Карташев П. Б. (отец Павел). Шарль Пеги — певец и защитник Отечества

УДК 82

Аннотация: В статье раскрываются общественные позиции, философско-религиозные и литературно-эстетические взгляды известного французского поэта и эссеиста Шарля Пеги (1873–1914).

Ключевые слова: французская литература, рубеж XIX–XX веков, Ш. Пеги, эссеистика, литература и религия.

Французский поэт и эссеист Шарль Пеги (1873–1914) стал особенно дорог и близок своим соотечественникам в годы Второй мировой войны. Сопротивление фашистской Германии всколыхнуло патриотические чувства французов, напомнило им славные имена защитников родины прошлых лет. Пеги, между тем, не был фигурой классически прошлой. Четверть века отделяла его героическую кончину в битве на Марне 1 августа 14-го от начальных шагов Движения Сопротивления в 1940-м. Но в первый раз, в десятые годы XX века, французская общественность не придавала большого значения «пророчествам» обыкновенного и несколько экзальтированного, на иной вкус, столичного публициста, его призывам — стихами и очерками — к мобилизации духа, памяти, армии в виду предчувствуемой конфронтации с вооружавшейся Германией. Между двумя войнами его успели забыть; при повторившейся грозе он заставил вспомнить о себе: заново прочитать и оценить поэмы о Жанне д’Арк, эссе о Франции благочестивых и прочных традиций, победоносных королей и преданных крестьян, верой и мужеством укреплявших родные пределы.

Подобное обретение памяти и возвращение опыта, накопленного отцами, совершалось и в Советской России. Здесь вместе с воззванием из временного небытия русской национальной темы в лице Благоверных князей Александра Невского и Димитрия Донского, благочестивых полководцев Александра Суворова и Михаила Кутузова, второе рождение получали и прежде отвергнутые формы — погоны, ордена, формулы речи, лозунги и даже манеры, а в формах, не успевших остыть от того духа, что вынес их на поверхность жизни, возрождался хотя бы отдаленно и сам «прежний» дух, вдохновлявший героев истории. В исторических романах и кинофильмах пробуждались идеалы и ценности минувшего; впрочем, метафизически несколько усеченные по причине цензурных запретов.

Происходило нечто закономерное: в узких стесненных обстоятельствах текущих дней расширялось историческое сознание. Так было в России в Великую Отечественную войну, так было во Франции в те же военные годы, так и должно быть в историческом процессе, если самосознание и самоидентификация народа, проходящего через трудности, не угасают, а сохраняются для возможного обновления. Расширение исторического сознания, таинственное привлечение в ряды борцов за национальную независимость тех, кто почитается отцами отечества — государей, полководцев, церковных иерархов и великих простолюдинов — есть акт религиозный, то есть связывающий планы бытия, видимое с невидимым, ставящий в один ряд сопротивления наступающему злу времена, людей, нерастраченные резервы духа.

Следует оговориться: речь идет не о религиозности в общеупотребительном смысле слова. Трудности, теснота поневоле уплотняют мир, сближают его составные моменты, и это сближение накладывает отпечаток и на попытки духовного осмысления событий, и тогда мистическая сторона такого осмысления не догматизирована, а имеет предварительный, вводный характер. В понятия введения, преддверия Пеги, оставшийся в церковном преддверии — католиком невоцерковленным — до конца своих дней, вкладывает личный опыт. В пространной поэме «Введение в таинство второй добродетели» мысль поэта постоянно возвращается к образу приближения, подступа, порога. Его эссе часто завершаются сообщением, что мы подошли к порогу, что настоящий разговор впереди.

Религиозный и интеллектуальный путь Пеги представляется постепенным возрастанием, вырастанием из прежнего в новое, недавно еще, по ходу рассмотрения, считавшееся как будто завершенным. Прежнее не отвергается, не предается, а занимает свое органичное, может быть подчиненное место в миросозерцании большего обзора. Так стремление к социальной справедливости у молодого Пеги-социалиста в 90-ые годы XIX века перерастает в борьбу за оправдание гонимых, против партийного (даже если это недавние товарищи по партии) и чиновного лицемерия и корыстолюбия, и последнее органически перетекает в отстаивание добрых и прочных традиций праведности и милосердия, а уже область историческая, через потребность понять мотивы прошлых деяний, совпадает со сферой духовной и предстает в свете последней. В 1908 г. Пеги обмолвился, что наше л, наконец, веру, что он католик.

