Луков Вл. А. Загадочная русская душа

УДК 130.2

Аннотация: В статье рассматривается образ России в мире, а также феномен «загадочной русской души» на материале русской литературы.

Ключевые слова: образ России, загадочная русская душа, русскость.

Россия, русские, русскость... Это же категории! На Западе их ос­мысливают уже триста лет, а вопрос был поставлен на не­сколько столе­тий раньше. На Востоке они были менее актуаль­ными, но в ХХ веке Азия присоединилась к Европе, а вместе с ней и Америка, и Африка, и Австралия — во всем мире стали и в тео­ретическом, и практическом планах, и стратегическом, и в такти­ческом аспектах тратить огромные интеллектуальные усилия для того, чтобы понять «загадочную русскую душу» — сердцевину проблемы и России, и русских, и русскости. Вся­кий народ по-сво­ему сложен для понимания со стороны других народов, но здесь особый случай. Нередко говорят о загадке этрусков, населяв­ших Аппенинский полуостров до римлян, о загадке индейских народов майя, ацтеков, инков, о загадке варягов или жителей острова Пасхи. Но не приходилось встречать материалов, где ставился бы вопрос о «зага­дочной душе» этих исчезнувших народов, как и обо всех новых наро­дов, не говорят о «загадочной английской душе», «загадочной француз­ской душе», «загадочной американской душе», как и о «загадочной арабской душе», «загадочной китай­ской душе», «загадочной индийской душе», «загадочной япон­ской душе» — нет, говорят только о «загадоч­ной русской душе», подчас расширяя это понятие-вопрос до представ­ления о «зага­дочной славянской душе», основное содержание которого все равно сводится к загадке русских, поэтому не попадается слово­соче­тание «загадочная болгарская душа», как и чешская, поль­ская, украин­ская, белорусская...

Все это что-нибудь да значит. Совершенно очевидно, что генетика тут ни при чем. Носителями особости, загадочной рус­скости, выделяющей их среди местного насе­ления, становятся ев­реи, переселившиеся в Израиль или в США, немцы, вернувшиеся на свою историческую родину с берегов Волги или из Си­бири, эти качества замечают на родине у итальянцев, китай­цев, узбеков, африканцев, латиноамериканцев, проживших доста­точно долгое время в нашей стране. В то же время есть большое количество иностранцев, ко­торые, прожив здесь многие десятиле­тия, не приобрели соответствую­щих качеств. Яркий пример — великая испанская «пассионария» Доло­рес Ибаррури, которая, прожив в эмиграции большую часть жизни, так и не выучила рус­ский язык. Думается, язык и культура, строй чувств и взгляд на мир, картина мира, то, что мы теперь называем культурным те­заурусом[1], а не генетика, в первую очередь определяют специ­фику фе­номена «загадочной русской души». Возможно, прав Л. Н. Гумилев, в своей концепции этногенеза утверждавший пассио­нарность (энерге­тику, наступательный характер) этносов, т. е. на­родов как генетических общностей, проявляющуюся на опреде­ленных этапах развития челове­чества[2]. Но пример России показы­вает, что в ряде случаев более значим разговор не об этногенезе, а о культурогенезе, о пассионарности не эт­носов, а культур, кото­рые, несмотря на полиэтничность, могут высту­пать в определен­ных отношениях как единое целое.

«Загадочная русская душа» подобна «загадке Гамлета», об­раза, так сконструированного Шекспиром, что его разгадка прин­ципиально невозможна[3]. Этим они отличаются от фольклорных загадок, у которых всегда предполагается разгадка. Именно для таких проблем, сама конст­рукция которых создает их неразреши­мость и которые обобщаются в двух-трех словах, мы подобрали термин «понятие-вопрос». К такому типу понятий нужно также отнести и вопросы, возникшие исторически или другими путями, от вопроса о существовании Бога, которое нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, до идеи «вечного двигателя» или «философ­ского камня», «гомеровского вопроса» или «шекспировского во­проса» об авторстве произведений Гомера и Шекспира и т. д. Но при­знание понятий-вопросов неразрешимыми (или неразреши­мыми на уровне сегодняшних знаний) вовсе не означает, что они не вызывают желания их разрешить. Наоборот, интеллект бьется над их разрешением столетиями, и в ходе этого поиска попутно отрывается очень многое. Так, усилия, потраченные десятками тысяч ученых на разрешение «шекспировского вопроса», вовсе не бесплодны: в результате шекспи­ровская эпоха в Англии, отстоя­щая от нас на четыре столетия, изучена лучше, чем любое другое время в истории этой страны, а поиски фило­софского камня при­вели к открытию множества химических элементов и их взаимо­действий, к созданию современной химии. Такие же попутные от­крытия можно сделать и при изучении во­проса о «загадочной русской душе». Для этого нужно поставить некото­рые сопутст­вующие вопросы.

