Трыков В. П. Марсель Пруст – журналист

УДК 82

Аннотация: В статье анализируется значение журналистской деятельности для писателей на примере творчества Марселя Пруста.

Ключевые слова: М. Пруст, Пруст-журналист, литература и журналистика.

В отечественном и в западном литературоведении написано немало работ, посвященных исследованию журналистской деятельности крупных зарубежных писателей[1]. В последнее время стали появляться историко-литературные труды о соотношении литературы и журнали­стики обобщающего характера[2]. Однако проблема «литература и журналистика» и в историко-литературном, и в теоретическом аспекте разработана еще недостаточно. В чем сходства и различия природы литературного и журналистского творчества и их функций? Каковы их общие смысловые и ценностные ориентиры? Каковы были отношения между этими двумя институтами на разных этапах развития европейской культуры? Как «поле литературы» (П. Бурдьё) вторгается в «поле журналистики» и наоборот, как журналистика влияет на «большую литературу», иначе говоря, как взаимодействуют эти две подсистемы тезауруса культуры? Эти и многие другие вопросы нуждаются в осмыслении, особенно сейчас, когда поле журналистики все заметнее навязывает свои требования другим сферам культурного производства[3]. Их осмыслении возможно на основе обобщения конкретных фактов истории литературы и журналистики. Богатый и интересный материал представляет с этой точки зрения фигура Марселя Пруста, хотя название этой статьи и может показаться провокационным.

Пруст, действительно, никогда не был профессиональным журналистом, не состоял в штате ни одного периодического издания, не сотрудничал на регулярной основе с газетами и журналами. Его положение в пространстве журналистики всегда было маргинальным. За тридцать лет литературной деятельности в периодике Пруст опубликовал чуть более сотни работ. Немного. Как считает Р. де Шанталь, публикации Пруста в периодической печати были всего лишь «алиби», оправдывавшим его неспособность начать работу над большим романом[4].

Между тем Пруст не был чужд журналистики. В 1904 г. Пруст рассорился со своим хорошим знакомым, директором журнала «Ренессанс латин» Константеном де Бранкованом, когда тот, вопреки данному Прусту обещанию, поручил вести раздел литературной критики Гастону Ражо[5]. Друг детских и юношеских лет Пруста Робер Дрейфус писал о нем: «Он любил заниматься журналистикой»[6]. Дрей­фус приводит в своих «Воспоминаниях» письмо Пруста от июля 1909 г., в котором Пруст вос­клицает: « И почему это ты, а не я редактор «Фигаро?»[7].

Пруст был вхож в мир парижской журналистики. Многие друзья и хорошие знакомые Пруста станут впоследствии журналистами в крупнейших и влиятельнейших парижских газетах и журналах: Р. Дрей­фус будет литературным редактором «Фигаро», Ф. Грег — ответ­ственным секретарем «Рёвю де Пари», Леон Доде — одним из основателей «Аксьон франсез», Жак Баньер — сотрудником «Рёвю бланш», Шарль Эфрусси — директором «Газет де Боз-ар» и т. д.

Показательно, что две книги прустовского романа «В поисках утраченного времени» будут посвящены известным журналистам: «По направлению к Свану» — парижскому журналисту, редактору, а затем директору «Фигаро» Гастону Кальмету, а «У Германтов» — известному литератору, главному редактору парижской газеты «Аксьон франсез» Леону Доде.         

 Первый журналистский опыт Пруст приобрел в лицее Кондорсе. В тогдашних лицеях участие учащихся в лицейских газетах и журналах было обычной практикой. Уже в начале XIX столетия в престижных учебных заведениях Западной Европы существовали рукописные студенческие и лицейские газеты и журналы. Первый лицейский журнал в лицее Кондорсе был основан еще в 1834 г., когда он носил имя «Королевский коллеж Бурбонов»[8]. А к 1890 г. во Франции выходила уже 21 печатная студенческая газета[9]. Лицейские периодические изда­ния имели целью утвердить свои успехи в общественном мнении, поддержать престиж учебного заведения. Как правило, их организаторами были лицейские преподаватели.

В отличие от таких престижных учебных заведений Парижа, лицей Людовика Великого, лицей Генриха IV, лицей Станисласа, пользовавшихся репутацией учебных заведений, готовивших абиту­риентов для лучших университетов Франции, лицей Кондорсе, по словам А. Ферре, имел репутацию «лицея любителей» («un collège d’amateurs»)[10]. Учащимися лицея были преимущественно выходцы из состоятельных буржуазных семей. Это были молодые люди достаточно обеспеченные, чтобы не беспокоиться о своем будущем и не посвящать свое время «зубрежке» ради поступления в университет. По словам однокашника Пруста Р. Дрейфуса, «лицей Кондорсе никогда не был каторгой»[11]. Не слишком утруждая себя занятиями, лицеисты между тем живо интересовались современной литературной и культурной жизнью, сами пробовали свои силы в литературе, для чего и создавали лицейские журналы.

