Карташев П. Б. (Отец Павел). Слово и смысл

УДК 1

Аннотация: Раскрывается природа смысла как феномена, порожденного человеческой коммуникацией. Показано, что средством сообщения (передачи) смысла служат знаки и символы, язык.

Ключевые слова: язык, смысл.

Существует ли чистый «смысл в себе»? Или он иначе не мыслится, как только в связи со своим проявлением?

Если нечто обсуждается и при этом называется смыслом, то это скорее всего означает, что нечто постепенно открывается познающему вниманию.

Если же последовательно мыслить бытие смысла как «смысла в себе», усиленно отвлекаясь от всех акциденций его выявления, то необходимо будет прийти к тезису о его самопричинности и автономии, что вызовет необходимость придания смыслу атрибутов предельно сокрытого в себе, но активного бытия, некоей чуть ли не одушевленной энергии, только сигнализирующей о своем существовании, но ответные вопросы в себя не пропускающей.

Но если не идти по только что представившемуся пути, где собственные отражения мысли исследователя могут приобрести не узнанные им как свои причудливые очертания, а все же мыслить смысл всегда как смысл чего-либо постижимого, тогда можно утверждать, что быть смыслом означает быть воспринятым в противопоставлении и согласии.

Мышление, наблюдаемое в процессе и действии, воспроизводит законы логики, но та высокая точка зрения, которая достаточно отвлеченна, чтобы не различать отдельные и взаимозависимые логические приемы, а развернуть общую картину мысли, та точка зрения говорит, что в мышлении пребывает сверхчувственная логика — хотя в эмпирике своей оно душевно и чувственно — в нем угадывается некая металогика, некая сила, направляющая мышление от начала к цели.

Быть смыслом, значит быть адресованным, целеустремленным, посланным, со-общенным. Средством сообщения служат знаки и символы, язык. Существует язык форм и красок, язык гармонических звуков, речь.

Смысл есть некое высказывание, реплика в неисчерпаемом общении взаимопроникающих реальностей — взаимопроникающих ноуменов, приобретающих в этом общении феноменальные свойства и признаки. Смысл есть сама в себе реальность одинаково и неконтурная, неоформленная, клубящаяся и неизведанно глубокая, но и ожидающая, готовая к иному состоянию, динамичная, меняющаяся. Всякая условно отвлеченная умственность постоянно, при прикосновении к ней мысли, устремлена к выявлению, открывается и отвечает познающему сознанию. Предчувствуемое по определению тяготеет к чувственному.

Смысл, будучи высказыванием, выносит на свою поверхность слово; развернутое в дискурс или уплотненно-симультанное. Смысл в динамике стремится к тому, чтобы означать, не отвердевая в знак, символизировать, оставляя под видимым несравнимо большее; он устанавливает связь и при этом, экстравертируясь, облачаясь, он неизбежно что-то утрачивает по отношению к предначертанию, к смутной потенции, но взамен приобретает отнюдь не второстепенное, а именно саму среду жизни, осуществляемой в общении. В общении ноуменальное, по видимости редуцируясь феноменальным, переходит в особое состояние, богатое возможностями; в состояние, непризрачно вмещающее глубину ответной реальности.

Слова приглашают вникать в свой смысл, они есть знаки, зовущие все дальше в глубину. Преподобный Иоанн Дамаскин отличал от внешнего слова внутреннее, но еще кроме произносимого и внутреннего он выделял в качестве важнейшего слово как «естественное движение (и порождение) ума, согласно с которым он движется, и мыслит, и рассуждает; оно есть как бы свет его и сияние».[1] Иначе можно сказать, оно есть его внутреннее, глубокое, но уже выявление. Это слово «звучащее», но не так, как внешнее, и соответственно воспринимаемое иным, внутренним слухом.

Есть слух внешний, есть и внутренний. Внутренний располагается на той глубине личности, которая и в Священном Писании, и в творениях отцов Церкви называется сердцем. Если «огрубело сердце», тогда — как свидетельствует Исайя о своем видении, вдохновившем Пушкина на «Пророка» — «ушами с трудом слышат». А если люди «сердце свое окáменили», — вещает пророк Захария, — тогда им и вовсе «не слышать закона и слов».