Когда и где возникла эта проблема и с чем это было свя­зано? Даже первоначальные поиски позволяют утверждать, что это про­изошло на Западе, в Европе и не раньше начала XVIII века. Возьмем, к примеру, Англию. Считалось, что образ России вошел в английское культурное сознание в эпоху Ивана Грозного, который предполагал же­ниться на Елизавете Тюдор[4]. Но М. П. Алексеев в своей докторской дис­сертации[5], а затем В. И. Мату­зова[6] показали, что самые ранние упомина­ния о Руси есть в англий­ских источниках IX–XII веков, причем их, по крайней мере, около двадцати. Применительно к шекспировской эпохе ма­териал исследован особенно основательно[7]. Н. П. Михальская в ра­боте «Образ России в английской художественной литературе IX–XIX веков» после обзора основных источников средневековья и Возрожде­ния делает очень существенный вывод: «Мотивы хо­лода, снега, бес­крайних просторов, слова о свирепых русских медведях («Макбет», «Генрих IV» Шекспира), о длинной русской ночи («Мера за меру» Шек­спира, возникающий в воображении ассоциативный ряд — грустная сказка, зимняя сказка, дочь рус­ского царя, которой она будет рассказана («Зимняя сказка»); упо­минание рабов и Нижней Волги и везущих сани молочно-белых оленей в «Тамерлане Великом» Марло, другие русские реминис­ценции, которых к концу XVI в. становится все больше, — все это говорит о развитии русской темы и формировании образа России — страны могущественной и богатой, населенной людьми силь­ными и вы­носливыми, людьми, чья жизнь проста и сурова, ис­полнена противоре­чий, поражает присущими ей контрастами», и далее: «В английской ли­тературе XVI в. сложилась модель образа России, которая и в дальней­шем при некоторых ее модификациях будет возникать в произведениях последующих эпох. Литератур­ные памятники XVI в. останутся надолго для англичан основ­ными источниками представлений о России и рус­ских» [8].

Но в этой модели нет места для особой «русской души», как не появится этот мотив у испанских драматургов XVII века, опи­сывающих «смутное время» времен Бориса Годунова и Лжедмит­рия, и никого из испанских зрителей не удивит характер, вполне испанский, «русской девушки Росауры», отправившейся в муж­ском платье в Полонию (Польшу) вслед за «герцогом Московии Астольфо», — эта русская тема в величайшем драматическом произведении П. Кальдерона «Жизнь есть сон» (1634). Просто Россия, русские долгое время были неким умозри­тельным пред­метом, слишком далеким, чтобы его изучать.

Сначала европейцы обратили внимание на Россию из-за ее военных побед над шведами. Победа над Наполеоном и ввод русских войск в Париж окончательно показали, что Россия — мощное европейское государство. Тогда-то и заинтересовался Запад загадочным народом, победившим мощную военную машину французов, в то время как европейские государства сдались на милость победителя. Конечно, в ход пошли старые мифы о «генерале Морозе», о необъятных просторах, о медведях, разгуливающих по русским городам, но европейцам, столкнувшимся с русскими на своей территории, этого оказалось недостаточным. Русских все больше в Европе, в столицах и на курортах, европейцев все больше в России в качестве чиновников и офицеров, ученых и гувернеров, непосредственное соприкосновение разных народов впервые выявило непонимание русской души и культурных ценностей (гениально сформулированное в стихотворении М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта»), впрочем как и сопротивление в России западным ценностям и стандартам, прозвучавшее в монологах Чацкого из «Горя от ума» А. С. Грибоедова. Думается, именно в это время и складываются условия для возникновения западных представлений о «загадочной русской душе», отразившихся и у Стендаля, в качестве офицера наполеоновской армии прошедшего путь до Москвы и обратно (например, в романе «Арманс»), и у Мериме, слышавшего рассказы Стендаля о сражениях под Москвой (новелла «Взятие редута»), и в других произведениях эпохи.