Первые шаги лицеистов на журналистском и литературном поприще поддерживали профессора лицея, многие из которых сами активно и постоянно сотрудничали в серьезных парижских журналах. Так профессор литературы в классе риторики (1887─1888 гг.) Максим Гоше был литературным критиком в «Ревю блё», любимый преподаватель Пруста в лицее, оказавший на него огромное влияние, профессор философии Дарлю основал в 1893 г. журнал «Ревю де метафизик и де мораль». Преподавателем английского языка в лицее Кондорсе был С. Мал­ларме. Конечно, это создавало особую атмосферу, побуждало ли­це­истов к самостоятельному литературному творчеству, к созданию журналов.

Кроме того, журналистика в конце XIX века, особенно после принятия во Франции 29 июля 1881 г. (т. е. за год до поступления Пруста в лицей Кондорсе) свода либеральных законов о печати превратилась в весьма престижный род деятельности. «Третья республика» стала «золотым веком» французской прессы. Журналисты стали знаменитостями, которых и запугивали, и обхаживали; их вмешательства в кризисы и скандалы ждали с нетерпением. Их влияние на политическую сферу было неоспоримо, поскольку все более прочные нити связывали прессу и парламент»[12].

Молодое поколение французов остро ощущало эти перемены в статусе журналистики. «В двадцать лет мы считали удобным и совершенно естественным завладеть частичкой четвертой власти, Прессы!», — свидетельствовал Р. Дрейфус [13].

В начале 1887 г. по инициативе соучеников Пруста Даниеля Галеви и Робера Дрейфуса был основан лицейский литературно-художественный журнал «Лэнди» («Понедельник»). Это было рукописное издание, выходившее в единственном экземпляре и распространявшееся среди лицеистов. Название журнала отсылает к «Беседам по понедельникам» Ш.-О. Сент-Бёва, серии небольших литературно-критиче­ских статей, очерков, этюдов, которые знаменитый критик публиковал с 1849 г. на протяжении почти двадцати лет каждый понедельник в парижской газете «Конститюсьонель».

Журнал имел подзаголовок «Художественное и литературное обозрение» («Revue artistique et littéraire»). Обложка журнала была украшена рисунком, на котором два амура держали большую книгу, раскрытую на странице со строчкой из П. Верлена «Le triomphant éclectisme du Beau». Верленовская строка отсылала к программе журнала, которой был «эклектизм». Эклектизм подразумевал приятие и смакование красоты в разных ее проявлениях. В сущности, это слово было синонимом «дилетантизма». В 30-х гг. XIX века дилетантом называли человека, интересующегося искусством, и «склонного распространять эстетическое восприятие на весь мир в целом»[14]. Для дилетанта искусство никогда не становится профессией, источником дохода или основой его идентичности. Дилетант, в отличие от специалиста, любит искусство во всем многообразии его проявлений. Дилетант — антипод профессионала, зарабатывающего на жизнь созданием или изучением произведений искусства. К концу XIX в. понятие «дилетантизм» приобрело более широкий смысл и стало означать не просто определенное отношение к искусству, но жизненную позицию, настрой, особое мировосприятие[15]. В 1880 г. Поль Бурже в статье о Ренане впервые дал теоретическое осмысление этого понятия. Бурже характеризовал дилетантизм как «душевный настрой, совмещающий в себе интеллектуальность и чувственность, который склоняет нас поочередно к различным формам жизни и ведет к тому, чтобы предаваться на время всем этим формам, не отдаваясь всецело ни одной из них»[16]. «…Мечта дилетанта — обладать душой с тысячью граней, способных отразить все лица неуловимой Изиды»[17]. С твор­че­ством Бурже Пруст был хорошо знаком и на этапе своего литературного становления некоторое время поддерживал культ дилетантизма. Отход от дилетантизма наметился только в 1898 г., когда Пруст открыл для себя Рёскина[18].

«Лэнди» просуществовал недолго, и в феврале 1887 г. был заменен журналом «Рёвю де Сгонд»(«Журнал второго класса лицея»), основанным Даниелем Галеви. В обоих журналах Пруст вел рубрику литературы и литературной критики в духе Сент-Бёва и Жюля Леметра. Хотя он не был инициатором и организатором этих изданий, но оставался признанным авторитетом в вопросах литературы. В «Рёвю де Сгонд» Пруст публиковал свои юношеские стихи, статью о «Капитане Фракассе» Т. Готье. «Эклектизм “Лэнди” был ближе Прусту, чем “сюбтилизм” нового журнала»[19]. Пруст не возражал против «утонченности», но предпочитал ей «искренность» как принцип литературного творчества. Андре Ферре так формулирует эстетическое кредо юного Пруста: «Писать только тогда, когда есть, что сказать, говорить в той форме, которая правдиво, полно и ясно выражает мысль»[20]. Ни одного номера «Лэнди» и «Рёвю де Сгонд» не сохранилось. Все сведения об этих журналах восстанавливаются по мемуарам лицеистов и современников Пруста.

В письме к Р. Дрейфусу от 10 сентября 1888 г. Пруст писал: «Я хотел бы сказать X. или Y., что я являюсь декадентом. Не имея возможности сегодня доставить себе такое королевское удовольствие, я хочу возместить это, отправляясь на автомобильную прогулку по авеню Акаций. На мой взгляд, это — высшее проявление парижской эстетики образца 1888 года. Я охотно проанализировал бы его, если бы был журналистом, и это меня очень позабавило бы, так что у меня возникло желание основать в лицее журнал»[21].