Уши слышат и разумеют хотя бы в относительных покое и тишине, а глаза различают при свете; если же речь идет о внутренних слухе и зрении, то и свет надо понимать не физический. Апостол Павел, обращаясь к «святым и верным» созданной в Ефесе Церкви, желает, чтобы Бог «просветил очи сердца» молодых христиан, дабы они начинали познавать то, что «не видел… глаз, не слышало ухо», что и нельзя уразуметь только внешним зрением и слухом, но это то «невидимое», «что приготовил Бог любящим Его». Познается это не поверхностно, как подчеркивает далее Апостол, а проницательно, силой не чувственной, но духовной, проникающей в глубину, сквозь формальные преграды.

«Ты, — обращается священник к Богу в Таинстве Крещения Православной Церкви, — от четырех стихий тварь сочинивый, четырьми времены круг лета венчал еси». Бог сочинил тварь, в том числе сложнейшую из них — человека, от четырех разнообразно действующих энергий, которые поднимают, вздымают в себе и приводят в стройное сочетание множество органических элементов, чтобы в результате «человек задуманный» являл собою изумительную форму, внешне представляющую неисследимую сложность в нерасторжимом, без ущерба для жизни, единстве. И изумительная видимость является только формой, вмещающей содержание иного порядка, невместимое, не поддающееся формализации. У иеромонаха Василия (Рослякова), Оптинского нового мученика, такие строки:

«Дивно я создан Божественным Словом:
Будто бы соткан из ткани земли
С замысловатым телесным узором,
С тайным до времени светом внутри».[2]

Сочинить, сочленить, приставить одно к другому, детали, ингредиенты ли, слова. Но так, впрочем, чтобы возникло целое, и чтобы из него уже — как из песни — слова не выкинуть. Каждая стихия, состоя из множества множеств частиц и еще из модусов их действий, этими составляющими и их свойствами соприкасается и сочетается с элементами смежных энергий, взаимовосполняя друг друга и осуществляя замысел Автора. У Божественного Автора «в руках» необозримое — для человека — богатство вещей, состояний и движений. Он, сочиняя, называет их по именам. Между Божиим волением и творением — слово. Оно — граница, ключ, ответ. Указатель в ту или иную даль. В даль принципиального, хотя и необозримого познания того, что во времени и в пространстве, и в даль Божественных таин.

Даже простое, но заинтересованное и долговременное пребывание в каком-нибудь ощутимом явлении, буквально в стихии, начинает обнаруживать в последней такие грани и оттенки, какие и не подозреваются на расстоянии и которые, словно совершается необходимый перевод творения на человеческий вседневный язык, просятся стать словами. У якутов существует множество слов для называния одного и того же, однако очень разного снега. Конголезцам или габонцам, не покидавшим своих краев и не имеющим холодильников с телевизорами, нужно объяснять, что это такое, а жители Северной Африки называют снегом иней — он у них выступает несколько раз в году, по утрам, и быстро тает.

Познание предполагает внимание познающего, а оно вызвано потребностью внимать, желанием отдавать свои силы, любить. Полезные потребности и красивые, благородные желания воспитываются в человеке, старательно прививаются ему. Познание предполагает внимание, то есть постоянство, верность. Познание, наконец, глубоко связано с верой. По мысли Апостола Павла, «вера… есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». И в этом нет ничего удивительного: вся наша жизнь строится на подобной уверенности — и в быту, и в учении, во всех сферах деятельности, и, однако, здесь речь идет о познании более тонком, чем чувственное и интеллектуальное. Как это ни странно, но многие люди из наблюдательных и информированных даже не желают признавать, что существует некая фундаментальная объективная реальность, не сводимая к какому-нибудь одному из возвышенных человеческих переживаний или призваний, которая до конца ни органам чувств, ни рассудку не дается, но которая не познается и одной верой, если с чувствами и интеллектом не происходит хотя бы отчасти того, что преподобный Исаак Сирин определяет словами: «удаление души от мира и безмолвие ее»[3]. В человеке все связано, и самая невещественная часть (впрочем, невычленимая) человеческого существа — дух человека, не сможет преуспеть в усилии познания, если с ним будут разногласить прочие человеческие составляющие. Невещественное способно проникать в невещественное, и чем менее оно отягощено сопутствующей ему плотью и разнообразием впечатлений, тем смелее оно входит в реальность невидимого.

