Каблуков В. В. Концептуализация мира в пьесе А. Платонова «Дураки на периферии»

УДК 82

Аннотация: В статье рассматриваются понятия «когнитивная картина мира» и «языковая картина мира» на материале пьесы А. Платонова «Дураки на периферии».

Ключевые слова: А. Платонов, когнитивная картина мира, языковая картина мира, периферия.

Работа выполнена в рамках проекта «Принципы воплощения национального сознания в русской советской драматургии» при финансовой поддержке РГНФ (грант №07-04-02010а).

Пьеса А. Платонова «Дураки на периферии» впервые опубликована совсем недавно[1], хотя датируется сентябрем-октябрем 1928 года. Не совсем пока понятно участие Б. Пильняка в написании этого произведения, возможно, он был соавтором, не совсем понятно движение мысли А. Платонова при работе над произведением, поскольку оно неоднократно, под давлением цензуры, переделывалось, черновики вариантов не сохранились, а опубликованный вариант, который писался поверх предыдущих (знак времени, так писал и Пастернак), потерял за 80 лет хранения в архивах несколько страниц.

И под давлением этих знаков вопроса все-таки позволю себе не согласиться с утверждением А. Битова, что «чтение пьес является занятием сомнительным для любителя прозы, пьесы Платонова и для самого автора были скорее испытанием себя в жанре, нежели усилием выразить то невыразимое, чем так особенно богат и ценен для нас его талант»[2]. В утверждении известного и популярного модерниста, а теперь и постмодерниста, происходит смешение понятий «когнитивная картина мира» и «языковая картина мира». Сошлюсь на авторитеты и на этом остановлюсь:

«Национальная когнитивная картина мира — это концепты и их стереотипные интерпретации, которые в восприятии и понимании мира нашим сознанием задаются культурой… Под языковой картиной мира предлагается понимать представление о действительности, отраженное в языковых знаках и их значениях — языковое членение мира, языковое упорядочивание предметов и явлений, заложенная в системных значениях слов информация о мире»[3]. То есть, когниция — в большей степени сфера действия драматургии, язык — эпоса. Эпос, говоря словами А. Битова, пытается «выразить невыразимое» (впрочем, это все-таки суть лирики), а драматургия «невыразимое» организует в когнитивную матрицу понимания мира. При этом язык лишь частично, в рамках «наивной» картины мира, участвует в этой организации.

Концептуализация мира всегда происходит в трех измерениях: пространстве, времени и действии. Причем пространство (статичный уровень картины мира) является, по утверждению Ю. Лотмана, первичным по отношению к времени и действию (динамический уровень картины мира).

Само название «Дураки на периферии» выводит сознание читателя на культурные национальные сценарии действительности.

Основная пространственная оппозиция русской литературы: ЦЕНТР — ПРОВИНЦИЯ. Центр — это Петербург или Москва, причем петербургский текст в русской литературе представлен более широко. Топосы периферии: уезд, уездный город, дворянское гнездо, родовой дом, деревня, поселок городского типа. Каждый из них помимо того, что определяет тот или иной этап развития русского литературного сознания, концептуально оформляет пространство русской действительности.

К началу XX века концепт «периферия» в русской литературе характеризуется несколькими устойчивыми семами (мотивами): мотивом разрушения идеала (дворянского гнезда и родового дома), семантикой соборности, когда в провинциальном существовании видится модель жизни всей России, и идеей безумия. В совокупности они составляют национальный сценарий поведения «русского человека на периферии», который становится основой сюжета множества произведений русской литературы ХХ века.

Крушение онтологических основ существования в пьесе А. Платонова, согласно родовым законам драмы, реализуется в первую очередь в разрушении предметного мира, как первичной знаковой системы, в которой существует человек. В самом начале действия Иван Павлович Башмаков, ожидающий комиссию охматмлада, которая должна решить, делать его жене аборт или нет, «учиняет в доме малый погром, растаскивает стулья, вынимает грязную ветошь, переворачивает некоторые вещи вверх дном»[4]. Цель всех этих действий со стороны Башмакова — постараться убедить комиссию по охране матерей и младенцев, что «рожать он сейчас не может»: «Чего я желаю? — Я желаю — не родить. Я уже родил свою норму. А без комиссии нельзя сделать аборта, на основании обязательного постановления»[5]. При этом первый акт происходит в «Русской уездной квартире», а заканчивается действие пьесы в «Помещении узкой комиссии охматмлада — среднерусском учреждении» (Выделено мной — К. В.). Русское пространство в пьесе лишено онтологии, родовые законы существования заменены законами социальными, бюрократическими. По приговору суда члены комиссии платят алименты жене Башмакова, она живет с ними в «учреждении», выясняется, что Башмаков не является физическим отцом ребенка. В финале произведения онтология с помощью «бога из машины» — Старшего рационализатора — вроде бы восстанавливается: жены членов комиссии возвращаются к мужьям, Башмаков обязан принять свою жену обратно и взять на себя воспитание сына. Но ребенок умирает. Смерть ребенка — устойчивый образ в произведениях А. Платонова 20–30-х годов, символизирующий абсурд, дисгармоничность реальности.

Художественное пространство пьесы организуется в троичной системе координат: Москва (губгород) — Уездный город Переучетск (где собственно и происходит действие) — деревня (лес). Но горизонтальное моделирование происходит не как движение от центра в провинцию, а как аккумулирование семантики двух крайних элементов в серединном — в уездном городе. Переучетск «собирает» в себе и бюрократические несуразицы центра, и маргинальную суть окраины. Жена Башмакова, Марья Ивановна, на протяжении всего действия постоянно говорящая о своем желании уйти в разбойники, в леса, в начале первого акта четко проговаривает свою позицию: «Живу я среди вас и презираю»[6]. Ащеулову, одному из членов комиссии, в тот момент, когда ему грозит наказание, предлагают спрятаться в деревне. То есть, концептуализация пространства в пьесе происходит совершенно в рамках национального менталитета, где идея беспредельности русского существования является стержневой. Но, если концепт «уездного города» связан с русскими культурными, литературными традициями, то роль русских пространств в формировании русского видения мира определена языком[7]. При этом энергетика когниции все-таки в большей степени определена культурными традициями, а не наивно-языковой этикой.