Ощепков А. Р., Луков Вл. А. Русская рецепция Марселя Пруста

УДК 82

Аннотация: В статье изучаются вопросы литературной рецепции творчества зарубежных писателей в России на примере художественного наследия Марселя Пруста (1871-1922).

Ключевые слова: диалог культур, русско-зарубежные литературные связи, литературная рецепция, компаративистские исследования, Марсель Пруст, «Русский Пруст».

Александр Николаевич Веселовский высказал идею, в значительной степени определившую методологию отечественного сравни­тельного литературоведения. Он писал: «Заимствование предполагает встречную среду...»[1]. Эта идея выдающегося рус­ского ученого, будучи перенесенной на проблему рецепции, предполагает, что рецепция есть активный акт переработки, трансформации воспринимаемой информации, а не пассивное ее усвоение, механическое заимствование и повторение. Поэтому исследование рецепции того или иного западного писателя в России должно вестись с учетом того, что А. Н. Веселовский на­зывал «встречным течением» в воспринимающей культуре, в контексте исторических, литературных, культурных тенденций, характерных для определенных этапов развития страны и лите­ратуры-реципиента.

В работах В. М. Жирмунского отмечено, что художествен­ное произведение изучаемого писателя, «становится действен­ным фактором других литератур <...> оно включается в развитие этих литератур как явление общественной идеологии, в извест­ном отношении равноправное с продуктами национального творчества»[2].

А. Н. Веселовский, В. М. Жирмунский, а также (в алфавите фамилий) М. П. Алексеев, Л. П. Гроссман, М. Е. Елиза­рова, П. Р. Заборов, И. М. Катарский, З. И. Кирнозе, Н. И. Кон­рад, А. Д. Михайлов, Н. П. Михальская, В. А. Пронин, другие крупные литературоведы заложили основы исследования русско-зарубежных литературных взаимодействий[3].

В последние десятилетия литературоведческая мысль про­являет повышенный интерес к вопросам рецепции[4]. С середины 90-х годов XX века в России издается серия «Современная за­падная русистика», в которой вышли книги авторитетных запад­ных исследователей, посвященные изучению судьбы и рецепции зарубежных писателей в России[5]. Этими учеными активно изуча­ется судьба произведений зарубежных писателей, оказавшихся на «русской почве» после их выхода в свет. Литературоведы рас­сматривают разные аспекты русско-зарубежных связей: от вос­приятия философско-эстетических взглядов того или иного писа­теля до функционирования отдельных литературных образов в сознании русскоязычного читателя и их освоения отечественной литературой.

В известном смысле, поток компаративистских исследова­ний не привел к обновлению отечественной концепции русско-зарубежных литературных связей. Поэтому пристальное внима­ние вызвала западная рецептивная эстетика, в которой эта новая концепция компаративных исследований не только заявлена, но и особым образом подчеркнута. Пражский структуралист Ф. Во­дичка еще в 40-е годы в книге «История литературы, ее про­блемы и задачи» поставил вопрос о том, кто должен рассматри­ваться в качестве реципиента и каковы его функции в освоении художественных текстов, о рецептивных критериях и нормах. Он полагал, что целью исследования могут быть лишь те тексты, ко­торые показывают, как происходит «встреча» двух структур (произведения и конкретной исторической эпохи). При этом для него принципиально важно, какие литературные нормы сущест­вуют в данную историческую эпоху и кто является реципиентом. В понимании Ф. Водички реципиентом должен быть наиболее яркий представитель установленной литературной нормы, а им может быть только литературный критик, получающий статус «попечителя литературной нормы»[6].

Но рецептивная эстетика, которая могла бы стать заметным явлением еще в 1940-е годы, была оттеснена структурализмом (в том числе и в работах самого Ф. Водички). Только после появле­ния работ Харольда Блума и Ханса Роберта Яусса она привлекла к себе широкое внимание.

