Захаров Н. В. Пушкин и Шекспир

УДК 82

Аннотация: В статье проблема взаимосвязи творчества Пушкина с творческим наследием Шекспира излагается в свете тезаурусного подхода.

Ключевые слова: Шекспир, Пушкин, английская литература, русская литература, русско-английские литературные связи, тезаурусный подход, шекспиризм.

Пушкин давно признан родоначальником новой русской литературы, или, как определил его значение американский ис­следователь В. Террас, Пушкин «значит для русского то, что Шекспир значит для англоязычного мира... Жизнь Пушкина сов­пала с золотым веком русской поэзии, и он был путеводной звез­дой в том, что было названо пушкинской плеядой поэтов»[1]. Можно уточнить эту мысль: поэзия Пушкина стала «путеводной звездой» не только для его современников, но и потомков, не только для поэтов и писателей, но и его читателей.

Творчество Пушкина было хронологической точкой от­счета но­вой русской литературы, оно — ее порождающее начало. Во множестве исследований, посвященных творчеству поэта, по­казано, насколько по­следующие писатели обязаны Пушкину те­мами, образами, сюжетами, не говоря уже о создании им рус­ского литературного языка во всем бо­гатстве его стилевых и ритмико-интонационных вариаций. Для русской литературы Пушкин, проживший, как Моцарт, короткую, но столь на­сыщен­ную творческую жизнь, был ее создателем-демиургом, равнове­ликим другим создателям национальных литератур, таким, как Гомер для греческой, Данте для итальянской, Рабле для француз­ской и Шек­спир для английской. Эти имена называет француз­ский романтический писатель Ф. Р. Шатобриан, когда пишет о «гениях — прародителях» (génies-mères) национальных тради­ций. В его литературно-критическом эссе «Опыт об английской литературе» имеется содержательная харак­теристика значения этих великих творцов для последующих писателей. Эта характе­ристика подходит и к Пушкину, поэтому приведем ее цели­ком: «Эти гении-прародители произвели на свет и вскормили всех ос­тальных. Гомер оплодотворил античность: Эсхил, Софокл, Еври­пид, Аристофан, Гораций, Вергилий — его сыновья. Данте стал отцом Новой Италии, от Петрарки до Торквато Тассо. Рабле по­ложил начало фран­цузской словесности, среди его потомков — Монтень, Лафонтен, Мольер. Вся Англия — это Шекспир; и по сей день его языком говорит Байрон, а мастерство диалога унас­ледовал от него Вальтер Скотт. Часто от этих величайших учите­лей отрекаются, восстают против них; пере­числяют их недос­татки, обвиняют их в скупости, длиннотах, странно­стях, дурном вкусе, при этом обкрадывая их и украшая себя похищен­ными у них трофеями; но попытки свергнуть их иго тщетны. Все окра­шено в их цвета, повсюду заметно их влияние: изобретенные ими слова и имена обогащают словарь всех народов, их высказывания становятся пословицами, вымышленные ими персонажи обре­тают жизнь, обзаво­дятся наследниками и потомством. Они от­крывают новые горизонты, и лучи света брызжут из тьмы; из по­сеянных ими идей вырастают тысячи других; они даруют образы, сюжеты, стили всем искусствам; их произ­ведения — неисчер­паемый источник, самые недра разума человече­ского. Это гении первой величины; именно они благодаря своей силе, разнообра­зию, плодотворности, своеобычности становятся нормой, приме­ром, образцом для всех остальных талантов...»[2].