Но не только и даже не столько внешние события биографии Ш. Пеги свидетельствуют о его постепенном приходе, о его вступлении в плеяду тех богословов, философов, прозаиков и поэтов, которым впоследствии история присвоила имя деятелей так называемого «Католического возрождения» в Западной Европе в XIX–XX веках. Эссеистика Пеги, свободная по форме и ассоциирующаяся с морским простором, где не видно ни конца, ни края начатому разговору, где вновь набегающие волны раздумий и вскипающие пены эмоций чуть заметно отличаются от предыдущих и где, внезапно, открывается твердый и радостный берег заключительных четких выводов — его эссеистика говорит ясно для терпеливых читателей, сколь органичным был духовный генезис писателя от корней (он родился в семье ремесленников в провинциальном Орлеане), от народных свободолюбивых волнений, приведших студента Пеги в социализм, до иной свободы, обретаемой с познанием Истины. Для верующего Пеги идентификация Евангельской Истины не составляла предмета долгих обсуждений.

В связи с генезисом Пеги его высказывания о литературе (а также шире о науке, философии и о том, что он называет метафизикой, относя к ней всю совокупность мировоззренческих вопросов) переходного периода от социализма к христианству (1902–1908 гг.) представляют специальный интерес: переходный период отчетливо обнаруживает будущие зрелые убеждения в их первоначальной простоте и неразмытости: Пеги отмежевывается от чуждого ему, подвергает критике интеллектуальные стереотипы и методы, господствовавшие в среде современных Пеги идеологов.

У Пеги есть общие обозначения для лагеря идейных противников; в этом лагере мыслителем собрана неоднородная публика; в среде оппонентов возможны расхождения по второстепенным признакам, в целом же всех их объединяет некая посюсторонняя самодостаточность, и названы они в очерках разных лет членами «современной интеллектуальной партии», представителями «современного метода», в общем, «современными людьми».

У «современного», в терминологии Пеги, человека — редуцированное мировосприятие; для него, среди прочего, характерен некий «хронологический провинциализм» (выражение Аверинцева), и не только хронологический. От школьных лет «мы все, — сознается Пеги, — более или менее уверены, хотя бы туманно, в том, что человечество берет свое начало в мире современном, что умственная жизнь человечества начинается с появлением современных научных методов; да хорошо еще, если мы не верим, как верят ученики начальной и средней школы, что начало Франции приходится ровно на первое января 1789 года, на шесть утра»[1].

Согласно Пеги, современный метод научного литературно-критического исследования заключается в следующем: при изучении текста возбраняется обращаться к нему непосредственно, в противном случае применение «современного» метода не состоится. Прежде всего исследователю полагается наметить самую отдаленную точку, мельчайший из научно фиксируемых фактов «в безбрежной, неустойчивой, необозримой, полной реальности», факт, имеющий какое-либо, предпочтительно самое приблизительное отношение к тексту, или вовсе никакого отношения не имеющий, чтобы, окружным путем тотального рассмотрения самых разных феноменов, предметов и мыслей не приблизиться, в итоге, к самому объекту исследования, зато достигнуть «апогея современного научного метода», «создать шедевр духа современности»[2].

Если верно древнее изречение, гласящее, что дух творит свои формы — эта мысль по-своему высказывалась и в классическом эллинизме, и в ветхозаветном Израиле, и в святоотеческой Византии — то Пеги в данном описании «современного научного метода», с нескрываемой иронией, переходящей у него, как правило, в негодование, показывает, что «дух современности», дух философии позитивизма (изложенной в трудах О. Конта), дарвинизма, политэкономического материализма (разработанного Дж. С. Миллем, К. Марксом), непосредственно порождающий в искусстве и литературе натурализм, вульгарный социологизм, в литературоведении и литературной критике — течение, названное спустя время культурно-исторической школой, претендующий на предельно реалистический, трезво-объективный подход к изучаемой действительности, этот дух парадоксально уходит от действительности, от прямого и честного восприятия ее, от того, чтобы «схватить текст», проникнуть в суть и смысл произведения. «Дух современности», таким образом, преследует свои цели, имеет свою метафизику. Пеги постепенно, от работы к работе, подходит к пониманию скрытого в навязчивом изобилии фактов умысла «современных» властителей дум.