Еще один вопрос: почему эти представления характерны для За­пада, а не для Востока, который значительно раньше вошел в непосред­ственное соприкосновение с Русью? Думается, это свя­зано характером такого соприкосновения. Ранний его этап связан с половцами, печене­гами, Чингисханом, Батыем, т. е. с набегами на Русь и татаро-монголь­ским ее завоеванием, когда у завоевате­лей не было никаких оснований вступать в диалог культур: Русь — объект захвата, это нечто чуждое, что должно быть разгром­лено, население подчинено, частично уничто­жено, частично ас­симилировано. Наверное, был и другой этап — период длитель­ного сосуществования Золотой Орды и зависимой, но уже соби­рающей силы Руси. Однако его последствия трудно себе предста­вить, так как Русь не только добилась независимости от Золотой Орды, но и поглотила ее и другие восточные народы, которые вошли в состав Рос­сии. Очевидно, в это время закрепилось особое свойство русских — быть открытыми для других культур. Из ве­ликих культур мира, пожа­луй, только русская культура и обла­дает такой степенью открытости, что выразилось в особом фено­мене — культурном симбиозе, проявив­шемся не только по отно­шению к культурам многочисленных народов Российской импе­рии, СССР, современной России, но и по отношению к культурам многих зарубежных стран. У этого качества есть оборотная сто­рона — слишком легкое подчинение то византийскому влиянию, то татаро-монгольскому, то варяжскому (скандинавскому), то не­мецкому, то голландскому, то французскому, то английскому, то американскому, соответствие ценностям которых на разных эта­пах отечественной исто­рии становилось мерилом, и его можно было превзойти («Превзойти!» — был приказ императора, уви­девшего сконструированную англича­нами блоху, лесковскому Левше; «Догнать и перегнать Америку!» — стал лозунгом для страны призыв Н. С. Хрущева), но не заменить своим собствен­ным мерилом ценностей. Однако, по-видимому, речь всегда шла, прежде всего, о внешнем соответствии, и, может быть, именно противоречие между внешним (как у других народов) и внутрен­ним по­родило представление о загадочности русской души.

Третий попутный вопрос: где искать основной источник пред­ставлений о «загадочной русской душе»? Хотя западный мир после не­посредственных контактов имеет определенный объем наблюдений за бытом, поступками, особенностями коммуника­ции, чувствами, вероис­поведанием представителей русской куль­туры, высоко ценит и изучает музыку, балет, живопись, архитек­туру, кинематограф, признает научные достижения, главным ис­точником представлений о русской душе стала литература. Дума­ется, это связано с особым компонентом литературы, слабо, лишь косвенно или вовсе не представленным в других источни­ках, — языком. Конечно, за границей мало кто знает русский язык, но все дело в том, что его знают, на нем мыслят, воспринимают чувства русские писатели, что придает русской литературе такое своеоб­разие, что никакие другие источники не могут сравниться с ней по информа­тивности о национальном своеобразии русских, о рус­скости.

Здесь и состоялся полнокровный диалог культур России и Ев­ропы. В середине XIX века П. Мериме познакомил французов (а че­рез посредство французского языка — и других европейцев) с творчеством А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, другими явлениями великой русской лите­ратуры. На рубеже веков она начинает до­минировать, становятся образ­цами для подражания И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов, затем и А. М. Горький. Заметную роль сыграла и литера­тура рус­ского зарубежья. В свою очередь, русская литература восприняла влияние литератур Запада. Уже в XIX века в отечественную куль­туру полно­правно вошли Шекспир и Мольер, Вольтер и Руссо, Оссиан (поэт-миф, созданный Макферсоном) и Ричардсон, Гёте и Шиллер, Гофман и Гейне, Байрон Вальтер Скотт, Гюго и Жорж Санд, Бальзак и Диккенс, Мопассан и Золя, а позже — француз­ские символисты, Метерлинк, Уайльд, Голсуорси, Шоу, Роллан, Гауптман, Т. Манн и десятки других выдающихся писателей Ев­ропы[9].