Шатобриановскую концепцию мировой литературы Пуш­кин без­условно знал. Он читал и высоко ценил «Опыт об англий­ской литера­туре». В статье «О Мильтоне и Шатобриановом пе­реводе “Потерянного рая”» Пушкин приводит обширные цитаты из этого критического эссе и дает ему в целом следующую диф­ференцированную и аргументирован­ную оценку: «Английские критики строго осудили Опыт об английской литературе. Они нашли его слишком поверхностным, слишком недос­таточным; поверив заглавию, они от Шатобрияна требовали ученой критики и совершенного знания предметов, близко знакомых им самим; но совсем не того должно было искать в сем блестящем обозре­нии. В ученой критике Шатобриян не тверд, робок, и сам не свой; он говорит о писателях, которых не читал; судит о них вскользь и понаслышке, и кое-как отделывается от скучной должности библиографа; но поминутно из-под пера его вылетают вдохновенные страницы; он поминутно забывает критические изыскания, и на свободе развивает свои мысли о великих истори­ческих эпохах, которые сближает с теми, коим сам он был свиде­тель. Много искренности, много сердечного красноречия, много про­стодушия (иногда детского, но всегда привлекательного) в сих отрыв­ках, чуждых истории английской литературы, но кото­рые и составляют истинное достоинство Опыта» (XII, 145)[3]. К истинным достоинствам критического анализа Шатобриана Пушкин, по-видимому, причислял и определение гениев мировой литературы (во всяком случае, в собствен­ных статьях он пользу­ется тем же различием истинно великих писате­лей и литератур­ных талантов)[4], возможно, и себя самого он видел в этом вели­ком ряду, в то время как недальновидная современная критика счи­тала его подражателем Парни или Байрона. Известны его ав­топортреты — один 1829–1830 г. и другой 1835–1836 — в лавро­вом венке, подоб­ные портрету Данте[5].

Пушкин высоко ценил как оригинальные, так и подража­тельные произведения и переводы. По этому поводу он писал: «В наше время молодому человеку, который готовится посетить ве­ликолепный Восток, мудрено, садясь на корабль, не вспомнить лорда Байрона, и невольным соучастием не сблизить судьбы своей с судьбою Чильд-Гарольда. Ежели, паче чаяния, молодой человек еще и поэт и захочет выразить свои чувствования, то как избежать ему подражания? Можно ли за то его укорять? Талант неволен, и его подражание не есть постыдное по­хищение — при­знакумственной скудости, но благородная надежда на свои соб­ственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по сле­дам гения, — или чувство, в смирении своем еще более возвы­шенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь» (XII, 82). Эти слова объясняют не только «Фракийские элегии» В. Теплякова, но и творчество самого Пушкина, совме­щение им творческих и переводче­ских принципов не только в творчестве в целом, но и в одном произве­дении, они объясняют то огромное значение, которое поэт придавал та­ким различным типам переводов, как поэтическое воссоздание Н. И. Гнедичем «Илиады» Гомера или перевыражение князем П. А. Вяземским французского романа Б. Констана «Адольф». Они от­крывают еще один путь русской литературе, которая, по мнению Пуш­кина, должна повторить и претворить в русской речи, в русском образе мыслей и чувств не только «последнее слово» европей­ской литературы, но и ее «начальное» слово. Но самое главное: еще задолго до чтения «Опытов» Шатобриана русский поэт уже поставил и воплощал в своем творчестве эту грандиозную исто­рико-литературную задачу, создав фундамент национальной ли­тературы и русского литературного языка. Осуществлять эту за­дачу он начал раньше, чем поставил ее и сформу­лировал теоре­тически.

Создание русской литературы нового типа Пушкин мыслил как задачу своего поколения, но решающий вклад в ее сотворе­ние внес он сам. В его творчестве поражает универсализация принципа творческого переосмысления традиции и масштаб сде­ланного. Он не только создал русскую версию европейской лите­ратуры, но и выразил в русском слове, преображая своим умом и сердцем, всю известную мировую ли­тературу в ее высших об­разцах и национальных вариантах, прибавив к этому своду миро­вой литературы главное — воплощение национальной русской темы в истории человеческой культуры во всех составляющих ее элементах: природа, быт, история, религия, национальный харак­тер, душа, нравственные идеалы, духовная жизнь. Осуществил он это в творческом состязании с génies-mères европейской литера­туры — созда­телями национальных литератур. В «Руслане и Людмиле» он соревну­ется с Ариосто, в «Гавриилиаде» — с Вольтером, в южных поэмах — с восточными поэмами Байрона, в романе в стихах «Евгений Онегин» — с байроновским «Чайльд-Гарольдом» и «Дон Жуаном», в «Сцене из Фау­ста» — с Гёте, в стихотворении «В начале жизни школу помню я...» — с Данте («Новая жизнь»), в «Маленьких трагедиях» — с француз­ской классической трагедией и комедией, в «Капитанской дочке» — с исто­рическими романами Вальтера Скотта. Наконец, он «со­ревнуется» с Шекспиром, которого Гёте назвал величайшим пи­сателем[6].