Будучи издателем и одним из главных авторов журнала «Двухнедельные тетради», выходившего с 5 января 1900 по 1 августа 1914 г. в Париже, Ш. Пеги почти не публиковался в иных органах печати. Все его тексты можно поделить на увидевшие свет при жизни автора, и посмертные. По этой же причине авторедактор Пеги широко, не экономя печатной площади, страшась быть обвиненным в предвзятости, и сам предпочитая в публицистике обстоятельность и достоверность, но всего более естественно охраняя тайну целостного (как можно менее расчлененного) искусства, до тех пор не убитого, доколе не препарировал его неумолимый «метод», цитирует критикуемых им авторов.

Такими в эссе «Зангвиль» стали Ипполит Тэн, основоположник культурно-исторической школы, и Эрнест Ренан, крупнейший позитивист в историографии и филологии. Что представляет собой «современный метод», наглядно демонстрируется Пеги на примере книги Тэна о Жане де Лафонтене, знаменитом баснописце, поэте и драматурге XVII века. В эссе без купюр напечатано сначала вступление, а позже все начало книги «Лафонтен и его басни», подряд десять страниц: Пеги обсуждает и комментирует не за глаза. Метод приступает к Лафонтену издалека и компаративно-типологически: во вступлении к книге ни слова о баснописце, оно все состоит из детального уподобления человека животному высшего класса, «производящему философские трактаты и поэмы так же, как шелковичные черви прядут коконы, или пчелы выкладывают соты».[3]

Итак, метод, представленный в труде Тэна, воздвигает между читателем и собственно литературой множество предварительных тем. Подробно описываются вероятные составляющие того феномена, что называется «басни Лафонтена». Перечень этот открывается анализом «гальского характера», затем рассматриваются атмосфера, почва, климат, национальные продукты питания, древние предания и сказания, человек вообще, его нрав, вкусы, свобода и зависимость… Метод требует исследования диалектики «культуры и природы» во Франции, он ставит вопрос о посредничестве между ними словесного, поэтического искусства. В параболу метода попадают все сословия французского общества XVII века, а также мир лесных животных и домашних, насекомые, птицы, минералы, поэтика Лафонтена, лексический анализ его поэтической речи, наконец — метр стиха: ломаный, вариативный… Смыслом басни метод не озадачивается.

Всесмешение как принцип и позиция, идейно-эстетический синкретизм как система есть отличительное свойство «современного метода», всей «современной» культуры. Пеги же, напротив, через все свое творчество проводит мысль о том, что признаком подлинной культуры является решимость отказа, мужество отбора, понимание необходимости самоограничения: физического, интеллектуального, социального. Бесчисленные аспекты проблемы, уверяет Пеги, никогда не соединятся в целое, между ними возникает и умножается в геометрической прогрессии новая проблематика: взаимных отношений — человека, писателя, придворного, дамского угодника, стилиста, моралиста и т. п.[4] Во имя какой цели необходимо распутывать, анализировать этот клубок взаимозависимых линий одной темы? Продолжать детализацию, или уметь останавливаться?

«Старик все это предвидел». Лафонтен предвидел Тэна, пишет Пеги: он знал, что узел есть нечто большее и иное, нежели арифметическая сумма веревок; человек — большее и иное, нежели сумма частей тела; книга — иное и большее, чем сумма глав. Имея целью уничтожение, начинать надо с разъединения. Но об уничтожении прошлого, культуры, красоты речь не идет; значит надо слышать, воспринимать, воспроизводить. «Разрешите процитировать из ненаучного издания», — не может удержаться Пеги.

«Современники» наши без труда разрывают изучаемый материал, но разве можно реальность состоявшуюся членить и расщеплять без ущерба для тех, кто пребывает в реальности становления. Задача исследователя, как думает Пеги, бережно сохранять.

Пеги напоминает, что люди политеистической античной культуры обладали чувством меры, вúдением оформленного, совершенного бытия. В пифагорейском списке противоположностей мера, завершенность, определенность стоят на стороне благого. В античности, подчеркивает Пеги, человек не выходил из границ человечности. Философ в Древней Греции был человеком.

Монотеисты, по мнению Пеги, обладали мистическим чувством великого, безмерного, бесконечного, их душе было ведомо абсолютное, они умосозерцали целое в его безграничности, но в этом не теряли себя, свое сознание, и поэтому в творении умели находить точное место и меру человеку. И ученые монотеисты оставались людьми.

В христианстве человек перед Богом чувствует себя и нищим, и великим, пребывает, следуя Паскалеву образу, над бездной и под бездной, между всем и ничем; в его мировúдении сосуществуют неслиянно ясность и определенность, и мрак и непостижимость. Христиане, согласно Пеги, тонко сознают пределы тварного бытия, и ученые христиане остаются людьми.