Это желание было осуществлено в октябре 1888 г., когда Пруст, ученик последнего класса лицея — класса философии — стал ответственным секретарем основанного все тем же Д. Галеви лицейского журнала «Рёвю верт» («Зеленое обозрение»). Журнал назывался так по цвету бумаги, на которой писали лицеисты, чтобы не испортить зрение по предложению профессора Эжена Лентилака. Журнал был рукописным и выходил в одном экземпляре, по очереди передававшемся «подписчикам», которые должны были быстро прочитать номер, чтобы передать его следующему читателю.

Между Прустом и Галеви возникли разногласия, так как последний хотел, чтобы номер журнала по прочтении был возвращен лично ему, чтобы он имел возможность переписать некоторые статьи. Пруст возразил, заявив о своем праве на статьи, помещенные в «Рёвю верт». Пруст написал протест, опубликованный в единственном номере журнала, сохранившемся у Дрейфуса, который приводит текст Пруста в своих «Воспоминаниях»[22].

Этот демарш свидетельствует о ясном понимании Прустом особенностей лицейской журналистики, ее отличия от той журналистики, которую сам Пруст называл «публичной» («feuilles dites publiques»)[23] и об отношении Пруста к своим первым журналистским опытам. У Пруста было с чем сравнивать лицейскую журналистику. В свои семнадцать лет он уже регулярный читатель «публичной», большой парижской прессы.

Во-первых, Пруст констатировал «камерный» характер лицейской журналистики, адресованной «весьма ограниченному и избранному кругу…» лицеистов[24]. Во-вторых, он подчеркивал, что цель «Рёвю верт» — «простое развлечение», и оценивал публикации журнала как «несколько поверхностные статьи, являющиеся всего лишь перемен­чивым отражением игры ума лицеистов»[25]. Пруст пояснял, что его протест направлен против того, чтобы придавать серьезное значение «ежедневным листкам, писавшимся в спешке»[26]. Пруст признавался, что хочет «защитить публикации журнала от критики посторонних чита­телей, для которых они не предназначались»[27].

Таким образом, текст прустовского демарша, с одной стороны, свидетельствует о том, что Пруст отдавал себе отчет в ученическом характере лицейской журналистики, в «камерности» той аудитории, на которую она была рассчитана и поверхностности ее содержания. С другой стороны, этот демарш показывает, насколько острым было у Пруста-лицеиста чувство литературного достоинства, нежелание делать достоянием широкого круга читателей произведения, которые он считал того недостойными.

«Рёвю верт» просуществовал месяц, и на смену ему в ноябре 1888 г. пришел рукописный лицейский журнал «Рёвю лила» («Сиреневое обозрение»), названный так по цвету обложки. Это сорокастраничное издание формата школьной тетради выходило в нескольких экземплярах. Сохранились лишь несколько страниц из второго номера за 1888 г. у Р. Дрейфуса.

В «Рёвю лила» Пруст опубликовал три текста. Первый — портрет прекрасного, одинокого, полуобнаженного юноши Глаукоса, который Ж.-И. Тадье считает отражением юношеских сексуальных фантазий Пруста, «воплощение сократического и педерастического фантазма, греческой наготы, ласк и ума»[28].

Второй фрагмент состоит из двух эпизодов, разделенных двумя годами. Первый написан пятнадцатилетним Прустом, т. е. в 1886 г., второй семнадцатилетним (1888 г.). Оба текста содержат точное указание на время написания (семь и одиннадцать часов вечера соответственно, октябрь). В начале фрагмента дано посвящение: «Для «Ревю лила». Моему дорогому другу Жаку Бизе»[29]. Текст напоминает начало романа «По направлению к Свану», в котором проснувшийся среди ночи рассказчик описывает медленное и постепенное пробуждение своего сознания.

«На небе темно-фиолетового цвета светятся пятна. Все предметы погружены во тьму. Но вот зажгли фонари, и предметы обрели свой ужасающе привычный вид.

Они угнетают меня. Ночь падает, подобно черной крышке, и накрывает надежду, которая появляется на рассвете, чтобы затем исчезнуть. Вот он ужас привычных предметов и бессонницы первых вечерних часов, в течение которых надо мной играют вальсы и я слышу стук приборов, раскладываемых на столе в соседней комнате…»[30].

Меланхолическая тональность этого фрагмента, возникающий здесь образ волшебного фонаря, мотивы бессонницы и тоскливого одиночества подростка, отосланного спать в свою комнату, в то время как взрослые развлекаются в соседней комнате, нервическая утонченность повествователя, раздраженного и подавленного ужасающей привычностью окружающих его предметов — все это предваряет Пруста «Поисков». По поводу этого фрагмента А. Моруа писал: «Довольно редко можно встретить у пятнадцатилетнего лицеиста этот импрессионистический мистицизм»[31].