Х. Блум связывает понятие рецепции с процессом «взаимо­влияния». В книге «Страх перед влиянием» он пишет о том, что «влияние менее всего выражается в имитации воспринятых обра­зов, стилей и идей»[7]. Процесс «взаимовлияния», по Х. Блуму, про­исходит между текстом и читателем в специфически куль­турном контексте. Это означает, что читатель, вступая в диалог с авторским текстом, трансформирует смысл этого текста в про­цессе восприятия. Х. Блум предлагает концепцию читателя как активной трансформирующей силы, то есть, собственно говоря, приходит к тем же заключениям, что и А. Н. Веселовский, В. М. Жирмунский.

В работах Х. Р. Яусса о литературе подчеркивается необхо­димость отхода от традиций нормативной эстетики, от незыбле­мости установленных канонов, регламентации литературы, всего того, что затрудняет возможность интерпретации литературных произведений.

Х. Р. Яусс и Х. Блум доказывают, что существенное влия­ние авторских текстов на реципиентов не препятствует наличию многообразных трактовок. Оба ученых утверждают, что смысл прочитанного постигается только в процессе сложного взаимо­действия между читателем и текстом. Однако каждому субъекту, каждой исторической эпохе, указывают они, присущи свое виде­ние текста, своя интерпретация авторского смысла, зависящие от литературных конвенций той или иной эпохи, от эстетического опыта читателя. Главное, на что указывают Х. Р. Яусс и Х. Блум и чем существенно отличается их рецептивная идея от идей оте­чественных литературных теоретиков, заключается в следую­щем: в рецепции нужно уделять внимание не только личности исследуемого писателя, но и личности самого реципи­ента, его «горизонту ожидания».

То, что рассмотрено Х. Блумом и Х. Р. Яуссом в качестве частного случая, обретает новый и более общий смысл в концеп­ции тезаурусного подхода, получившей в последнее время широ­кое признание[8].

В этом ключе интересно проанализировать становление та­кого феномена, как «Русский Марсель Пруст», то есть процесс освоения творчества французского писателя в России.

Марсель Пруст (1871-1922) — крупнейший французский писатель XX века, один из «отцов» западноевропейского модер­низма, оказавший заметное влияние на развитие современного романа, прежде всего на такие его жанровые разновидности, как лирический и психологический роман, создавший, по выраже­нию Р. Барта «эпопею современного письма»[9].

С наступлением третьего тысячелетия Европа и США пе­реживают прустовский бум. Как свидетельствует американская журналистка Карла Пауэр в своей статье для журнала «Нью­суик», «многие увлеклись Прустом, точно так же, как некогда йогой. Это своего рода литературная терапия, требующая духов­ной дисциплины и терпения»[10]. В конце 1999 г. роман Пруста «В поисках утраченного времени» занял лидирующее положение в авторитетном списке бестселлеров «Уитакер Бук-Треэк» [11].

Специалист по творчеству Пруста, профессор Сорбонны Мирай Натюрель объясняет нынешнюю «моду» на Пруста по­вышенным интересом современного читателя к эпохе рубежа XIX–XX веков. «Людей, — пишет французский ученый, — больше интересует время, которое он изображал, чем сюжет. Его жизнь, как книга для справок, как Библия»[12].

Среди других причин всплеска «прустомании» называются фильм чилийца Рауля Руиса, снятый по роману «В поисках утра­ченного времени» в 1999 г. и ставший сенсацией на кинофести­вале в Каннах, исследование Алена де Боттона «Как Пруст может изменить вашу жизнь», новую подробную биографию Пруста, написанную авторитетным французским литературоведом Жан-Ивом Тадье[13].

 Что же на этом фоне можно сказать о «Русском Прусте»? Существует ли он вообще? В одной из своих недавних статей А. Д. Михайлов, констатировал, что «в настоящее время Пруст прочно вошел в сферу интересов российских теоретиков и исто­риков литературы; обращение к нему лишено теперь сенсацион­ности, эпатажа и снобизма. Он вошел и в сферу интересов рус­ских читателей <...>»[14].

