Каблуков В. В. Сценарий национального поведения русского человека «от сердца к разуму» в пьесах А. Платонова

УДК 82

Аннотация: В статье изучается оппозиция «разум-сердце» на материале пьес А. Платонова.

Ключевые слова: А. Платонов, национальное сознание, разум, сердце.

Работа выполнена в рамках проекта «Принципы воплощения национального сознания в русской советской драматургии» при финансовой поддержке РГНФ (грант №07-04-02010а).

По точному методологическому замечанию А. Д. Шмелева, «…для русской языковой картины мира инструментом понимания является именно ум, а не, скажем, сердце, как для древнееврейской и арамейской картины мира»[1]. То есть, библейский взгляд признает разум функцией сердца, которому отводит господствующую роль, и здесь нет противоречия между наивно-языковой этикой создателей Библии и когнитивной матрицей оформления и познания мироздания. Но святоотеческие, православные воззрения по данному вопросу не так категоричны. В православии значение «сердца» часто ограничивается значением «разума». «Сердце» и «разум» — символы двух начал в человеке, в русском национальном сознании они постоянно противоборствуют, придавая существованию русского человека динамический, подчас трагический характер. Движения от «сердца» к «разуму» и обратно — один из сценариев национального поведения русского человека.

В пьесах А. Платонова диалектика рационального и иррационального определяет как психологическую характеристику персонажей, так и глубинные принципы построения действия произведений.

Самая «технократическая» пьеса Платонова «Высокое напряжение» начинается с того, что из далекой Австралии в Россию возвращается инженер Абраментов. Между ним и директором завода Девлетовым при устройстве на работу происходит диалог, где оппозиция «сердце-разум» моделирует социальное мироустройство того времени.

Девлетов. Хорошо. Вы говорили мне пустяки про Австралию. Скажите — вы белогвардеец?

Абраментов. Теперь я одинокий.

Девлетов. Что это значит? Не говорите мне пустяками. Одиноких нет. Вы притворяетесь.

Абраментов. Нисколько, гражданин. События били меня кирпичами по голове и гнали в вашу сторону. А в сердце своем — я ничей, там я свой.

Девлетов. Свой только? Значит — чужой, значит — враг.

Абраментов. Нет… Просто в сердце еще долго остается теплота того класса, который погиб…

Девлетов. Ну, ладно. Нам нужна ваша голова. Сердце храните неприкосновенным для памяти, если сумеете сохранить…[2]

«Сердцем» маркируется индивидуальное, «разумом» — новое общественное, при этом индивидуальное оказывается ненужным новому обществу, сердце, как вместилище интимных переживаний, уходит на второй план. Уставшая от постоянных дежурств инженер Крашенина засыпает по ходу действия, Абраментов восхищается ею: «Что за странное создание — спит и думает»[3].

«Технический человек» А. Платонов пишет пьесу на производственную тематику, но писатель Платонов даже в этом произведении, во многом конъюнктурном («Высоким напряжением» автор попытался прорвать то кольцо изоляции, которое появилось вокруг него после публикации «Впрок»), остается верен себе. В финале пьесы Абраментов погибает, а рациональное начало нового мира оказывается ложным, абсолют разума ставится под сомнение — все усилия персонажей по сохранению высокого напряжения оказываются никому не нужными.

Оппозиция «сердце–разум» в другой пьесе А. Платонова «Шарманка» оформляется еще в первой картине первого акта. Странник-изобретатель Алеша, персонифицирующий в произведении рациональное начало, отвечает на вопросы своей спутницы молодой девушки Мюд.

Мюд. А если у меня сердце от чего-то заболит?

Алеша. Ну что ж, тебе тогда его вырежут, чтоб оно не мучилось.

Мюд. …Алеша, я задумалась — и вышло: у меня сердце заболело оттого, что я оторвалась от масс…

Алеша. Ты живешь ненаучно. От этого у тебя болит всегда что попало. Я тебя, как наступит социализм, так изобрету всю сначала — и ты будешь дитя всего международного пролетариата[4].

Изобретатель Алеша, как и многие другие «сокровенные» персонажи Платонова, видит живое начало только в механизме, люди для него почти на всем протяжении действия пьесы — лишь объекты эксперимента, он изобретает конвейер для приготовления пищи «из самотечного природного материала», обещает заново «изобрести» Мюд, как когда-то создал робота Кузьму. В продолжение разговора с Алешей Мюд обращается к Кузьме: «Кузьма, скажи мне что-нибудь умное-умное!»[5], но в ответ слышит только обрывки лозунгов и слоганы плакатов, и ставит роботу диагноз: у него «сломатое сердце».

В отличие от речи русских персонажей, в диалогах Стерветсена, датского профессора-пищевика, и его дочери Серены противопоставление концептов «сердце» и «разум» снимается. Стерветсен и Серена прибыли в Россию с целью приобрести «ударную душу» СССР для Западной Европы.

Стерветсен. …Я кормлюсь пищей, но живу с душой. У нас на западе тихо стало в сердце, а у вас оно…ударник в радость и в грудь. Бедная интеллигенция желает вашу душу. Мы просим подешевле, у нас кризис и так грустно в уме…[6]

Платонов моделирует речь персонажа таким образом, что сердце, душа (как нематериальный эквивалент сердца) и ум становятся в устах европейского гостя входят в синонимичные отношения, между этими концептами происходит взаимоперетекание смыслов.

В какой-то степени оппозиция «разум–сердце» ослаблена в речи Алеши. Когда он признает себя оппортунистом, ему становится «печально на уме»[7], а когда трудится над конвейером, сильно худеет, поскольку «мысли из туловища выпустил много»[8]. То есть, в определенные моменты думает сердцем, а печалится разумом. Но все-таки основными мотивами, которые характеризуют этот персонаж в финале произведения, являются мотив «больного сердца» и связанная с ним тема скуки.

«Скучают» в произведении почти все главные герои, и в общей интонации произведения платоновская «скука» становится синонимом общерусской «тоски». Используя методику развернутых описаний, разработанную А. Вежвицкой, А. Д. Шмелев дает такое определение русской тоски: «тоска — это то, что испытывает человек, который чего-то хочет, но не знает точно, чего именно, и знает только, что это недостижимо»[9].

Несомненно, тоска связана с русскими просторами, поэтому многие персонажи Платонова — путешественники, странники. Но хронотоп дороги, оформляющий структуру художественного пространства произведений этого автора и подразумевающий поиск идеала, интонирован тоскою. Последнее можно объяснить как когнитивными схемами, организованными развитием русской классической литературы, так русской языковой моделью мира. В финале «Шарманки» А.Платонова «русские просторы» звучат в экзистенциальном регистре: «Верхняя часть учреждения уходит в высоту, остатки стен разваливаются. Видна пустота мира — бесконечный районный ландшафт. Пауза. Затем слышится издали шарманка: где-то играет невидимая ушедшая Мюд. Музыка торжественна и трогает скучное чувство человека»[10].

Развитие того уровня действия пьесы, которое происходит за счет энергетики оппозиции «разум-сердце», заканчивается полным крушением и разоблачением рационального идеала в человеке и новом обществе, идея абсолюта разума оказывается ложной. Вместе с тем и эмоциональная жизнь человека в художественном мире А. Платонова затухает, исчезает. Финальная песенка Мюд звучит как реквием по умирающей человечности, по больному и не справляющимся с болью сердцу.