Третий фрагмент «Театральные впечатления» написан в духе Жюля Леметра, чьи отчеты и заметки о театральных представлениях Пруст читал в «Журналь де Деба», где известный критик с 1885 г. вел отдел театральной критики. Импрессионистическая критика Леметра оказала значительное влияние на юного Пруста. Р. Дрейфус констатировал, что «все, что Марсель Пруст предлагал вниманию читателей «Ревю лила», было, в сущности, всего лишь подражанием Жюлю Леметру»[32].

В 1889 г. Пруст окончил лицей. Вопрос о выборе профессии. Мечтая о занятиях литературой и философией, Пруст, по утверждению А. Ферре, вовсе не хотел зарабатывать на жизнь литературным трудом [33]. Действительно, как отмечал К. Шарль, в конце XIX века профессии литератора и журналиста были привлекательными сферами для выпускников средней школы, не ожидавшими получения наследства и столкнувшимися с необходимостью зарабатывать себе на жизнь[34]. Пруст к этой категории бакалавров не принадлежал. Значительное состояние его родителей позволяло ему смотреть на занятия литературой и журналистикой как на способ самореализации, удовлетворения своих интеллектуальных интересов и потребностей, а не как на профессиональную деятельность.

После окончания лицея и краткого периода военной службы (1889–1890) журналистская деятельность Пруста продолжилась. В начале 1890-х годов он печатался в двух небольших парижских журналах «Мансюэль» («Ежемесячник») и «Банке» («Пир»).

В «Мансюэль» начинающий литератор публиковал отчеты о художественных выставках, рецензии на новые книги, светскую хронику. Пруст подписывал свои публикации в «Мансюэль» инициалами «М. П.» или псевдонимами «Падающая звезда», «Брабантский», «Игрек», «Боб», «Пьер де Туш».

В феврале 1891 г., в пятом номере «Мансюэль» появилась заметка Пруста о популярной парижской эстрадной певице Иветт Гильбер, которая неоднократно служила моделью для Тулуз-Лотрека. Публикация была навеяна посещениями знаменитых парижских мюзик-холлов «Альказар», «Амбассадёр», «Фоли-Бержер», «Ипподром» и др. Пруст создает словесный портрет Иветт Гильбер. «Одетая в простое белое платье, подчеркивавшее черноту ее длинных перчаток, с лицом, бледным от грима, в центре которого, как кровоточащая рана, алеет красный рот, она походит скорее на карикатуру или на одно из тех существ с трудной судьбой, которых так много на картинах Рафаэля. И ее внешний облик, и ее манера говорить наводят на мысль о натурализме, уже вышедшем из моды, или, во всяком случае, столь отличном от искусства сегодняшнего дня»[35].

Портрет, нарисованный Прустом, так похож на знаменитый рисунок Тулуз-Лотрека 1894 г., на котором певица изображена в белом платье с длинными черными перчатками на руках с копной рыжих волос и большим густо напомаженным ртом. Однако прустовская заметка не могла быть навеяна рисунком Тулуз-Лотрека, поскольку была опубликована тремя годами ранее.

В заметке Пруста обращает на себя внимание два момента: первый — оценка натурализма как вышедшего из моды, устаревшего, не отвечающего эстетическим потребностям и вкусам сегодняшнего дня. Критерием оценки становится не истинность или ложность натуралистической концепции человека или искусства, но соответствие эстетической моде. Конечно, можно, как это часто делали еще его современники, упрекнуть Пруста в снобизме, но необходимо отметить и его осведомленность о новейших тенденциях в современном искусстве.

Во-вторых, уже в этой небольшой заметке начинающего литератора обнаруживается столь характерная впоследствии для Пруста склонность к аналогиям определенного рода, к сопоставлению вульгарного и возвышенного (в данном случае сравнение модной парижской певички с персонажами полотен Рафаэля, позже в «Поисках», например, параллель между кокоткой Одеттой де Креси и Сепфорой Боттичелли).

В январе 1892 г. группа выпускников лицея Кондорсе, в которую входили Робер Дрейфус, Даниель Галеви, Жак Бизе, Фернан Грег, Луи де Ласаль, Гораций Финали и Марсель Пруст, основала в Париже ежемесячный журнал «Банке» («Пир»). Название журнала отсылало к платоновскому «Пиру». Этот небольшой и недолго просуществовавший журнал (вышло всего 8 номеров, журнал был закрыт в 1893 г. из-за нехватки средств) был первой ступенькой       в мир большой литературы для А. Барбюса, Л. Блума, М. Пруста. Кроме того, именно «Банке» познакомил своих читателей с фигурой Ф. Ницше. Журнал вообще проявлял большой интерес к литературе и культуре других западноевропейских стран. Литературные симпатии журнала были не в русле тогдашнего эстетического мейнстрима. В то время, как французская интеллигенция увлекалась символизмом и читала главный рупор символизма парижский журнал «Меркюр де Франс», издатели «Банке» выступили против символистского герметизма, пустого украшательства и зауми.

Пруст напечатал в «Банке» свою новеллу «Виоланта, или Светскость», впоследствии включенную им в сборник «Утехи и дни» (1896), сатирический очерк «Парламентская сессия на улице Серпант», публицистическую статью «Государственный атеизм», несколько рецензий (на рассказ Луи Гандеракса «Маленькие башмачки», на поэтический сборник Анри де Ренье «Как во сне», на анонимную брошюру «Извращение вкуса»).