А в «современном» мире, позитивистском, материалистическом, меркантильном, либеральном и синкретическом, человек утрачивает чувство меры и пределов своих возможностей. «Современный мир» считает себя свободным от Бога, но на самом деле для всякого, на взгляд Пеги, смотрящего глубже наружности, никогда человек не был так несвободен в вопросах жизни и смерти, смысла бытия, в религии, в Боге, как ныне, ибо уходит в дробность, разобщенность бездуховного эмоционально-физиологического существования.

Когда Бог есть Бог, по рассуждению Пеги, тогда человек остается человеком, но когда Бог отменяется современным «богоедом» — так прозвали простые французы, свидетельствует автор, антиклерикальных демагогов эпохи отделения Церкви от государства — тогда человек, не сомневаясь, спокойно и просто становится богом. Ибо «современный метод», внедряющий позитивизм и сциентизм в гуманитарную область знания, требует от своего приверженца нечеловеческих способностей. Современный историк должен все исследовать фронтально до горизонта и он уверен, что эта масса занесенных в реестр рассыпающихся вещей, отношений, состояний и есть то, что можно знать по данной теме. Речь идет об отражении, о некритическом переносе «разом и целиком естественнонаучных методов»[6] в изучение истории, литературы, культуры.

Амбиции «современного метода» сводятся к тому, чтобы исчерпать неопределенность и бесконечность подробностей в познании полноты реальности и в этом заключена «высочайшая, божественная, безумная претензия современности и, хотим мы этого или нет, в этом же заключена и бесконечная слабость метода, которому я, наконец, должен дать его школьное имя метода дискурсивного…»[7]

Пеги часто в течение жизни приходилось защищать и популяризировать учение философа-интуитивиста Анри Бергсона, лекции которого он конспектировал студентом. Взгляды и идеи Бергсона он усвоил глубоко и органично и на многие явления реальности — природы и культуры — не смотрел иначе, как зрением последовательного интуитивиста. Он видел, что «интуитивный метод» обычно считается сверхчеловеческим, мистическим, горделивым и даже агностическим, а дискурсивный, в среде научных обывателей, человечным, скромным, ясным и отчетливым, в полном смысле слова научным. Пеги решительно заявляет, что в историко-филологических и философских исследованиях дискурсивному методу следует приписать все те характеристики, что прилагаются обычно к интуитивизму, и что интуитивный метод, неповерхностно понятый, намного более и человечен, и скромен, и научен, ибо бережет свой предмет.

Изгоняя из науки непостижимое, метафизическое, историк человеческих дел, согласно невысказанной интенции «современного метода», присваивает себе свойства божии. Пеги обвиняет вдохновителей научного мировоззрения нового времени в насаждении в гуманитарной сфере приемов и методов точных и естественных наук, что превращает содержание наук о человеке в набор специфических алгоритмов, просчитываемых проектов, постепенно заполняемых таблиц, где только временно белеют пустые ячейки, но до тех пор, пока всеведущий метод не впишет в их ожидание свое сухое мнение.

«Человечество, ставшее Богом благодаря всеохватному овладению знанием», благодаря стремительно простирающейся в необозримую даль амплитуде тотальной фиксации всего и всех, «данная идея повсюду у Ренана», — называет Пеги одного из отцов научного мировоззрения нового времени. — «Это его надежда, внутренний огнь, светская святыня целого поколения». Кредо Эрнеста Ренана было изложено в труде «Будущее науки — мысли 1848 года». По убеждению Ренана, наука доказала, что … «в веках минувших не было ни открытий, ни фактов сверхестественных»[8] и что все, что мы знаем, и что еще могли бы узнать, соответствует главным законам цивилизации; поэтому человечеству виден уже берег исчерпывающего знания, а значит и близко время, когда в истории не обнаружится ничего нового, непредвиденного. За этими прогнозами Ренана, полагает Пеги, кроется метафизическая концепция, согласно которой современное человечество есть совершенное человечество, последнее, предельное, лучшее. Наивное ренановское проявление всемирно-исторического эгоцентризма. И все же у человечества, по Ренану, есть перспектива развития в накоплении и систематизации знаний, информации. Ренан воображает существование на других планетах существ, рядом с которыми земные жители не более, чем животные рядом с людьми; он рисует в свое м воображении время, когда наука заменит существующих животных механизмами, как химия подменяет целые серии и комплексы натуральных соединений химическими эквивалентами, превосходящими оригиналы. Как человечество вырастает из мира животных, так божество выходит из человечества. И появятся существа, пророчествует добродушный Ренан, которые начнут пользоваться человеком, как человек использует животных. «И я повторяю, — пишет Ренан в упомянутой книге, — интеллектуальное превосходство влечет за собой превосходство религиозное; в наших мечтах эти будущие властители явятся воплощением добра и правды, и радостно будет поклониться им <…> Вселенную тогда поглотит единый отлаженный организм, в перспективе функционирования которого учтутся мириады и мириады жизней…»[9] И осуществление этой мечты, комментирует Пеги, немыслимо без торжества вселенского контроля, «глобализации, завершения, остановки истории».

