Алеев Р. В. Восприятие романа М. А. Шолохова «Поднятая целина» литературной критикой США и русского зарубежья 1950–1970 годов

УДК 82

Аннотация: В статье представлена сложная система отношений между тезаурусом М. Шолохова, представленного в романе «Поднятая целина», и отзывами о романе в литературной критике США и русского зарубежья 1950–1970-х годов (Д. Стюарт, Г. Ермолаев, Г. Раковский).

Ключевые слова: роман Шолохова «Поднятая целина, литературная критика США, литературная критика русского зарубежья, тезаурусный подход в литературоведении.

Тезаурусный подход к бесконечному многообразию явлений культуры, истории и литературы не раз доказывал свою продуктивность. Он позволяет учесть, кроме некоторой претендующей на объективную ценностной ориентации, еще и значимую субъектно, опосредованную выборами индивидуума совокупность социокультурных объектов.

Об этом писали, в частности, Вал. А. и Вл. А. Луковы в статье «Тезаурусный анализ мировой культуры»: «Гуманитарные науки все более субъективизируются и отдаляются от идеала науки как объективного знания… Объективность исследования оказывается под вопросом не только в том или ином конкретном случае, но и в целом. Субъективизация современной науки — не только дань времени, но и естественное следствие развития культуры»[1].

Тем более интересны рождающиеся в процессе применения тезаурусного подхода к истории нового времени, отечественной и зарубежной литературы своеобразные перекрестки нескольких тезаурусов: их диалогичность, возможность выявить некоторые ценностные ориентации, прояснить мотивированность, казалось бы, собственно «литературного факта», исходя из возможности «наложения» различных кодов чтения.

Именно такую возможность предоставляет, на наш взгляд, исследование истории рецепции отдельными критиками США, Западной Европы и русского зарубежья творчества М. А. Шолохова.

Разность политических, социальных, культурологических, лингвистических, искусствоведческих моделей и языков художественного мира М. Шолохова, с одной стороны, и его интерпретаторов — с другой дает возможность реконструкции парадигмы социокультурных факторов, определяющих, во-первых, константы тезауруса писателя, во-вторых, его критиков, в-третьих, что не менее важно, истории отношений СССР и Запада, а также ситуации специфического диалога культур. Представление об этих отношениях как линейных, представленных в последнее время исключительно в тезаурусах диссидентских, весьма ограничен. Очевидно, что мы имеем дело лишь с наиболее очевидными и доступными фактами, в то время как их репертуар гораздо многообразнее и сложнее.

Роман М. Шолохова «Поднятая целина» стал для западных, в том числе и американских, критиков и литературоведов своеобразным катализатором не только творческой активности позднего Шолохова, но и особым барометром, отразившим отношение к произведениям, социальной, политической, литературной позиции художника в это время. Концептуально подходы критиков и литературоведов США к интерпретации этого произведения могут быть определены следующим образом. «Поднятая целина» вписывается в концепцию некогда великого художника — Шолохова, который не смог вполне реализоваться по причине отсутствия в СССР «питательной почвы», благотворной для масштабов его художественного дарования, поэтому поздние произведения писателя должны рассматриваться в одном контексте с выступлениями Шолохова на различных партийных, депутатских, литературных и прочих съездах.          Вполне естественно, что период, когда создавались завершающие главы произведения, воспринимается американскими литературоведами исходя из концепции «упадка», озвученной даже доброжелательными по отношению к раннему творчеству писателя в целом Г. Ермолаевым и Д. Стюартом. Не менее важным аспектом в рецепции «Поднятой целины» американскими специалистами можно считать подход, основанный на всех разновидностях компаративного метода.      

При такой рецепции «Поднятая целина» рассматривается в отношении к «Тихому Дону» и признается произведением художественно несовершенным, поскольку специфический критерий «объективности и правдивости», применяющийся в произведениях писателя как следствие вульгарного и социологического отношения к литературе, означает отказ автора «Поднятой целины» от тех художественных принципов, которые были обозначены столь рельефно в «Донских рассказах» и «Тихом Доне».

Заметим, что именно вульгарно-социологический язык интерпретации «Поднятой целины» в равной мере выбран и советскими критиками, и их западными оппонентами. Эти тезаурусы, находящиеся в отношениях конфронтации, тем не менее, близки друг другу, как зеркальные отражения, на уровне лингвистическом.

Г. Ермолаев, например, сопоставляет лингво-стилистические особенности «Тихого Дона» и «Поднятой целины», что весьма ценно, однако тенденциозность некоторых американских литературных критиков и представителей русского зарубежья 1950–1970-х годов, которые вовсе отказывают в художественных достоинствах этому роману на фоне «Тихого Дона», вряд ли может быть признана плодотворной.  