Рассказ Луи Гандеракса был напечатан в солидном парижском журнале «Рёвю де де монд» в январе 1892 г. А уже в мартовском номере «Банке» появилась рецензия Пруста. Луи Гандеракс, завсегдатай салона госпожи Строс (в котором был принят и Пруст), впоследствии главный редактор влиятельного парижского журнала «Рёвю де Пари». Любопытно, что небольшая рождественская сказка второразрядного литератора заслужила самые восторженные похвалы молодого Пруста. Рецензент отметил «чудесную проницательность» автора, его мастерство в создании характера главного героя некого г-на Ньёль. «Г-н Гандеракс уважает ту жизнь, которую он описывает. Можно сказать также, что он настоящий реалист. Из своего творения он устраняет больше красот, чем уродств, он показывает одновременно душу и тело, и в конце рассказа поэзия рождается, так сказать, из правды»[36]. Пруст ставит в заслугу Гандераксу, что тот не идеализирует своих персонажей. «Если восхитительное чудо любви происходит с проституткой, это вовсе не означает, что г-н Гандеракс подчинился рискованной психологии романтиков и натуралистов, которые наделяли Марьон Делорм, а затем Пышку добродетелями, в которых они отказывали «буржуа»[37].

Вероятно, такая неожиданно высокая оценка реализма из уст Пруста обусловлена увлечением Л. Н. Толстым, Г. Ибсеном, которое молодой Пруст переживал в эти годы.

Поражает в этом раннем образце прустовской критики выспренность стиля и образов. Здесь и «невидимые курильницы, распространяющие ладан и мирру в сердце г-жи де Ньёлль» и «аромат надежды, возносящий души к Богу», и «цветки чувства, быстро вянущие под холодным дыханием разума», и «мистическое упование на будущее». Высоко оценивая реализм Гандеракса, сам Пруст-рецензент остается еще под сильным влиянием романтической риторики.

Между тем в этом юношеском опыте обращают на себя внимание два момента. Первое — значительная для столь молодого человека зрелость мысли. Не в смысле ее оригинальности, но в плане значимости, серьезности предметов, на которые она обращена. Здесь мысль рецензента становится важнее и значимее объекта рецензирования. Отсюда известный эссеизм прустовской рецензии, начинающейся и заканчивающейся размышлениями рецензента. В рецензии зафиксировано пред­став­ление Пруста о высоком предназначении искусства и его превосходстве над жизнью, вообще вера автора рецензии большую ценность и подлинность внутренней реальности, по сравнению с внешней. Здесь зародыши знаменитого прустовского «Лучше промечтать жизнь, чем прожить ее». Для Пруста «выдумки» г-на Гандеракса «суть единственная подлинная реальность, и для тех немногих, кто их любит по-настоящему, существование окружающих нас вещей, которые нас порабощают, становится понемногу не столь тягостным. Власть делать нас счастливыми или несчастными уходит от них, чтобы вернуться в нашу душу, где мы претворяем боль в красоту, Именно там, в душе, счастье и подлинная свобода», — такими словами завершает Пруст свою рецензию[38].

Второй бросающийся в глаза момент — комплиментарность Пруста-литературного критика. Того факта, что г-н Гандеракс — друг г-жи Строс достаточно для Пруста, чтобы быть весьма снисходительным к литературным достоинствам его творения. Среди многообразных и важных событий культурной и литературной жизни 1892 г. (среди которых, например, смерть Э. Ренана, оказавшего, наряду с И. Тэном, огромное влияние на интеллектуальное формирование прустовского поколения), Пруст откликается на маленькую повесть маленького литератора. Ф. Грег писал в своих воспоминаниях о Прусте: «В одном из первых номеров «Банке» Марсель Пруст опубликовал заметку о «Рождественской сказке» Луи Гандеракса, довольно незначительную, я бы даже сказал довольно светскую по тону, — светскость была в ту пору его маленькой слабостью, и в общем-то она останется тем, что его будет вдохновлять»[39].

Конечно, дело не только в личных особенностях Пруста, в его всегдашнем желании и умении делать комплименты, «прустифицировать». В журналистике рубежа XIX–XX вв. усиливалась тенденция коммерциализации, и общей стала практика написания заказных, комплиментарных статей и рецензий.

Однако Пруст далеко не всегда был снисходителен и комплиментарен. Если что-то задевало важные для него ценности, то он часто бросался в полемику. Так, в апрельском номере «Банке» за 1892 г. была опубликована рецензия Пруста под названием «Книга против элегантности: “Извращение вкуса”». В этой заметке Пруст вступает в полемику с анонимным автором только что опубликованной брошюры под названием «Извращение вкуса». Отдавая должное «печальному и очаровательному изяществу» книги и уму ее автора, Пруст между тем нашел ее весьма спорной. Возражения Пруста вызвала мысль анонимного автора о том, что XIX век демонстрирует упадок вкуса в искусстве костюма, что, по мнению автора, обусловлено усилением демократической и эгалитаристской тенденций современной моды.