Русская литература обладает устойчивой к различным переменам специфи­кой, выделяющей ее среди других литератур мира. Большую роль здесь сыграли социально-исторические причины. Изначально рус­ская литература возникала с ориентацией на очень узкий круг грамот­ных людей, оставляя фольклору обслуживание запросов огромного населения Руси, России, не допущенного к грамоте. Основной слой грамотных людей — деятели церкви и государства, поэтому русской литературе на протяжении многих веков свойственна духовность и государствен­ность. «Духовность» (как эзотерическое знание, только для посвященных), столь свойственная восточным литературам, в ходе усиления светского начала в русской культуре преобразовалась в «душевность». Отсюда — особая задушевность произведений русской классики, заставившая иностранцев говорить о «загадочной русской душе».

Если в литературе Европы на протяжении многих веков первенствовало эстетическое начало, то в русской литературе изна­чально первенствовало этическое начало. Точнее даже говорить о нрав­ствен­ном стержне, а не об этическом, которое исходит от ума (требует точных формулировок), в то время как нравственность идет от души, сердца, не от идеи должного, а от образа должной жизни.

Точно так же содержательная сторона произведения была важнее формы. Пушкин уравновесил нравственное и эстетическое, содержание и форму. Но у Толстого и Достоевского исконный приоритет нравственного начала, содержательной стороны снова ощутим. Одна из причин этого кроется в борьбе крупнейших русских писателей с теорией «искусства для искусства», которая не случайно в русской культуре представлена значительно слабее, чем, например, во французской.

Для европейских стран уже в XIX веке характерно быстрое распространение форм массовой, развлекательной культуры, развиваются жанры приключенческого романа, детектива, мелодрамы и др., ориентированные на привлечение внимания очень широкого круга читателей. В русской же литературе используются лишь некоторые элементы этих жанров (например, детективные эпизоды в «Преступлении и наказании» Достоевского), классических образцов такого рода литературы практически не возникает. Зато большое внимание уделяется проблеме праведников и праведной жизни, то есть самой высокой проблематике, причем освещающие ее роман Ф. М. Достоевского «Идиот», повесть Л. Н. Толстого «Отец Сергий» и ряд других становятся в ряд самых читаемых, самых востребованных в России произведений[10].

Принципиальное изменение ситуации могло произойти в советский период, когда в результате всенародной ликвидации безграмотности огромные массы народа получили доступ к книгам. Но здесь советские установки на воспитание нового человека, овладевшего всеми богатствами культуры, человека высоких моральных принципов (нередко наивно-прямолинейные, но порожденные многовековой русской культурной традицией) сыграли решающую роль: литература сохранила свою нравственную ориентацию, даже при тех искажениях, которые возникли из-за вульгарно-социологического понимания действительности, утвердившегося на официальном уровне. Принципиальную роль сыграла единая для всей страны программа по литературе для школ. В нее были включены классические произведения русской литературы, и, даже недостаточно понимая в 8 классе «Евгения Онегина», а в 10 классе «Войну и мир», миллионы школьников формировали свой вкус на великих образцах искусства. Из произведений советских писателей выбирались преимущественно те, которые должны были дать образцы нравственного, героического поведения («Как закалялась сталь» Н. А. Островского, «Педагогическая поэма» А. С. Макаренко, «Молодая гвардия» А. А. Фадеева, «Василий Теркин» А. Т. Твардовского), при этом такие совершенные в эстетическом отношении произведения, как стихи А. А. Ахматовой, Б. Л. Пастернака, М. И. Цветаевой, даже не упоминались. Можно подобный подбор осудить, но из вышесказанного ясно, что он в новых условиях продолжал традиционную для русской литературы линию. Очевидно, и формализм некоторых явлений русского искусства начала ХХ века и советского искусства 1920-х годов, оказавший огромное влияние на западную культуру, у нас оказался недолговечным не только из-за сталинских установок в области культуры, но и из-за того, что они несоприродны многовековой русской традиции.