«Чтобы вообще утверждать реальность чего бы то ни было, — пишет А. Ф. Лосев, — нужно иметь соответствующее ощущение этого предмета; а чтобы иметь ощущение, надо иметь орган ощущения. И это, как я уже много раз говорил, есть сфера именно не логики и не диалектики, но жизни. Человек ощущает и имеет объект для ощущений — в зависимости от того, как он живет. Одна жизнь предрасполагает к одним ощущениям, другая — к другим. Чтобы воспринять и ощутить Божество, нужна соответствующая жизнь, не только внутренняя, но и внешняя. Ощутить Божество тому, кто раньше не имел этого ощущения, значит изменить свою жизнь; и, самое главное, это значит измениться физически, ибо какое же это изменение жизни без физического ее изменения?»[4].

Четвертое и заключительное Евангелие заканчивается таинственным, как все в этом благовествовании, свидетельством Апостола Иоанна Богослова. Подводя итог труду, ученик и свидетель уточняет свое авторство — «сей ученик и свидетельствует… и написал сие» — и здесь вдруг слышится иной, множественный голос, удостоверяющий истинность написанного — «знаем, что истинно свидетельство его» — а далее слова (Апостола? Сказанные в истории? Звучащие свыше?): «Многое и другое сотворил Иисус; но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь».

Православная Церковь исповедует в Символе своей веры, что Христос, Сын Божий и Слово, есть Тот, Которым сотворено все — от самых фундаментальных состояний, микрочастиц до умопредставляемой бесконечности. «Все чрез Него нáчало быть… что нáчало быть», — пишет Апостол Иоанн.

Как же возможно было бы составить вселенский реестр вещей, описать мир во всех разбегающихся подробностях? Где взять для этого столько слов, ведь их наличие должно быть тождественным вещественной наличности мира. Впрочем, само творение есть повествование — явное, явственное, которое человек призван понимать, «читать». «Невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривание творений видимы…», — учит Апостол Павел.

Мир есть книга, и все предметы в мире, и все силы в нем — слова этой книги. Книги слов необычных, особых логосов.

«Материальная реальность, — пишет Хрúстос Яннарас, — есть осуществление энергии-логоса и доступна познанию человека постольку, поскольку логос составляет ее сердцевину. Человеческий логос открывает в лоне природы другой логос. Следовательно, познание природы всегда носит ана-логический или, лучше сказать, диа-логический характер».[5]

Материя, по учению святых Григория Нисского, Максима Исповедника, есть осуществление повелений Творца, Его логосы. Вещи пребывают энергией Божией воли[6], в них «звучит» некая возобновляемая инерция от того импульса, что в начальных строках Библии выражен волеизъявлением «да будет!» Это «да будет», где между словом и его исполнением нет промежутка (где только, как у трепещущего пред Господом псалмопевца, одно: «Он сказал, — и сделалось; Он повелел, — и явилось»), это «да будет» хранится в энергийной памяти творения и есть его неостывающая жизненность, таинственно звучащее в нем Божие слово.

«Творец приводил творение в бытие тем, — пишет С.С. Аверинцев, — что окликал вещи, обращался к ним, дерзнем сказать — разговаривал, заговаривал с ними; и они начинали быть, потому что бытие — это пребывание внутри разговора, внутри общения. А добровольный и окончательный, на всю вечность, выход сотворенного ума из общения с Богом, разрыв общения, отказ слушать и быть услышанным, — не это ли обозначается в Апокалипсисе как «смерть вторая»? Вместо диалога, который начался «в начале», чтобы длиться вечно, — пребывание вне диалога, тоже вечное, но только потому, что самый диалог вечен».[7]

Человек в начале истории, совершеннейшее творение, обладал даром слышать «логосы» вещей и произносить их, давать сущему имена. Мир не был враждебен человеку, послушно приводился к нему и перед ним раскрывался, рассказывая о себе. А сейчас?

«Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?»[8]

Тютчеву ясно, что разлад возник из нашей «призрачной свободы», из самоволия. Логос человека не созвучен логосу «в лоне природы», между ними растет, как трещина, разобщенность.

В вещи слово, в слове — Божие воление, внутренняя предназначенность и целеустремленность. И по прихотливой воле человеческой, глухой и самоупоенной, они употребляться не должны. Но человек борется со стихиями, покоряет их и перестраивает для своего комфорта, и борется с языком. И все это одна борьба: грязные реки и вырубленные леса, разломы речи Маяковского и неологические мутанты Хлебникова. На горизонте линии сходятся в точке.