Пруст, демонстрируя изрядную эрудицию, ссылается на произведения Феокрита, Аристофана и других писателей, в которых те сетовали на туалеты своих современников. «…Наше время менее ужасно по манере одеваться», — утверждает он[40]. Пруст полагает, что ошибка автора рецензируемой брошюры в том, что он ищет образцы вкуса не там, где следует. Нельзя судить о тенденциях в моде по нарядам тех, кого Пруст называет «республиканками» («les femmes républicaines»). Пруст убежден, что не демократии принадлежит привилегия определять моду. И хотя эталон вкуса не назван в статье, нетрудно догадаться, что таковым Пруст считал парижский свет.

В рецензии Пруста обнаружился интерес ее автора к эстетике костюма. В этом отношении Пруст сродни известному эстету О. Уайльду с его многочисленными статьями, посвященными той же теме и опубликованными в еженедельнике «Пэлл-Мэлл гэзэтт» («Женское платье», 1884; «Еще о радикальных идеях реформы костюма», 1884; «Отношение костюма к живописи», 1885). В «Поисках» Пруст разовьет тему, описывая наряды Одетты, красное платье герцогини Германтской, ее башмачки и т. д.

Прустовская концепция элегантности элитарна. Подлинная элегантность в простоте и изяществе нарядов светских дам. Парижскому свету в рецензии противопоставлена Демократия, которую, как писал Пруст, он не может себе представить иначе, как в виде «важной матроны, довольно хорошо одетой, если понимать под этим прочный и теплый костюм», и «разбивающей с нелепым пылом флаконы духов и коробочки румян об алтарь труда и строгости»[41].

Одним из немногочисленных образцов публицистики в журналистском наследии Пруста стала его статья «Государственный атеизм», напечатанная в третьем, майском номере «Банке» за 1892 г. Статья подписана псевдонимом «Лоранс». Это выступление писателя в защиту религии и церкви. В статье Пруст, в частности, писал: «Можно только удивляться тому, что отрицание религии сопровождается таким фанатизмом, нетерпимостью и травлей церкви, которые прежде были обычными спутниками самой религии. Радикалы, получившие в настоящее время общественную поддержку благодаря своим сторонникам в правительстве, благодаря тому страху, который они внушили наиболее умеренным, преследуют религию во всех ее формах», — констатирует Пруст[42]. Далее он продолжает: «…Образование, которое не является религиозным, не становится ли оно неизбежно атеистическим? Не высказаться определенно о Боге и душе, когда речь идет об образовании в целом не значит ли это на самом деле занять вполне определенную, и притомнаихудшую позицию?»[43]. В статье содержатся выпады против редакторов двух известных парижских газет «Энтранзижан» («Непримиримый») и «Лантерн» («Фонарь»), отличавшихся своей острой антиклерикальной направленностью.

Вообще отношение республиканцев в период Третьей республики к католической церкви было настороженным, а часто и открыто враждебным. В 70-х годах XIX века лидер республиканцев в парламенте Леон Гамбетта выступил против клерикалов и монархистов и бросил клич: «Клерикализм — вот наш враг!». Этот лозунг нашел отклик среди значительной части левой и либеральной интеллигенции. Позже Жюль Ферри предпринял попытку заменить религиозные ценности патриотической идеей. «…“Сакральное” переместилось из церкви в школу. Была провозглашена “Святая любовь к Франции”. Учителя были истовыми служителями этого нового религиозного культа»[44].

Однако все-таки весьма удивительно это выступление Пруста, который никогда не был религиозен и не проявлял особого интереса к религиозным вопросам, в защиту католицизма и церкви. Об индифферентности Пруста к религии свидетельствовал его друг Жак-Эмиль Бланш: «Что касается религии, он говорил о ней в платоновском духе и давал ей эстетическую трактовку, будучи поклонником христианского искусства, подобно Рёскину»[45]. «Пруста…мало волновали религиозные проблемы…», — констатирует автор книги «Пруст и политика» Жанна Канаваджиа[46].

В статье «Государственный атеизм» Пруст не касался сугубо религиозного аспекта проблемы. Он не обсуждал вопроса об истинности или ложности христианского вероучения, не ввязывался в теологические споры. Христианство для него своеобразный антидот, противоядие против материализма, социализма и анархии. Христианство — фактор, дисциплинирующий волю, укрепляющий чувство долга. «Эта религиозная дисциплина, которой подчинялись Декарт и Паскаль и которых она не стесняла, кажется, стала путами для свободного гения иных муниципальных чиновников. И поэтому-то Франция сразу была “освобождена” от этих “пут”. Презренное освобождение! Когда освобождаются от долга, становятся менее свободными, ибо подчиняются своим худшим наклонностям»[47]. Пруст совершенно в духе шатобриановского «Гения христианства» признает огромный вклад христианства во французскую культуру. «…Именно христианству Франция обязана своими наиболее совершенными шедеврами как в сфере действия, так и в области мысли», — утверждал он [48].