Имя Шекспира возникает в переписке Пушкина в начале 1820-х годов, тогда же оно зазвучало и в разговорах с современ­никами. В ху­дожественных произведениях присутствие Шек­спира впервые обозна­чено цитатой из «Гамлета» («Poor Yorick!») во второй главе «Евгения Онегина» (1823). Создание «Бориса Годунова» шло в непрестанных шекспировских «штудиях». Ре­зультатом благотворных уроков англий­ского гения стало появле­ние в русской литературе не только самой рус­ской драмы, но и самого шекспировского произведения Пушкина — пьесы «Борис Годунов». Он пародирует «довольно слабую», по его мнению, поэму Шекспира «Лукреция»: получилась изящная шутливая по­эма, в которой современный исследователь обнаруживает не одни лишь поэтические открытия, но и глубокий религиозно-фи­лософский план[7].

Шекспир и его герои постоянно упоминаются в рукописях Пуш­кина за 1826–1836 гг. («О народности в литературе» — 1826 г., в мате­риалах к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям» — 1827 г., «В зрелой словесности приходит время» — 1828 г., в наброске «О романах В. Скотта» — 1829–1830 гг., в набросках плана статьи «О народной драме и драме Погодина: Марфа По­садница» — 1830 г., в заметке Пуш­кина, опубликованной без его подписи в «Литературной газете» от 25 февраля 1830 г.), в за­метке к «Сцене из трагедии Шекспира: Ромео и Юлия» в пере­воде П. А. Плетнева», в многочисленных письмах к друзьям, в полемике с критиками по поводу поэмы «Полтава», в от­рывке о Шейлоке, Анджело и Фальстафе, относящемся к серии заметок, объединенных заглавием «Table-talk». Их литературно-критиче­ский уровень настолько значителен и самоценен, что исследова­тели предпо­лагали, что поэт собирался написать «трактат о Шек­спире».

Воздействие Шекспира на творчество Пушкина проявля­ется во многих произведениях Пушкина. Образ Брута в стихо­творении «Кин­жал» (1821) связывают с героем драмы Шекспира «Юлий Цезарь». Муки ревности мавра Отелло испытал предок Пушкина Ганнибал Ибрагим («Арапа Петра Великого», 1827–1829). Шекспировские аллюзии возни­кают в финале стихотворе­ния «Воспоминание» (1828). В стихотворении «Калмычке» (1929) Шекспир иронично представлен атрибутом совре­менной цивилизации. «Творец Макбета», создатель книги сонетов, упо­минается в пушкинском «Сонете» (1830), а в позднем стихотво­рении «Не дорого ценю я громкие права» (1836) поэт цитирует другое знаме­нитое восклицание Гамлета: «Слова, слова, слова». Шекспировские ре­минисценции обнаружены в выборе темы по­этической импровизации в «Египетских ночах» (1835), в «Ску­пом рыцаре», в поэтике чудесного и в использовании Пушкиным тавтологических рифм в «Каменном госте», в разработке некото­рых тем, мотивов и характеров в «Станционном смотрителе», в «Моцарте и Сальери», в «Русалке», «Египетских ночах», в по­этике драмы и стиха. В черновиках незаконченной пьесы «Сцены из рыцарских времен» (1835) вместо имени купца Мартына стояло имя Ка­либана — героя шекспировской пьесы «Буря», во­площавшего дикое не­вежество и антиинтеллектуализм.

И, наконец, вместо перевода пьесы Шекспира «Мера за меру» Пушкин неожиданно создает драматическую поэму «Анджело», кото­рую сам поэт оценивал как вершину своего творческого развития. В этом поэтическом состязании, на наш взгляд, раскрывается характер творческого диалога Пушкина с Шекспиром — диалога, который рус­ский поэт вел на равных.