В. Н. Лосский умственно реставрировал, восстанавливал руины, описывая познавательный процесс первозданного человека: «Человек изнутри познает живые существа, проникает в их тайну… Тогда язык совпадал с самой сущностью вещей, и этот невозвратно утраченный райский язык обретают вновь не изыскатели оккультизма, а только те милостивые сердца, о которых говорит прп. Исаак Сирин, те сердца, которые пламенеют любовью ко всему тварному миру: птицам, зверям, ко всей твари»[9].

По слову того же святого аввы Исаака, существует «пламя вещей», о котором можно иметь понятие, ответно пламенея любовью. Находит это какое-либо выражение в словах? Или еще раз повторим вопрос, так или иначе звучавший в этих заметках: открывается ли за словом некая глубина, которая как будто ускользает от точного описания, противится термину (окончательному, предельному, «мертвому» слову)? У Святителя Григория Нисского сказано на эту тему: «…как целый мир познавая при помощи чувств, так же самою деятельностью нашего чувства путеводимся к уразумению того, что на деле и по понятию выше чувства и глаз делается для нас истолкованием всемогущей премудрости и созерцаемой во вселенной, и указующей собою Того, Кто премудро в руке Своей содержит вселенную, так, смотря на мир, который в нас, немало имеем поводов от видимого гадать и о сокровенном. Сокровенно же то, что само в себе, будучи мысленным и не имеющим вида, избегает чувственного понимания».[10]

Даже если предположить, что в слове потенциально таится весь его смысл — опыт подскажет, что весь он не может быть явлен и назван. Во-первых, не хватит времени и не позволят обстоятельства извлечь этот смысл на свет через узкое горлышко слова. Во-вторых, и это перекликается с вышесказанным, слово и его смысл динамичны в истории, подвержены трансформациям, но не теряют узнаваемости, самотождественности. Слово о-предел-яет, ограничивает, но вместе оберегает от выветривания или размывания. Оно есть в себе и конец, и начало — плодотворное уплотнение, зерно, помнящее о том, что было и готовое стать тем, что, возможно, будет.

Апостол Павел, смиренно отделяя себя от тех высот, которых он сподобился достигнуть, свидетельствует («Знаю человека во Христе, который…», — говорит Апостол. «Как будто о другом говорит, — комментирует Святитель Феофан Затворник, — хотя очевидно говорит о себе, — это потому, что он при этом был не действующим, а действуемым. Сознавал себя определенно и видел ясно все, что с ним делается…»[11]): «Знаю человека во Христе… что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать».

Апостол созерцал смысл, превосходивший словá. Однако — созерцаемый. Совсем неизреченное есть и немыслимое, оно не предполагает общения, какой-либо даже самой условной и незакрепленной «фиксации». Его нет. Если о нем сообщается — значит, оно существует. Неизреченность — это в некотором восприятии изреченность, но другого свойства, другой природы. Она входит в ум и сердце, а выражение находит не в графике или акустике, не в традиционных словах, а в иных символах и знаках. Неизреченность «заговорила» в Апостоле теми испытаниями, что он претерпел, трудами и подвигами. Она стала красками и линиями образа жизни. Апостол воспринял существо, а рассказал об этом веществом, как бы самой вещью — делами, судьбой, славной кончиной.

«А иные говорят, — замечает блаженный Феодорит Киррский, — что глаголы суть самые вещи; потому что Апостол видел красоту рая, лики в нем Святых и всесторонний глас песнословия. Все сие в точности знает сам видевший это»[12].

XX век не раз заявлял, в лице философов, поэтов и лингвистов, о самобытности и независимости языка. Хорошим тоном в литературе — в широком понимании термина — стала эпатирующая оригинальность в обращении со словами и, отдельно, со смыслами. Играть как хочется можно только с неживым.

Процесс освобождения слов от смысла прогрессирует с ускорением; слова становятся легче, легкомысленней. Вырезать слово на клинописной плитке или прочертить его тростью на пергаменте требовало, конечно, труда и, соответственно, заставляло дорожить словом, отсылаемым в пространство и в будущее. Сегодня гуманитариев просят не писать рукой, то есть ручкой, по бумаге.

Отмирает ощущение слова как чувствительной частицы живой, пронизанной энергиями Вселенной. Труднее сегодня познавать невидимое: слова разбрелись по листам той Книги, которую предлагали читать апостолы и богословы.