В статье «Государственный атеизм», как и в предшествующих его публикациях в «Банке», дает о себе знать элитаризм Пруста: «утонченным умам» («esprits raffinés»), способным подвергнуть испытанию сильные и слабые стороны любой доктрины, противопоставлены те, кто не обладает философским складом ума («têtes philosophiques») и принимает на веру предложенные им идеи, а потому «предпочитает …голосование молитве и динамит голосованию»[49].

Своеобразным мини-манифестом раннего Пруста стала его рецензия на стихотворный сборник Анри де Ренье «Как во сне», напечатанная в шестом ноябрьском номере «Банке» за 1892 г. в разделе «Varia» («Разное») и подписанная инициалами «М. П.». Сборник Ренье вышел в свет в 1892 г. Это — одно из самых символистских произведений Ренье, отличающееся туманной символикой.

Как это часто бывало у Пруста-рецензента, чужое творение становится поводом для кристаллизации и изложения собственных эстетических принципов. Пруст начинает свою коротенькую (на страничку) рецензию с размышления о восприятии поэзии. С его точки зрения, ни высокий социальный статус, ни эрудиция, ни талант в других областях не являются гарантией того, что человек любит и понимает поэзию. Эта идея получит развитие в «Поисках», правда, там она будет расширена и распространена не только на реципиента но и на автора. Бергот уступает своим светским друзьям в образованности, изяществе манер и т.д., что не мешает ему быть талантливым художником. И, напротив, неглупый, светский, опытный, искушенный в дипломатии Норпуа ничего не понимает в искусстве.

Пруст утверждает далее, что восприятие поэзии для умного человека всегда сопряжено с известным разочарованием, «ибо вообще любое стихотворение содержит в себе в более или менее растворенном виде чужеродные элементы, которые делают свое дело: у г-на Арокура — это известная доза красноречия, у г-на Ришпена — риторики, одновременно блестящей и мощной…»[50]. Для Пруста стихотворный сборник Ренье — чистая, беспримесная поэзия, ибо в ней нет «ничего материального, за что можно было бы ухватиться, ничего, кроме шумящей и голубоватой бесконечности, отражающей вечность неба, девственного, как море, без всякого следа человеческого присутствия, без единого земного обломка»[51].

Для Пруста А. де Ренье — писатель, стоящий в одном ряду с Бодлером, Ламартином, Виньи. Его поэзия заставляет грезить, позволяет пассивно отдаваться мечтам. «…Те, кто любит поэзию, смогут грезить беспрестанно, как если бы они качались на морских волнах …»[52].

Пруст ставит А. де Ренье много выше парнасцев. Особенно высоко в стихотворениях Ренье Пруст оценил «мистическое и глубокое чувство предметов» («le sentiment mysterieux et profond des choses»)[53]. Имеется в виду отличное от парнасского восприятие вещного мира у Ренье, который стремится, подобно философам, ухватить в предмете «высший, единственный и бесконечный смысл, данный нам как ощущение одновременно предмета и способа его осмысления» («une raison supérieure une et infinie comme le sentiment, à la fois objet et instrument de leurs méditation»)[54].

В рецензии несколько раз повторяется ключевое слово «intelligence» (ум, интеллект, рассудок). С точки зрения Пруста, понимание поэзии Ренье «не требует ни эрудиции, ни интеллекта». Выше интеллекта Пруст ставит «высший разум» («une raison supèrieure»), единственный и бесконечный, как чувство, сразу схватывающее предмет и становящееся инструментом его постижения. Частичка этого высшего разума, этого мистического и глубокого ощущения вещей содержится в сборнике «Как во сне»[55].

Таким образом, уже на раннем этапе своего творчества Пруст размышлял над природой поэтического творчества, над вопросом о соотношении в нем рационального и интуитивного. И предпочтение было отдано последнему. Здесь, в этой небольшой заметке-рецензии заключена глубочайшая интуиция всего прустовского творчества, которая найдет свое развитие и воплощение и в книге «Против Сент-Бёва» с открывающим ее «Chaque jour j’atache moins de prix à l’intelligence» («С каждым днем я все менее ценю интеллект»)[56], и в романе «В поисках утраченного времени», где смысл бытия открывается посредством мистики предметов, будь то печенье «Мадлен» или булыжник на мостовой.

Последними публикациями Пруста в «Банке» были новелла «Виоланта, или Светскость» и очерк «Парламентская сессия на улице Серпант»,напечатанные в февральском номере «Банке» за 1893 г. В очерке Пруст высмеял молодых светских людей, разыгрывающих из себя политиков. Р. Дрейфус в своих «Воспоминаниях о Марселе Прусте» рассказывал о том, как студенты юридического факультета Школы политических наук проводили игровые парламентские дебаты под председательством профессора Андре Лебона[57]. В очерке описана воображаемая парламентская сессия, где принимаются законы, которые никто не собирается исполнять и соблюдать. Пруст иронизирует над «парламентариями», которые наделены множеством бесспорных достоинств: настоящим политическим талантом, серьезностью, беспримерной скромностью. Единственный недостаток молодых парламентариев — слишком серьезное отношение к себе и к своей деятельности. «Если бы мы посмели позволить себе одну единственную шутку в их адрес, впрочем совершенно безобидную, то это касалось бы их подверженности сильной иллюзии собственной значимости и подлинного совершенства, с которым они произносят: «Господин председатель совета», «мой дорогой коллега», «моя долгая политическая карьера», «всегдашняя злоба партии, которую вы представляете»[58]. Всю эту фразеологию Пруст находит «комичной и весьма трогательной»[59]. В этом сатирическом очерке обнаруживается чуткость Пруста к «чужому слову», к манере говорить, в полную силу проявившаяся в блестящих речевых характеристиках персонажей «Поисков» (см. речевые характеристики Франсуазы, Одетты, Леграндена и др.).