В течение нескольких последних лет в России активно стали издавать произведения Пруста и книги о нем. В 1999 г. у нас наконец-то появился перевод «Обретенного времени», по­следней книги знаменитого прустовского романа «В поисках ут­раченного времени»[15]. В этом же году переиздается (через 72 года после первой публикации) русский перевод новелл и ми­ниатюр Пруста «Утехи и дни»[16], впервые на русском языке выхо­дят сборники статей и эссе «Против Сент-Бева» и «Памяти уби­тых церквей»[17], переводятся книги о Прусте французских авто­ров: писателя и критика Клода Мориака[18], крупного француз­ского философа Жиля Делеза[19]. В 2000 году появляется новый пе­ревод романа «Обретенное время»[20], публикуется вновь в изда­тельстве «Азбука» первый том «В сторону Свана» в переводе А. Франковского[21]. Тогда же выходит первый перевод на русский язык биографической книги Андре Моруа «В поисках Марселя Пруста»[22]. В 2001 г. в нашей стране впервые публикуется сбор­ник стихотворений Пруста «Портреты художников и музыкан­тов» с подстрочным переводом С. Нефедова[23].

Пруст действительно стал теперь привычным и «своим», однако это освоение прустовского наследия в России представ­ляет собой длительный процесс, имеет давнюю историю, которая еще основательно не изучена.

В данной статье, вводящей в проблему «Русского Пруста», было бы невозможно подробно осветить эту историю. Но весьма любопытно было бы проследить другой процесс, имеющий, тем не менее, прямое отношение к рассматриваемой проблеме. Речь идет о том, как шел процесс изучения русской рецепции творче­ства Пруста. В рамках тезаурусного подхода еще не разрабаты­вались конкретные исследования таких феноменов, как «процесс процесса», или «отражение отражений», что может дать пищу для раздумий и обобщений в исследовании общей темы «Россия и Европа: диалог культур во взаимоотражении ли­тератур», разрабатываемой коллективом исследователей, в кото­рый входят и авторы.

Первая же находка заключается в том, что русская рецеп­ция Пруста заинтересовала не только отечественных, но и зару­бежных литературоведов, причем довольно давно. В западной критике уже в 70-е годы XX века появилось несколько публика­ций, освещающих проблему восприятия Пруста советским лите­ратуроведением[24]. Так, в 1971 г. в журнале «Эроп» была поме­щена статья Гастона Буачидзе «Несколько русских суждений о Прусте»[25], в которой были представлены высказывания несколь­ких наиболее известных в России критиков, переводчиков, лите­ратуроведов, писавших о французском романисте в 20–60-е годы (Л. Г. Андреева, С. Г. Бочарова, А. В. Луначарского, З. М. Потаповой, Н. Я. Рыковой, А. А. Франковского и др.). В работе Г. Буачидзе суждения представителей советской критики о твор­честве автора «Поисков» даются в хронологическом порядке. Автор указал лишь на основные переводы прустовских произве­дений и сопутствующие им предисловия, статьи. Статья Г. Буачидзе имеет скорее реферативный, нежели аналитический характер. Избранный автором статьи литературоведческий сю­жет лишен драматизма, а картина рецепции Пруста отечествен­ной критикой — полноты: не представлена вся многообразная палитра оценок творчества Пруста. В рамках небольшой статьи оказалось невозможным раскрыть эволюцию «Русского Пруста». Поэтому создается иллюзорное впечатление о вполне благопо­лучном восприятии французского писателя в нашей стране и в 1920-е, и в 1960-е годы (за исключением только одного отрица­тельного отзыва из статьи М. Горького «Равнодушие не должно иметь места»). Статья французского исследователя не содержит выводов о специфике восприятия Пруста в России. Отсутствие описания историко-культурного фона и ситуации в советском литературоведении также не позво­ляет получить целостного представления о рецепции Пруста в СССР.

Г. Буачидзе не обошел вниманием первую диссертацию о Прусте М. В. Толмачева и первую книгу о нем же Л. Г. Андреева, появившиеся в СССР в 1960-е годы. Правда, в своей статье французский ученый отметил, что «картина еще далека от за­вершения»[26].