Плоть противится духу повсюду, это старая тотальная война, и известно также, что их вражда берет свое начало там, где должно было укрепляться их согласие, их единство. Человек призван был соединять в своем сердце — и не абстрактный человек, а лично каждый — творение со своим Творцом. Первозданно существенность и вещественность, осмысленность и словесность составляли в нем целое. Это целое дышало воздухом свободы.

Утратив свободу в сердце — изменив любви — человек начал выбирать: дорога жизни стала двоиться в его глазах, у правого пути возникло левое отражение, пародия. И человек уходил в эту подмену все дальше от смысла жизни, который теперь иначе и не получалось понять, как только охватывая жизнь взглядом со стороны, из вечности, обозревая ее всю от истоков до венцов, и вмещая созерцаемое в свою сокровенную глубину, в свою личность. Личность делает единственной и неповторимой обыкновенную, цикличную жизнь; она делает знакомые, бессчетно повторяемые слова — впервые звучащими. Личность сама есть слово, и слово единственное, в полноте никогда не переводимое, но бесконечно постигаемое, как бесконечен Сказавший его.

Когда мы ныне главное, или очень важное, полагаем в том, чтобы «наполнить слова значением, содержанием, то есть чувством — духом»[13], мы понимаем и подразумеваем, что совершить это может только личность, наполненная всем названным. Личность, которая, по определению богослова Павла Евдокимова, «есть принцип объединения, создающий единство всех планов с общением свойств»[14]. Полнота и общение здесь взаимообусловлены.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Иеромон. Пантелеимон. Антропология по творениям св. Иоанна Дамаскина. В кн.: Святоотеческая христология и антропология. Вып. 1. Пермь, 2002. С. 101.

[2] “Хотим или нет, но величит нас Бог». — М.: Параклит. 2000. С. 109.

[3] Исаак Сирин. Слова подвижнические. М., 1993. С. 17.

[4] Лосев А.Ф. Основные категории абсолютной диалектики (из рукописи) // Вестник РХД. 1993. № 167. С. 60-61.

[5] Яннарас, Христос. Вера Церкви. М., 1992. С. 80.

[6] У В. Н. Лосского (в «Очерке мистического богословия Восточной Церкви». М., 1991. С. 75): «…Божественные воления являются творческими идеями вещей, их “словами», их “логосами”».

[7] Аверинцев С. С. Слово Божие и слово человеческое // София — Логос. Киев, 2001. С. 389.

[8] Тютчев Ф. И. Стихотворения. Письма. М., 1957. С. 244.

[9] Цит. по: Давыденков Олег, иерей. Догматическое богословие. Курс лекций, ч. III. М., 1997. С. 94.

[10] Цит. по: Символ. № 28. Париж, 1992. С. 195. (Свт. Григорий Нисский. Творения. М., 1862. С. 212-213).

[11] Феофан Затворник, святитель. Толкование второго послания Св. ап. Павла. М., 1998. С. 398.

[12] Цит. по: Феофан Затворник, святитель. Толкование второго послания Св. ап. Павла. М., 1998. С. 405.

[13] Дневники оптинского иеромонаха Василия (Рослякова) — рукопись.

[14] Евдокимов П. Н. Православие. М., 2002. С. 102.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Аверинцев С. С. Слово Божие и слово человеческое // София — Логос. Киев, 2001.

Давыденков Олег, иерей. Догматическое богословие : курс лекций. М., 1997. Ч. III.

Евдокимов П. Н. Православие. М., 2002.

Иеромон. Пантелеимон. Антропология по творениям св. Иоанна Дамаскина // Святоотеческая христология и антропология. Пермь, 2002. Вып. 1.

Исаак Сирин. Слова подвижнические. М., 1993.

Лосев А. Ф. Основные категории абсолютной диалектики (из рукописи) // Вестник РХД. 1993. № 167. С. 53-62.

Свт. Григорий Нисский. Творения. М., 1862.

Тютчев Ф. И. Стихотворения. Письма. М., 1957.

Феофан Затворник, святитель. Толкование второго послания Св. ап. Павла. М., 1998.

Хотим или нет, но величит нас Бог. М.: Параклит. 2000.

Яннарас, Христос. Вера Церкви. М., 1992.

Отец Павел (Карташев Павел Борисович) — протоиерей, настоятель Преображенской церкви с. Большие Вяземы, Председатель Миссионерского отдела Московской Епархии Русской Православной Церкви, член Координационного совета по связям Министерства образования Московской области и Московской Епархии, преподаватель Коломенской Духовной Семинарии, кандидат филологических наук.