Пруст сравнивает депутатов с маленькими детьми, играющими в Принцессу и ее служанку. Подобно тому, как маленькая девочка во время игры исполняющая роль служанки, говорит другой — своей Принцессе «Ваше Высочество, вы забыли муфту», и та с улыбкой благодарит и принимает забытую вещь, так говорят депутату с улицы Серпант «Господин Министр, примите этот портфель». Но в отличие от играющих детей, исполняющие свои роли депутаты не улыбаются, ибо уверены, что они заняты серьезным делом. С иронией Пруст пишет о выдающемся человеке г-не Андре Лебоне, под чьим мудрым руководством деятельность палаты «приобрела размах и силу почти исторического значения»[60].

В очерке находит продолжение тема, начатая в статье «Государственный атеизм». Пруст вновь выражает надежду, что молодежь, идущая на смену опытным политикам, «окажется более терпимой, гораздо лучше сознающей важность религии, чем ее предшественники»[61].

Проявилась в очерке и свойственная Прусту-журналисту комплиментарность. Похвалы, расточаемые автором очерка профессорам Школы политических наук, вызвали настороженность редакции «Банке», которая сочла необходимым сопроводить публикацию следующей заметкой: «Редакция «Банке» полагает интересным дать некоторое представление об этой парламентской сессии, в которой принимали участие некоторые из наших университетских наставников. Но само собой разумеется, что мнения и оценки, содержащиеся в статье, выражают исключительно личную позицию ее автора»[62]. Р. Дрейфус свидетельствовал, что очерк Пруста вызвал упреки в адрес автора, которого обвиняли в том, что своей «лестью» он скомпрометировал редакцию журнала[63].

Пруст всегда существовал «на границах» мира журналистики. В отличие от своих великих или просто знаменитых предшественников во французской литературе, таких как О. Бальзак, Ж. Жанен, Ш.-О. Сент-Бёв, или современников (Э. Золя, А. Франс, Ш. Пеги и др.), активно вовлеченных в журналистику, на протяжении многих лет сотрудничавших в разных периодических изданиях, Пруст никогда не углублялся в пространство журналистики, никогда не связывал с ней (пусть даже на время) своей человеческой и литературной судьбы, своей карьеры, никогда не сознавал себя журналистом. Однако он был вхож в этот мир, знаком со многими его известными представителями, на протяжении многих лет печатался в разных парижских периодических изданиях.

Ранний этап журналистской деятельности Пруста охватывает период с 1887 по 1893 гг. Обращение Пруста к журналистике в значительной степени было данью культурной традиции. Сотрудничество в лицейских периодических изданиях было во времена ученичества Пруста неотъемлемой частью лицейского образования.

Пруст никогда не выступал вдохновителем и организатором периодических изданий, но являлся безусловным литературным авторитетом для своих однокашников, друзей и знакомых. Начитанность Пруста, его литературный вкус заставляли его более инициативных товарищей прислушиваться к суждениям и оценкам Пруста, касающихся публикаций в лицейских изданиях. Основная функция Пруста в лицейских журналах — функция ответственного секретаря и литературного редактора.

Основой редакторской стратегии Пруста были «эклектизм» («дилетантизм») и «искренность». Пруст не поддерживал символист­ских изысков, выступал за следование традиции великой французской литературы.

Участие Пруста в постлицейский период в парижских журналах «Мансюэль» и «Банке» было отчасти данью моде в эпоху, когда журналистика все более становится «четвертой властью», отчасти составляющей литературной стратегии молодого, начинающего литератора, прекрасно осознававшего роль периодической печати в формировании писательских репутаций и продвижении по ступенькам литературной карьеры.

Журналистская продукция раннего Пруста не слишком разнообразна в жанровом отношении и не слишком многочисленна (рецензии, небольшие заметки преимущественно литературно-критического характера, первые опыты в беллетристике, представленные новеллами, фрагментами, портретами, зарисовками). Однако уже в этих ранних опытах возникают мотивы, темы, образы, идеи, которые найдут свое развитие в художественных произведениях зрелого Пруста. В этом смысле ранние журналистские публикации Пруста, конечно, своеобразная творческая лаборатория будущего крупного писателя.

Палитра Пруста-журналиста, те регистры, которые он использует (проникновенный лиризм, ирония, полемический пафос, «импрессионистический мистицизм»), богатство литературных и историко-куль­турных отсылок, реминисценций и аналогий, чуткость к «чужому слову», серьезность затрагиваемых вопросов (прежде всего эстетического характера), удивительная зрелость суждений — все это было залогом того, что журналистские опыты и публикации Пруста — пролог к блестящей писательской карьере.