Сопоставлять социально-экономические явления «напрямую», как правило, затруднительно, так как они, в отличие от политической истории, чаще всего косвенно и неполно от­ражаются в источниках.

В этом смысле четко отмеченный источниками мно­гих стран момент распада corpus fratrum, т. е. момент внешнего торжества «вотчинной идеологии», и может служить одним из удобных диагностиче­ских признаков синхростадиальности. Таким образом, есть основания пола­гать, что франкское общество середины — второй половины IX в. и древне­русское конца XI — начала XII в. были синхростадиальны.

Христианский мир — по сути экуменичен. Христианизация молодых государств или молодых цивилизаций означала в плане идеологическом вступление в христианскую экумену. Иными словами, помимо задач церковно-организационных (внутриполитических по своей природе, внешнеполитических по средствам их разреше­ния на раннем этапе), она предполагала государственно-идеологическое самоопределение относительно церковно-политического носителя идеи все-христианского единства, т. е. относительно империи.

Христианизация уже сама по себе являлась результатом возросшего госу­дарственного самосознания господствующей верхушки, конфронтация же его с идеей империи становилась фактором, который стимулировал дальнейшую кристаллизацию представления о государственном суверенитете. Поэтому в становлении государственно-политической идеологии раннефеодальных монархий важнейшую роль играли вопросы, в которых находило свое отражение идеологическое противостояние с империей, в частности — вопросы титулатуры государей и совершенствования престолонаследия (в отличие от первого, последнему в науке уделялось значительно меньше внимания). Следует иметь в виду и третий аспект проблемы. Вселенский смысл империи был государственно-политическим выражением конфессионального единства христианских народов.

Следовательно, отношение молодых государств к имперской идее неразрывным образом было связано с их отношением к церкви, причем в этом последнем надо различать два момента. С одной стороны, церковь, вследствие своего наднационального характера, выступала как санкция империи; с другой стороны, внутри того или иного молодого государства она была важным идеологическим и политическим институтом, во многом способствовавшим государственной консолидации. Этот второй момент весьма существен, так как молодые государства переживали христианизацию в период, для которого типичны территориальные разделы между престолонаследниками, обсужденный выше corpus fratrum.

Corpus fratrum в своем изначальном и чистом виде — это раздел государственной территории между сонаследниками-братьями, причем никакой политической зависимости от старшего в роду брата, напомним, не прослеживается. Так было у франков до Карла Великого, так было на Руси до Владимира Святославича. Ситуация меняется, когда в политическую жизнь входит институт сугубо общегосударственный и возникает необходимость его соотнесения с традиционной системой разделов. У франков роль такого института сыграла империя, учрежденная Карлом в 800 г., на Руси же такого института не было, и в его роли до известной степени выступила церковь в виде единой длявсего Древнерусского государства Киевской митрополии. Во Франкской державе после 800 года императорский титул, а вместе с ним так или иначе оформленное особое положение среди прочей братии, мог получить, естественно, только один из сонаследни­ков (разделы сохранялись). При всем том такое особое положение императора не было подкреплено никакими реальными государственно-политическими механизмами, что привело к стремительной девальвации императорского титула. Для империи институт десигнации престолонаследника был традиционным и потому с тем большей легкостью, хотя и безо всякого эффекта, мог быть пересажен Карлом на франкскую почву.

Сходным образом обстояли дела и на Руси в XI в. Принципиально новый уровень самосознания государственной власти, выразившийся в христианизации противился идее механического дробления. Как реальный политический престиж, так и идеальный статус молодого государства не могли быть разделены между участниками corpus fratrum, они могли быть только унаследованы от государя к государю. Возникала та же, что и у франков, проблема приемлемой модификации corpus fratrum, т. е. проблема создания сеньората. Институтом, призванным обеспечить наследование идеальной верховной власти, и здесь должна была стать десигнация.

При всем том следует, однако помнить, что киевские князья в этом отношении находились в более сложной ситуации, нежели франкские короли, располагавшие возможностью прибегнуть к харизматической санкции Рима. В связи с чем данные о десигнации на Руси, сопровождавшей практику сеньората, менее выразительны, чем во Франкской державе, но все-таки они есть. В результате приходилось делать шаг назад к более компромиссному сеньорату старшего из братьев. Наиболее последовательное выражение на Руси он на­шел себе в упоминавшемся завещании Ярослава Мудрого.

Для эпохи единодержавного правления Ярослава (1036-1054) с большей или меньшей определенностью могут быть поставлены все три вопроса, о которых говорилось выше как о комплексе, обусловленном ростом государственного самосознания «молодых» или «новых» народов и цивилизаций (тема, столь волно­вавшая в то время Илариона): национальная церковь, титулатура, престо­лонаследие. Принципиальный интерес Ярослава Владимировича к вопросам церковной организации виден хотя бы из такого неординарного шага, как поставление митрополита Илариона собором русских архиереев.

Как указывалось выше, классическая форма престолонаследия или принципата-старейшинства основывалась на родовом сюзеренитете княжеской династии. До конца XI в. это тождество было полным и подкреплялось идеологией. Со второй половины века наряду с родовым сюзеренитетом стали развиваться основанные на земельном пожаловании сюзерена типично вассальные связи. «Причастье» стало уступать место «наделению». Начался разрыв юридических форм и идеологических воззрений с фактической эволюцией форм феодальной собственности на землю.

Системе принципата отвечала идеология «старейшинства» в том ее виде, в котором находим ее в памятниках XI в. В период «династического старейшинства» на первый план выдвигается понятие «отчины», которая должна была объединить норму и практику. Не случайно ссылок на «старейшинство» в летописных текстах практически не находим вплоть до второй половины 40-х гг.XII в., т. е. до окончательного крушения системы Любечского съезда. В 40-е гг. систему «старейшинства» вновь пытаются возродить такие князья, как Юрий и Вячеслав Вадимировичи, Изяслав Мстиславич; с тем, чтобы занять великокняжеский стол.

Дальнейшее политическое развитие Руси в XII-XIII вв., как основной компонент развития молодой цивилизации будет характеризоваться чистыми формами — соперничество и равновесие (в зависимости от конъюнктуры военных и политических сил) двух рассмотренных выше систем: старейшинства и династического старейшинства.

Первую систему будут отстаивать Ольговичи, вторую, как уже понятно, из вышесказанного – Мономаховичи. Компромиссы между двумя династиями приведут к появлению знаменитого исторического феномена – киевских «дуумвиратов» XII века.

Показав неразвитость на Руси XI-XIII веков концепции единоличной власти, мы тем самым определили существование представлений о княжеской власти как о власти коллективной. Такая форма правления вместе с доктриной с нею связанной восходит к раннегосударственным структурам, в которых становление центральной власти происходило как узурпация ее определенным родом. Это явление характерно для всех раннеклассовых обществ на определенном этапе развития, в том числе и европейских.

Главным в древнерусских взглядах, было убеждение, что субъектом власти и сопряженной с ней земельной собственности был не один какой-либо князь, а весь княжеский род, по отношению к которому отдельный его представитель выступает в роли временного держателя.

С этими представлениями связано и то, что правосознание домонгольской эпохи признавало право на государственную власть и соответственно на занятие княжеского стола только за представителями одного рода-династии Рюриковичей. Этим кругом кандидатов ограничивалось число претендентов на княжеские столы.