Но, несомненно, первые «отражения отражений» должны были появиться в нашей стране. Это теоретически вытекает из тезаурусного подхода: в центре национального культурного те­зауруса находится «свое»; если «чуждое» (по терминологии Н. В. Захарова в рамках тезаурусного подхода) переходит в разряд «чужого», то есть уже не отвергае­мого содержания тезауруса, а затем устремляется в сферу «сво­его», освоенного, то первыми могли заметить такую динамику, такое переструктурирование тезауруса именно отечественные литературоведы. Это же подтверждается и практикой: отдель­ные аспекты интересующей нас проблемы затрагивались уже Е. Л. Гальпериной[27], Н. Я. Рыковой[28], а это 1930-е годы, затем, по­сле длительного перерыва (частично объясняющегося неакту­альностью Пруста в годы войны и послевоенного восстановления страны, но также и началом разработки концепции модернизма, противопоставленного реализму, и отнесения Пруста к «отцам модернизма») в 1960-е годы в работах отечественных литерату­роведов Е. М. Евниной, В. А. Назаренко, З. М. Потаповой, Л. Г. Андреева[29].

Это действительно были только отдельные замечания, тем не менее в те же 1960-е годы произошло качественное изменение ситуации: в диссертационном исследовании М. В. Толмачева впервые в отечественной науке дается краткий обзор основных литературоведческих работ о Прусте 1930–1963 гг.[30]. В центре диссертации — проблема творческого метода французского пи­сателя. В связи с этим исследователь отмечает, что вопрос о про­тиворечиях Пруста был поставлен нашим литературоведением в 30-е годы. М. В. Толмачев характеризует наиболее авторитетные работы, дающие объективную, развернутую характеристику про­блематики и художественного своеобразия прустовских романов. Среди попавших в поле зрения ученого работ труды А. В. Луна­чарского, З. М. Потаповой, Н. Я. Рыковой, М. А. Яхонтовой. Ра­боты критиков и литературоведов, писавших о Прусте в 1920-х годах, остаются вне поля зрения диссертанта. Критические ста­тьи полемического характера или содержавшие негативные оценки творчества Пруста не вошли в обзор М. В. Толмачева. Практически не освещенной осталась проблема рецепции твор­чества французского писателя отечественным литературоведе­нием в 1940-1950-х годах, которая, несмотря на неизбежную бедность материала, все же могла дать пищу для исследования. М. В. Толмачев анализировал названные работы прежде всего в аспекте интересующей его проблемы творческого метода Пруста. Ныне этот угол зрения на писателя кажется слишком узким и даже проблематичным, но в литературоведческом тезаурусе 1960-х годов метод писателя, нередко понимаемый догматиче­ски, был главным ориентиром, позволявшим выстроить систему оценок как творчества иностранного автора, так и его русской рецепции.

Более обстоятельная характеристика восприятия Пруста отечественным литературоведением была дана спустя много лет, в уже другой стране — России, сменившей распавшийся СССР, во введении к монографии А. Н. Таганова «Формирование худо­жественной системы М. Пруста и французская литература на ру­беже XIX-XX веков и его докторской диссертации «Формирова­ние эстетической концепции Марселя Пруста»[31]. Основное внима­ние исследователя привлекают работы отечественных ли­тературоведов и критиков 1920-1930-х годов (В. В. Вейдле, Б. А. Грифцова, Б. А. Кржевского, Е. Л. Ланна, К. Локса, А. В. Лу­начар­ского, А. А. Франковского и др.). Особенно интересным представляется раздел о рецепции творчества Пруста писателями и мыслителями — представителями русской эмиграции (М. А. Алдановым, Н. А. Бердяевым, В. В. Набоковым), выдающимися русскими поэтами Б. Л. Пастернаком, М. И. Цветаевой. Как ви­дим, тезаурусные акценты и предпочтения новой эпохи здесь от­четливо отразились. При этом в монографии лишь контурно очерчен этап в изучении Пруста, который автор назвал «ренес­сансом» - 1960-1970-е годы (упоминаются работы Л. Г. Анд­реева, И. И. Анисимова, С. Г. Бочарова, А. И. Владимировой, Л. Я. Гинзбург, В. Д. Днепрова, З. М. Потаповой, М. В. Толмачева и др.), обойдены молчанием работы 1980-х годов, и это также ха­рактерно. А. Н. Таганов констатирует, что «наше литературове­дение еще довольно далеко от исчерпывающего конкретно-цело­стного представления о творчестве знаменитого француза»[32]. Иначе говоря, развернутые исследования творчества Пруста, появившиеся в 1960–1970-е годы, для литературоведа новой эпохи представляются недостаточно содержательными, в боль­шой мере устаревшими по своим подходам и выводам.