Уже в первых произведениях древнерусской литературы возник «монументальный историзм», где историзм выступает не в форме принципа, открытого романтиками, а в смысле связи любого частного события, отдельной судьбы человека с судьбой общества, государства. Это качество прошло через все века развития русской литературы. Ей достаточно чуждо восхищение индивидуалистом и близко стремление человека ощутить свою связь с другими людьми. Нередко это качество связывают с традициями жизни в крестьянской общине, сохранявшимися даже в светском обществе. Карьера, личный успех, обогащение, благополучие и даже личное счастье относятся не к ценностям, а скорее к минус-ценностям русской литературы.

Традиционный для композиции многих произведений западной литературы happy end («счастливый конец») нечасто присутствует у русских писателей, а если и используется (например, в «Без вины виноватых» А. Н. Островского), то окрашен страданием героев и, собственно, подлинным концом не является.

Вообще, композиционная завершенность не очень характерна для произведений русской литературы, писатели предпочитают открытые финалы («Горе от ума» Грибоедова, «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» Пушкина, «Ревизор» и «Мертвые души» Гоголя, «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» Достоевского, пьесы Чехова и Горького, «Тихий Дон» и «Судьба человека» Шолохова и т. д.). Там же, где повествование доведено до логического конца, нередко писатель продолжает свои размышления («Война и мир» и «Анна Каренина» Л. Толстого). Не случайно в западной литературе утвердился жанр новеллы (произведения с замкнутой композицией), а в русской литературе из малых повествовательных форм предпочтение отдано рассказу (произведению с открытым финалом).

Русская литература рассчитана на более медленное чтение, чем, например, англоязычная или франкоязычная. Это связано с языковыми особенностями: русские слова длиннее английских или французских. Русский язык синтетический, и отдельное слово, где корень предстает в окружении приставок, суффиксов, окончаний или в сочетании с другим корнем, требует большего внимания, чем в аналитических языках. Само написание букв в кириллице длиннее, сложнее для распознавания (особенно в письме от руки), чем в латинице. Замедление чтения связано и с большим количеством пунктуационных знаков, которые нередко ставятся в русском языке там, где они не требуются в европейских языках. Такое замедление требует от писателей большей насыщенности каждой фразы мыслью, плавности, неторопливости стиля, отсутствия резких скачков в повествовании и слишком острых эмоциональных всплесков при описании чувств героев. Это одна из причин особого внимания к описанию русской природы, неброской, равнинной, пробуждающей философские размышления над смыслом жизни и бытия. Существительные, прилагательные, наречия обладают в русском языке невиданным богатством и разнообразием оттенков. Напротив, система времен глагола намного беднее, чем в западных языках. Отсюда такая особенность русской литературы, как тяготение к созданию статичных картин, грандиозных панорам, многофигурных композиций и относительное безразличие к действию, его быстрой смене, столь, например, характерным для жанра action в западном кино и литературе. Время предстает в русской литературе, как правило, в простых и крупных формах прошедшего, настоящего и будущего в духе образного «монументального историзма».

Современное состояние русской литературы, отмеченное значи­тельным обновлением и одновременно ослаблением нравственного стержня, увлечением формальными экспериментами, бурным разви­тием жанров массовой культуры (детектива, женского романа и т. д.), оче­видно, через определенное время изменится, и в ней снова отчет­ливо проступят (но уже в обновленных формах) ее фундаментальные черты, сложившиеся за тысячелетнее существование.

В каждой из названных (да и не названных) черт русской лите­ратуры обнаруживаются характерные признаки того феномена, кото­рый в мире получил название «загадочной русской души», иногда сов­падающие с чертами других народов, но совсем иные в именно в своем сочетании и в пропорциях, чем, например, черты французов, блестяще раскрытые бывшим президентом Французской Республика Валери Жискар д’Эстеном[11]. А через нее, через «загадочную русскую душу» проступают контуры величественного образа России.