А. Солженицын, например, — один из тех, кто настаивал на версии о плагиате «Тихого Дона» и отказывал «Поднятой целине» в какой-либо художественности, — первым косвенно и признал то, что в целом ряде аспектов формы произведения классик современной отечественной литературы остался верен себе. А. Солженицын пытается доказать, что пейзажи «Поднятой целины», в которых, по его мнению, видна рука мастера, также являются частями неизвестного читателю текста, которым пользовался писатель при создании нового романа. Логическая ошибка в данном случае выглядит совершенно очевидной — нобелевский лауреат признает за пейзажами произведения право на соответствие своим представлениям о литературной ценности художественного текста, сомневаясь лишь в их авторстве.

Очевидно полное несовпадение тезаурусов при относительной общности избранных языков описания.

Целый ряд американских литературных критиков, отказывая роману М. Шолохова в художественных достоинствах на фоне эпопеи «Тихий Дон», отмеченной Нобелевской премией, предпринимает робкие попытки анализа системы образов, языка, приемов создания комического, отдельных аспектов психологизма произведения, его исторических и этнографических реалий, что можно считать пусть и незначительными на фоне отечественного литературоведения, но все же подходами к анализу художественной ткани «Поднятой целины». С точки зрения тезаурусного подхода, именно они наиболее интересны.

Одной из таких работ можно считать написанную несколько «телеграфным» стилем статью Григория Раковского, опубликованную в «Новом русском слове» 13 марта 1960 года. Автор отдает дань концептуальным установкам американского литературоведения начиная с критики тенденциозности в романе и несоответствия действительных способов коллективизации тем, которые были изображены в произведении. Он, в частности, пишет о взаимосвязи художественных достоинств произведения с «тенденциозностью» писателя: «… Шолохов рисует картину успешной коллективизации. Резкая политическая тенденциозность отзывается на художественных достоинствах романа»[2]. Г. Раковский объективно оценивает те части произведения, которые не связаны непосредственно с идеологией: «Талант писателя ярко сказывается в художественном изображении сцен бытового характера»[3]. Объектом анализа становится система образов произведения. Г. Раковский одним из первых на Западе обращает внимание и на комическую составляющую «Поднятой целины», что выходит на первый план в оценке этого романа достаточно часто и в отечественном литературоведении. Автор критической статьи склонен рассматривать систему образов произведения в отношении этой значительной для художественного мира Шолохова категории.

Г. Раковский в частности пишет: «Своеобразный юмор Шолохова передает любовь народа к шутке, которая скрашивает трудные минуты жизни. Порою, во второй части особенно, писатель слишком злоупотребляет этим приемом, шаржирует, превращает целые главы в анекдот»[4]. Литературовед акцентирует внимание на комическом, не дифференцируя его природу, качественные составляющие. Глубоко ироничны все главы произведения, поскольку лирическое начало «Поднятой целины», как и «Тихого Дона», создает необходимый автору зазор между сугубо индивидуализированным восприятием мира им самим, что соответствует лирическому образу «степного космоса», и трагическим началом, изображающим массовое сознание донцов, стремление изобразить деформацию которого в произведении выходит на первый план.

Тезаурусная модель М. Шолохова, которая может быть обозначена как мифопоэтическая («гомеровская», ибо основана на традиции эпопеи, идущей от Гомера), наиболее близка тезаурусу Г. Раковского и поэтому им отчетливо воспринимается, в то время как в СССР она совершенно игнорировалась практически всеми интерпретаторскими моделями.

Комизм находит свое воплощение и в собственно юмористической ипостаси шолоховского искусства, поскольку объектом смеха становится ситуативное, несистемное, стихийно-«карнавальное» начало. Объект для иронии в данном случае отсутствует или не выходит за пределы одного из множества проявлений индивидуальной человеческой психики, поведения, избавленного автором от многочисленных социальных подтекстов-тезаурусов.