Между тем, реальное положение было не совсем таковым, и скрытое возражение можно найти в кратком очерке рецепции Пруста в России, который дан в статье В. П. Трыкова «Пруст»[33]. Автор, в частности, отмечает, что «с середины 50-х гг. отечест­венное литературоведение возвращается к более диалектиче­скому освещению и анализу творчества французского писа­теля»[34]. В подтверждение можно привести новаторский анализ романа «В поисках утраченного времени», опубликованный в 1982 г. академиком Ю. С. Степановым[35].

Особый вклад в разработку проблемы «Пруст в России» вносят работы А. Д. Михайлова. Обширное предисловие Михайлова к аннотированному каталогу «Литературные памят­ники» содержит ценные сведения о причинах, которые задер­жали публикацию книг Пруста в переводах А. А. Франковского и Н. М. Любимова[36].

В 1990-е годы появились две работы А. Д. Михайлова, по­священные проблеме рецепции Пруста. Первая из них — «Твор­чество Марселя Пруста в оценке советской критики 20-х и 30-х годов» — вышла в издаваемом в Париже журнале «Русская мысль» в 1991 г.[37] По сути, эта статья являет собой набросок дру­гой, более поздней работы ученого, появившейся только через восемь лет в материалах сборника российско-французского кол­локвиума. Свою вторую статью А. Д. Михайлов назвал «Воспри­ятие творчества Марселя Пруста в России: от Пантеона к Анти­пантеону»[38]. В ней известный ученый пишет о драматизме ситуа­ции, в которой оказалось творческое наследие Пруста в России.

В 2000 г. издана антология «Марсель Пруст в русской ли­тературе»[39], содержащая выдержки из литературно-критических статей, цитаты из писем и дневников, отдельные высказывания писателей, поэтов, критиков, ученых — словом, тех, кто и в Рос­сии, и в русской эмиграции был знаком с творчеством Пруста. Отметим, однако, что список откликов далеко не полон, что, от­части, восполняется библиографическим приложением к антоло­гии с практически полным указанием всех работ о Прусте на русском языке, которые появлялись на протяжении ХХ века.

Антологию предваряет обстоятельная статья А. Д. Михай­лова «Русская судьба Марселя Пруста»[40]. Прежде всего, необхо­димо отметить, что во всех названных работах ученого собран большой, интересный, нередко уникальный материал. До на­стоящего времени публикации А. Д. Михайлова по рецепции Пруста в России наиболее содержательны. В них представлена широкая панорама взглядов на мастерство французского романи­ста от А. В. Луначарского до М. К. Мамардашвили. Отдельные страницы работ А. Д. Михайлова посвящены восприятию Пруста отечественными литераторами, находившимися в эмиграции (И. А. Бунин, Б. П. Вышеславцев, М. И. Цветаева, Б. Ф. Шлецер и др.), а также «драматическим» историям прустовских переводов и судьбам их переводчиков (Б. А. Грифцова, Н. М. Любимова и А. А. Франковского). Вместе с тем некоторые из отечественных критиков, писавших о Прусте, остались вне поля зрения ученого, другие лишь упомянуты.

В 2000 г. в журнале «Витрина читающей России» была на­печатана статья А. Щербакова «Почему в России Прусту не ве­зет?», затрагивающая интересующую нас проблему[41]. Автор ста­тьи ограничивается рассказом о «судьбе» русских переводов прустовских произведений, издаваемых с конца 20-х и до 90-х годов ХХ века. Он, в частности, указывает, что «перевод и изда­ния у нас многотомной эпопеи сопровождались невероятной пу­таницей»[42]. Однако самому автору статьи не удалось избежать не­которой путаницы. Так, например, первый перевод на русский язык четырех прустовских отрывков из «Поисков» был сделан еще в 1924 г. М. Рыжкиной, а вовсе не в конце 20-х годов, как указывает А. Щербаков. Известный переводчик Адриан Антоно­вич Франковский назван Александром. Кроме того, в статье го­ворится, что первый перевод «По направлению к Свану», выпол­ненный Н. М. Любимовым, появился в 1971 г., в то время как на самом деле он был опубликован в 1973 г.