Что касается культуры, то отношение к ней Ренана, эрудита и энциклопедиста, позитивиста и сциентиста, остается покровительственным и утилитаристским и тогда, когда он пишет о ней с теплым чувством. Он признается, что со сластолюбцем сластолюбец, с развратником развратник, со святым праведник. Он обладает равной симпатией ко всему, но единственным легитимным исключением в мировоззрении отца современной науки является телесность, которой, в общем-то, все равно — чем, лишь бы наслаждаться. И утверждением, что и в истории славно и достойно созерцания лишь то, что было в ней «любезного», Ренан наносит еще один удар по тому же своему врагу, по Духовной истории человечества, ибо отвергает, утверждает Пеги, перечеркивает в ней незаконченную войну, объявленную пороку, растлению и лжи.

Между тем, деятели современной Шарлю Пеги науки: позитивисты, натуралисты, новые эпикурейцы творят, пишут книги, а это значит, что, каждый раз производя нечто, они забывают о своих принципах фронтальной регистрации фактов и «выбирают». «Выбирать есть прерогатива искусства, но как выбирать, — спрашивает Пеги, — если не сокращать .., и как сокращать, если не прибегать к интуиции, непосредственному восприятию, внутреннему овладению предметом»[10].

В своих манифестах, роль которых могут исполнять не только тексты, составленные в жанре манифестов, но и книги, «современная интеллектуальная партия» декларирует несократимость фактов гуманитарного исследования, заявляет, что наука «способна охватить интегральным знанием, реальным и исчерпывающим… всю действительность»[11] при условии, что правильно применяются законы исследования, учитываются и каталогизируются результаты.

Пеги возражает, говоря, что позитивистский или другой, основанный на примате фактографии научный метод выявляет побочные, вторичные мотивы и обстоятельства человеческой жизни. «Современная интеллектуальная партия» вдохновляется в своей деятельности собственной метафизикой, которую Пеги называет «метафизикой вторичных причин».[12] Если человек, соответственно «современному» научному мировоззрению, описывается последовательно и окончательно через «вторичное», в его существовании не находится места для иного, высшего, стороннего. Он становится замкнутой системой, один элемент которой не проливает свет на соседний, ибо в себе самом не является источником знания. Такая система превращается в еще большую тайну в сравнении с другой, допускающей или предполагающей объясняющее тайны бытие вневременных, самобытных, непостижимых причин жизни.

Целое, как утверждал Пеги, больше суммы наличных частей, потому что его частью является то, что вдохновляет, вразумляет или преображает, но фиксации не дается и даже словами ознаменовано только условно. Пеги это чувствовал, вероятно, во всем. В своих поэмах, которые не раз сравнивали с убегающими к горизонту четкими бороздами в весеннем поле, он воспевал и защищал Францию видимую и невидимую, несовременную, вневременную; отечество, запечатленное в вечности.

Такой стране он был верен всегда. Он отстаивал ее перед политиками и учеными, разлагающими целостный мир на подходы, секторы, аспекты и факты. Всю свою научно-публицистическую и поэтическую жизнь он возвращался мысленно в свое детство, к образам святых Жанны д’Арк и Женевьевы Парижской, к мученику Полиевкту П. Корнеля и к Воозу и Руфи Священного Писания, воссозданным В. Гюго. Его душа стремилась к верности, которую как добродетель он ублажает даже в ученой жрице Гепатии, женщине-философе, поклоннице Платона и Плотина, растерзанной в Александрии толпой непросвещенных «христиан». Верность в качестве требования ума и сердца стала для Пеги внутренней силой, приведшей его к вере и жертвенной любви, запечатленной подвигом в самом начале войны, в августе 14-го года.