Точка зрения Г. Раковского в таком случае предстает весьма ценной для американского литературоведения, но вместе с тем не раскрывающей природу комического в тексте произведения, что вряд ли можно считать достоинством критической статьи. Качество, производные, как и сам источник комизма художественной системы писателя, остаются «за кадром». В частности, Г. Раковский так оценивает комические образы в «Поднятой целине»: «Автор создал ряд комических персонажей… В этом отношении «Поднятая целина» дает материал для юмористических эстрадных выступлений. Но эти второстепенные детали лишь заполняют главы второй книги, оживляя мелкие эпизоды….»[5]   

Г. Раковский настаивает на том, что автор прибегает к многочисленным приемам драматизации повествования, которые дают возможность создать объемные, полноценные характеры, укорененные в донском быту и находящиеся в состоянии перелома классического, общепринятого уклада жизни. Игровое, карнавальное, трагедийное начало «Поднятой целины» если и не осмыслено в полной мере автором статьи в «Новом русском слове», то, по крайней мере, почувствовано. Противопоставляя «Поднятую целину» случаям «массовой», ангажированной литературы в СССР, Г. Раковский упускает из виду то, что 50-е — начало 60-х годов — период становления советской «деревенской прозы», создавшей свой, уникальный тезаурус и на уровне собственно художественного мышления и языка, так и поведенческих моделей. К тому времени, например, были опубликованы «Матренин двор» А. Солженицына, «Районные будни» В. Овечкина и целый ряд других произведений, за которыми последует продолжение. Финал произведения кажется Г. Раковскому «скомканным» и невнятным. Вновь возрождается версия о том, что Давыдов должен был подвергнуться репрессиям и сгинуть в сталинских застенках, которая была поддержана американскими специалистами. Несмотря на небольшой объем статьи Г. Раковского, ей нельзя отказать ни в информативности, ни в попытках объективно оценить произведение М. Шолохова. Американский литературовед указывает основные направления анализа текста, отходя в то же время от явно политизированных его оценок. Критик в своей концепции склонен противопоставлять с точки зрения художественных особенностей первые, опубликованные тридцать лет назад, части романа, тем новым главам, которые вышли в свет в конце пятидесятых. Именно этим последним Г. Раковский отказывает в художественности.

Развернутый комментарий в отношении «Поднятой целины» мы находим в работе Г. Ермолаева «Михаил Шолохов и его творчество». Американский профессор задает основные положения концептуального характера, иллюстрирующие особенности подхода американского литературоведения в целом к шолоховскому роману, старается дать наиболее широкий и объемный комментарий к тексту произведения, учитывая, хотя нередко и переоценивая, значение исторических реалий, субъективные предпочтения автора (мы бы сказали «ценностную структуру его тезауруса») по отношению к системе образов произведения, биографические факты и особенности мировосприятия и типа его художественного сознания. Значимо то, что Г. Ермолаев имеет обширный переводческий опыт работы с произведениями писателя. Его комментарий позволяет увидеть качественные черты дискурса американской литературной критики, параметры рецептивной эстетики США избранного периода, что необходимо учитывать в построении и реконструкции тезаурусов культур русского зарубежья и СССР, находящихся в ситуации принципиальной недиалогичности, с одной стороны, и характера восприятия русской классики нового времени американскими читателями — с другой.

Г. Ермолаев оценивает главных действующих лиц произведения, явно не желая видеть таковыми Давыдова и Нагульнова: « В «Поднятой целине» нет таких полнокровных персонажей, как Григорий и Аксинья. Главная героиня Лушка — своего рода вариант Дарьи Мелеховой»[6].

Разумеется, все казачьи персонажи М. Шолохова (особенно женские) в чем-то напоминают друг друга, однако никаких оснований для подобного рода сближений автор работы не приводит. Наблюдается некоторый научный импрессионизм и в оценке Г. Ермолаевым Давыдова, который кажется ему «скучным». Объективность подобного рода комментариев должна быть глубоко мотивирована какими-либо существенными промахами художника в изображении персонажа. У американского литературоведа ничего похожего не наблюдается. Вместо аргументации своей «экзистенциальной тоски», вызванной соприкосновением с образом Давыдова, он позволяет себе не менее «скучный» пересказ биографии героя, за которым читается только одно: Давыдов скучен, потому что он двадцатипятитысячник.

У Г. Ермолаева читаем: «Главный герой Семен Давыдов довольно скучен. Один из двадцати пяти тысяч рабочих, посланных партией в 1929 году помогать в организации колхозов, он всего лишь винтик в партийном механизме…»[7]. Американское литературоведение невозможно представить себе без смакования различного рода подробностей половой семантики. Постфрейдистский модус тезауруса — несомненный ценностный концепт западной критики. Он позволяет увидеть в творчестве Шолохова слияние мужского и женского мифологически трактуемых начал, вечно творящих новую жизнь. Этот модус в интерпретации шолоховских образов у Г. Ермолаева понимается более обыденно, приземленно и в таком случае утрачивает эвристическую ценность, хотя критик посвящает ему пассаж гораздо более объемный, чем комментарий к образу главного героя романа М. Шолохова.