Но вернемся к статье А. Д. Михайлова 1999 г., которую можно считать наиболее концептуальным исследованием рецеп­ции Пруста в России. Автор работы выделяет пять этапов вос­приятия прустовского творчества в России. Первый из них, как указывает исследователь, приходится на первые два десятилетия ХХ века. Но результат этого этапа восприятия, по А. Д. Михайлову, «нулевой», так как нет ни одного докумен­тального подтверждения, ни одного упоминания о Прусте в на­шей прессе. Второй этап — 20-е годы ХХ в. — этап признания значительности Пруста-романиста, третий, переломный этап — 30-е годы, когда французский писатель по идеологическим при­чинам был отнесен к «упадочническим, буржуазным писателям». Следующий, четвертый этап, по мнению А. Д. Михайлова, «этап сомнений, колебаний и разнобоя в оценках»[43], начинается только через двадцать лет и занимает период с начала 60-х и первую по­ловину 80-х годов. И последний, пятый этап берет свое начало с середины восьмидесятых годов, но его верхняя граница у А. Д. Михайлова не определена (то есть этап продолжается и поныне, что не вызывает сомнений). Этот период еще подлежит изуче­нию. Он справедливо характеризуется ученым как «возвраще­ние писателя в литературный пантеон»[44].

Но все же оценки или даже «оценки оценок» приобретут другой характер, если применить тезаурусный подход. Позицию ученого можно вкратце изложить следующим образом: величай­ший писатель Франции был по идеологическим причинам от­торгнут от русского читателя и ныне возвращен ему с тем, чтобы занять свое законное место среди гениев литературы. Но дейст­вительно ли отторжение Пруста было произведено сверху и по идеологическим причинам? И возвращен сверху? Напомним, что первый том романа писатель опубликовал во Франции на свои деньги через два года после его завершения и разрезанным изда­телем наполовину. Андре Жид, «модернист раньше Пруста», дал о романе отрицательное заключение. Первое шумное признание пришло к Прусту только в 1918 г., когда второй том романа был удостоен Гонкуровской премии. Почему же оно все-таки при­шло? Закончилась первая мировая война, и французский чита­тель смог откликнуться на произведение, вызывающее носталь­гию по довоенному миру, канувшему в прошлое, смог испыты­вать тонкие чувства после нескольких лет торжества инстинктов, получил время читать огромный текст, ощутил аромат длинной, хорошо построенной фразы, сменившей лаконичный язык воен­ных сводок, телеграмм и приказов. Все это происходит в контек­сте обыденной жизни мирного времени с ее кафе и театрами, сменой мод и любовными увлечениями. За два года до этого, в 1916 г., Гонкуровской премии был удостоен роман А. Барбюса «Огонь», «дневник одного взвода», насыщенный кровью, нецен­зурщиной, смертью, и, несмотря на трудности, он был напечатан, хоть и на плохой бумаге, огромным тиражом, потому что именно этот роман, а не роман Пруста, читался французами.

Теперь перенесемся в Россию 1918 года. Только что про­изошла революция, началась гражданская война. Кому мог быть адресован роман Пруста? Кто его мог прочесть в разоренной войной, почти сплошь неграмотной стране? Кто мог отозваться на изысканность длинных фраз и проблемы любовных пережи­ваний героев? Сам стиль жизни, мышления потенциальных чита­телей и исследователей в послереволюционной России не имел ничего общего с жизнеощущением Пруста, чтобы возник хоть какой-то культурный диалог. В культурный тезаурус «чужое» входит при ощутимых связях со «своим». Даже слой русского общества, воспитанный на русской классике с ее приоритетом этического начала, на Тургеневе и Достоевском, на недавно ушедших из жизни и потому воспринимавшихся как современ­ники Толстом и Чехове, на Бунине и молодом Горьком, не имел опору в своем художественном опыте для того, чтобы отклик­нуться на содержание и форму романа Пруста.

«Русский Пруст» в полном смысле слова стал возможен только сейчас, но не потому что снята идеологическая цензура, а потому что русский и европейский тезаурусы настолько сблизи­лись, что диалог культур вступил в новую — интенсивную — фазу своего развития.