Речь идет о сопоставлении фактов биографии Бунчука и Давыдова (заметим, оба персонажа — за пределами Донского мира), когда «классовая ненависть» соотносится с образом матери, занимавшейся проституцией, чтобы прокормить детей. В книге Г. Ермолаева читаем: «Несколько необычно, что коммунисты у Шолохова выделяют выживание посредством проституции как одно из величайших зол, причиняемых бессердечием привилегированных классов, бессердечием, которое оправдывает любой вид большевистского террора во время и после революции»[8]. Однако у М. Шолохова — это эпизоды второго плана. Их значение в сопоставительной характеристике, предложенной американским профессором, явно преувеличено.

Можно выявить несоответствие трех тезаурусных парадигм. Советская (официальная) предполагала жесткую антиномию пола и сознания. Западная — приоритет пола в иерархии социокультурных ценностей. Собственно шолоховский тезаурус, с нашей точки зрения, включает в себя пол как несомненно значимый элемент мифопоэтической картины мира, неотъемлемую часть символического языка текста и его хронотопа. Этот момент совершенно не раскрыт американским критиком.

На наш взгляд, не соответствует авторской позиции и стремление Г. Ермолаева противопоставить друг другу образы «коммунистов» в романе. Американский ученый исходит при этом из достаточно пространных и неаргументированных критериев «жизненности и индивидуальности», которыми, по его мнению, наделены Макар Нагульнов и Андрей Разметнов. Им противопоставлен в комментарии образ Давыдова. Американский литературовед не видит в последнем ни лирического, ни комического начала, что оказывается основанием в отказе ему в «индивидуальности» и приводит ученого к спорному выводу о схематизме персонажа.

Один из самых антиномичных авторскому тезаурусов содержит рецепция А. Солженицына, отраженная в известной статье «По донскому разбору». Уже в самом начале работы ее автор подвергает сомнению даже необходимость посвящать сколько-нибудь значительное исследование такому предмету, как «Поднятая целина». А. Солженицын пишет: «Такие книги, как «Поднятая целина», оскомившие нам зубы в советском долбежном учении, достойны ли вообще серьезного разбора?»[9] Важен уже тот факт, что специфический тезаурус А. Солженицына представляет собой отражение взглядов новой генерации русских филологов, видящих «Поднятую целину» не только с исторической точки зрения или — в разряде новинок — современной, но не знакомой на Западе советской литературы, но как факт пусть и не принятой им, но хорошо знакомой традиции «нормативного текста» — школьной классики.

Собственно, его отношение знаменует собой систему подходов к этому тексту русских литераторов третьей волны русской эмиграции. Разумеется, нобелевский лауреат, ставивший под сомнение авторство М. Шолохова в отношении «Тихого Дона», и в статье «По донскому разбору» выдерживает ту же стратегию оценок, аргументируя лучшие фрагменты текста нового романа своей идеей о плагиате.         

Однако наряду с этим А. Солженицын предлагает достаточно развернутый анализ образной ткани романа. Интерпретация сюжета «Поднятой целины» такова: «Любая подвижка к повествованию сбивается, размазывается вставными никудышными рассказами и монологами, да все больше часовыми пустобрешествами одного Щукаря»[10]. Дробность и нестройность композиции текста романа А. Солженицын склонен мотивировать просчетами в системе образов произведения. С точки зрения автора статьи, у М. Шолохова возникают сложности с тем, чтобы скрепить вторую часть произведения с первой.

На наш взгляд, композиция как «Поднятой целины», так и «Тихого Дона» скрепляются образной тканью, сюжетно-фабульной логикой, единством биографической динамики персонажей, а также генеральными линиями-лейтмотивами текста: преемственной динамикой пейзажа, соотношением социальных конфликтов и психологических (динамических же) портретов героев, что в совокупности представляет собой систему композиционных приемов, характерных для творчества писателя.

М. Шолохов стремится к созданию развернутой системы образов, чтобы перевести повествование в сферу изображения человеческих характеров, оценить донской мир в момент глубочайшего кризиса, когда ради неизвестных целей ломается вековой уклад, мироощущение, образ жизни донцов. Ни А. Солженицыну, ни Г. Ермолаеву не удалось почувствовать того, что совершенно очевидно, например, для Г. Раковского: «Поднятая целина» — попытка автора вернуться к теме донского космоса в момент его распада, показать в очередной раз, как единство человека, общины и природы перемалывается жестокими жерновами беспощадной истории, о правоте которой в открытую сам М. Шолохов в романе от лица автора пытается не рассуждать.

Именно такая позиция позволяет представить сложную систему отношений между тезаурусом М. Шолохова и критикой США и русского зарубежья 50-х — 70-х годов прошлого века.